Начальница ЖЭКа оскорбилась: с Веркой по-доброму, а она так грубо выражается.
– А срать в ведро, – сказала. – Ты, милая, тут приезжая, поэтому думаешь, что у нас в Москве сливки из кранов текли. Не-ет. Я, например, росла в Марьиной роще и срала в ведро.
– Ну и сри дальше в свое ведро! – закричала Верка.
Того, что ее уволят, она не боялась – уборщиц сильно не хватало.
Но ее все-таки уволили – женщина из Марьиной рощи оказалась злопамятной. Верка же не догадалась отстаивать права; ей только потом подсказали, что мать-одиночку с грудным ребенком увольнять нельзя. Впрочем, тягаться с начальницей ЖЭКа было бы трудно в любом случае – много она про Верку знала. И комната была хоть и квартира, а все-таки полузаконная. Лучше не светиться, уйти по-тихому. Спасибо, что не выгнали.
В общем, Верка осталась без зарплаты – с последней порцией денег. А порция эта, как назло, оказалась самой крохотной. Верка даже задумалась: а правильно ли она уперлась с этой своей силой воли? Разделила бы деньги поровну, была бы без пинеток с мохнатыми помпонами, зато с хлебом.
А так хоть вешайся.
Или на рельсы лечь? – подумала она.
Или сесть с обосранным ребенком на вокзале и просить милостыню?
(Она, действительно, мыла Лидию на вокзале – спасибо начальнице ЖЭКа за совет).
…Из-за двери раздавался страшный Иванов храп. Это означало, что Иван пьян и проснется не раньше полудня.
Верка осторожно потянула дверь на себя. Раздался хруст сухих обоев. Верка потянула сильнее, и обои тут же отлетели. Видимо, Иван не доварил клейстер.
Верка довольно легко сдвинула дверью шкаф, он поддался, как в старые добрые времена. Она мимолетно, но тепло подумала о предыдущем хозяине комнаты: его масло все еще оставалось на ножках шкафа, позволяя им двигаться, словно по льду. Впрочем, возможно, благодарить следовало жену Ивана Переверзина, которая, пока жила с Иваном, каждый месяц вызывала специального паркетчика натирать полы прекрасным импортным воском.
Иван спал на своем диване, да не один, а с какой-то дамой. Точнее, дама спала отдельно, на раскладушке. Дама была молодой, ее правильнее было бы назвать девкой.
Девка, кажется, была трезвой, но спала крепко. Ее ночная рубашка задралась, обнажив огромную белую ногу. В открытом окне страшно грохотал Ленинградский проспект.
Верка шуровала в комнате недолго. Она взяла из шкафа серебряные вилки, а из сумки девки – две десятки. Не удержалась и от того, чтобы посмотреть паспорт девки. Оказалось, это новая жена Переверзина, и родом она из Красноярска.
– Ну и ну, – поразилась Верка.
Десятку она сразу же истратила в гастрономе: накупила хороших продуктов и нажралась от пуза. Так что потом не слезала с ведра всю ночь.
Следующие дни Верка немного тревожилась, но это было зря. Иван уже ничего не помнил ни о ней, ни о том, откуда взялась ее комната, не помнил он и причину, по которой двигал шкаф. Впрочем, он не помнил, что вообще двигал шкаф хоть когда-то. Алкоголь съел всю его недавнюю память, и теперь Иван помнил только то, что было очень давно.
Он помнил свою самую успешную выставку и последовавший за выставкой банкет в «Метрополе», помнил, что жена его была на банкете в длинном платье и в горжетке из соболя, помнил, как сидел, маленький, у мамы на коленях, помнил вишневое варенье, которым угостила его хозяйка большой, но очень запущенной усадьбы, помнил, как купал дочку в Москве-реке, помнил и то, что, когда пьян, его вещи и любимые люди исчезают навсегда.
И что физика не может этого объяснить…
– Ты старый дурак! Проклятый алкаш! – вопила девка из Красноярска, и он, глядя на нее, думал, что она уже очень давно живет с ним, такая большая и белая, она кормила его котлетами, когда у него была пневмония, а подобрал он ее на вокзале.
– Ты была такая смешная на вокзале, где я тебя подобрал, – сказал он, чтобы сделать ей приятно.
Девка из Красноярска попала к нему за огромную взятку начальнице ЖЭКа, поэтому взбеленилась от его слов окончательно.
– Да я просто убью тебя, сволочь, чтоб ты сдох! Ну почему нормальные люди мрут как мухи, а такая какашка живет, коптит небо, а?! Я этой суке заплатила, я в милиции заплатила, я тебе заплатила – ну скажи, я тебе заплатила?! – («Заплатила» – испуганно сказал Иван). – Да я на все это потратила столько, что ты, сучара, таких денег и в жизни не держал, а теперь еще таскаешь у меня из кошелька! Да я тебя милиции сдам, чтобы ты сдох в камере! Тебе давно пора сдохнуть в камере! Почему же ты не сдохнешь, как твой дружок-уголовник?!
Насчет милиции она преувеличивала – она сама милиции боялась, но Ивана девкины слова испугали. Он помнил, что она сильная, что от движения ее руки когда-то сами собой двигались стены. Но как объяснить ей, что у Ивана такой странный недуг? И этот недуг даже был подтвержден его умершим другом, а друг – не уголовник, а физик, хотя да, он сидел в тюрьме… И что Иван – дверь в таинственный мир, где бесследно исчезает материя, где она распадается вначале на атомы, потом на что-то более мелкое, а потом исчезает полностью, освобождая душу для ничем не сдерживаемого вдохновения.
– Я отдам тебе эти деньги с пенсии, – пробормотал он.
Верка слышала весь разговор и не только успокоилась, но еще и поняла, что теперь не пропадет. С этого дня она постоянно лазила в комнату Ивана. Правда, девкиных кошельков больше не трогала – разживалась Ивановым добром, даже сперла одну его картину, но продавать раздумала: оставила себе.
Осенью она вернулась в техникум, сдала один несданный экзамен, дооформила бумаги и получила распределение в кооперативный овощной магазин. Зарплату положили маленькую, но Верке сказали добрые люди, что в магазинах крутятся.
– Все будет, – сказали. – Ты только раньше времени не рыпайся.
Она и не рыпалась. Ее такая зарплата устраивала. Трудно было только с дочерью: в ясли была огромная очередь. Верка, конечно, в очередь встала, но настроилась на долгое ожидание. Ясли были от завода, людям из торговли попасть туда было почти невозможно. Люди из торговли должны были все делать «по блату».
А у нее пока блата нет. Она пока не рыпается, копит опыт.
А куда ребенка девать?
Несколько раз она оставляла Лидию одну в комнате, привязанную к кровати. Но тут у Верки были свои страхи – в комнате все-таки была еще одна дверь. Что там взбредет в голову пьяному Ивану Переверзину? Нет, это не выход.
И она стала брать Лидию с собой. Она укладывала ее на мешки с картошкой, а иногда даже сажала внутрь, чтобы торчала одна голова. Это было не от жестокости, а из милосердия: в подсобках овощного магазина работали конвейеры, там могло завалить насмерть. Так что Верка сажала дочь в мешок, чтобы та ни ползать не могла, ни руками дотягиваться до ножей и тесаков. Или не свалила на себя, скажем, гири с прилавка.
Так и торчала Лидия из мешка: как диковинный фрукт, поросший золотым пухом. Так она и дозрела в этих мешках до умения ползать, ходить и трогать все, что ни попадет под руку.
В один прекрасный день Верка застала дочь наполовину освободившейся из мешка. Руки уже торчали наружу, и в каждой было по надкусанной картошке.
– Ах ты мое золотце! – умилилась Верка. – Тоже любишь овощи? Моя кровь.
Дочь и правда пошла в нее. Толстенькая, мягкая, голубоглазая, светловолосая. Отец ее, почти забытый блондин Миша, тоже был крупным, голубоглазым, светловолосым, но Верка видела: ничего от красивого папаши в дочери нет. У того волосы были тяжелые, густые, отливающие медным светом. У Лидии же – пушок над головой, как у одуванчика. Миша мог всю неделю валяться на поляне в перловском лесу, волосы его от этого не тускнели, не засаливались. Они так и лежали колосьями, сияя, как июльское поле. А Лидию один раз в мешок с картошкой засунь – вот она и облетевший одуванчик.
И голубизна глаз другая. У Миши они были хоть и голубые, но изменчивые, иногда даже карие. А у Лидии всегда ровный голубой цвет: порой кажется, что не цвет это, а свет. Что просто светит голубым из глубины взгляда. А выключишь – глаза станут просто белыми.
Верка расстраивалась: ей хотелось, чтобы дочь была красоткой. Не для Верки, а для ее собственной личной жизни. Была бы похожа на Мишу – весь мир лежал бы у ее ног. А так может в Верку пойти, а Верка ведь не очень счастливая.
Директор магазина, правда, подкатывал, но он был женатый и подкатывал так – для развлечения. И даже завалил ее один раз на мешки и сделал свое дело, торопливо пыхтя. Верка не рискнула дать отпор: она боялась увольнения, потому что походы в Иванову комнату к тому времени закончились.
Шкаф убрали, дверь между комнатами открыли, и появилась надежда на две отдельные настоящие квартиры: для красноярской девки и для Верки с дочерью. Это ей красноярская девка популярно объяснила и даже помогла все оформить правильно. Хорошая оказалась девка, умная: покосилась на Иванову картину на стене, но ничего не сказала. Тоже, кажется, перла к своей цели, не отвлекаясь на мелочи.
– Расселяют-то только коммуналки. Пока ты тут числишься со своей отдельной квартирой, и тебя и меня хрен расселят. Понимаешь?
– Понимаю. А что делать?
– А вызывать комиссию, чтобы вывели всех тут на чистую воду. Какая же это квартира? Ни окон, ни туалета. А у тебя ребенок и детдомовское прошлое. У меня, кстати, тоже.
– Ребенок? – удивилась Верка.
– Детдомовка я, – пояснила девка.
Ушлая оказалась. Написала куда надо, и когда комиссия пришла, долго орала, тыча в дверь:
– Это где здесь отдельная квартира, а? Это кто вам понаписал такое? Да мы тут умираем по ночам – она же ревет, как бешеная корова! А ее мамаша по сто раз за ночь в туалет через нашу комнату! В кухню не войдешь, ссаньем воняет, пеленки везде развешаны! Как жить, а?! Как жить?!
Председатель комиссии чесал репу, удивлялся.
Пеленок они понавешали и в коридоре, и в кухне, и кое-какие, да – ссаные, это Верка догадалась для пущего ужаса.
– Нас уже три семьи в этой квартире! – продолжала орать девка, которая накануне этого спектакля развелась с Иваном. – Но это бы ладно, но вы объясните, комнаты-то смежные! Так бывает?! Скажите, так бывает?!