ные.
– Все-таки русская баба, детдомовка, она не такая жадная, – говорил кое-кто, немаленький по должности. – Ей и чуть-чуть – за глаза. Этот-то предыдущий, помните, как хапал? Как перед концом света.
– Рассчитывал, что на исторической родине концы спрячет, – цедил кое-кто антисемитских убеждений. – Удалось суке. Вовремя свалил…
Верка об этих разговорах не догадывалась, но то, что ее работа идет успешно – чувствовала. У нее уже и переходящий вымпел висел в кабинете. Она не объясняла свои успехи ни природным трудолюбием, ни жаждой вырваться из нищеты, ни уж тем более своей интересной чертой идти по времени, как по дороге, учитывая все особенности ландшафта и подделывая походку под эти особенности. Иными словами, не требуя от дороги, чтобы это она приноравливалась к Веркиным туфлям. Скорее всего, она не осознавала, почему поступает так, а не иначе, не понимала, что внутренняя субординация в отношении мира – краеугольный камень ее характера. Она считала себя очень сильной, но никогда не думала, что сильнее мира. Уже много лет спустя, когда Верка была старой, она услышала по радио песню какого-то не известного ей певца. «Не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше мир прогнется под нас» – пел певец. Ей не было свойственно обдумывать слова песен, звучащих по радио, но эти слова вызвали у нее недоумение. Она не поняла, как это: мир прогнется под человека. «Ради рифмы чушь поют» – успокоила она свое недоумение. Даже будучи старой, она продолжала держаться этой субординации, а уж в семидесятые годы была настоящим воплощением придуманной Павлом Штальманом теории. Жаль, что ни Верка, ни Павел об этом никогда не узнали.
Вспоминала ли она его когда-нибудь? Пару раз такое было. Постепенно груз страха перед новой должностью спал, должность стала рутинной, и Верка начала тосковать по личной жизни. Все-таки молодая баба, в соку. А мужика рядом нет.
Как интересно она размышляла в те годы! «У меня был умный, – (это был первый из двух разов, когда она вспоминала Павла Штальмана). – У меня был красивый, – (имея в виду Лидиного папу). – Кто же должен быть теперь?»
Вот такая странная баба! Ей бы мечтать хоть о каком, а она выбирала будущего любовника не менее придирчиво, чем, будучи сбежавшей из детдома сиротой, выбирала место московской работы. И не потому, что считала себя какой-то особенной, «не на помойке найденной» (она-то много раз слышала о себе, что была именно найдена на помойке). Нет, она просто считала, что если уж думать о чем-то, так думать всерьез.
Короче, был уже и умный, и красивый. Любимый ей в голову не пришел – Верка тогда о любви совсем не думала – поэтому оставался только один типаж.
Как только она о нем подумала, она его увидела слева от себя.
Вообще, слева от Веркиного овощного магазинчика располагался квартал, целиком составленный из корпусов гостиницы. Корпуса почему-то отмечались греческими буквами, и была там даже буква «мю», стыдливо замененная на свой латинский вариант. Короче, корпусов было очень много. Откуда-нибудь сверху, из космоса, из не придуманного еще в те годы «гугла “Земля”» квартал смотрелся бы гигантским пятизвездочным курортом – впрочем, гостиница эта существует до сих пор, и теперь ее можно посмотреть и по «гуглу». Она так же утопает в зелени, а ее греческие корпуса сверху даже милы, потому что едва различимы.
Одинаковые пятиэтажные кирпичные здания, похожие на жилые дома-хрущевки. Самый бедный вариант московской гостиницы. Никаких отельных опознавательных знаков – сплошное разочарование для туристов. Впрочем, если смотреть из нынешних «гуглов», корпуса даже и неплохие. Теплые комнаты, деревянные кровати, шкафы и тумбочки, красная ковровая дорожка на полу, при каждой комнате – туалет с ванной. Только мест в комнатах многовато – по четыре, даже по пять, поэтому соседями оказываются чужие люди. Не знаем, как сейчас, но в те времена это никого не удивляло – так было и в санаториях на отдыхе. Не очень удобно: можно было подцепить храпящего и потом весь отпуск мучиться. Но если это не возмущало тех, кто в санатории – порой единственном санатории за всю жизнь, – то тем более не возмущало командировочных. Им даже было интересно, они знакомились и потом переписывались.
Нет, ни соседство чужих людей, ни строжайшая пропускная система не расстраивали постояльцев. Расстраивало другое – полное отсутствие шика. Приезжим хотелось столицы, а столица должна быть следующей: шумные проспекты, стальные балки в холле, горящие буквы над входом, ну и ресторан, конечно. Такой, как в «Мимино» – большой и разгульный.
В смысле этого шика греческая гостиница казалась совсем никудышной. Ни одного пункта из списка.
Большинство приезжих даже не догадывались, что один пункт все-таки был. Ресторан в гостинице имелся, только его очень трудно было заметить. Подвал какой-то, а не ресторан, и назывался соответствующе – «Погребок». Туристов из греческих корпусов здесь не привечали – почти всегда за стеклом висела бумажка с надписью «Мест нет». Люди, тем не менее, входили и выходили регулярно. Из приоткрытой двери пахло шашлыком.
С товароведом «Погребка» Верка познакомилась на овощной базе – закупали друг за другом, да и разговорились о делах-проблемах. Оказалось, соседи. Молодой парень кавказской наружности разговаривал вежливо, без особого интереса, но во время разговора очень по-мужски, оценивающе глядел: Верка подумала, что такая у него привычка. И что оценил он ее невысоко. Это Верку не удивило, ресторанных парней она уже повидала, знала, какие у них девки: длинноногие, в песцовых шубах, красавицы писаные, да и те не задерживаются. Знала и то, что у парней имеются жены, даже у молодых. Эти скромные, из богатых семей. Но не красавицы писаные. «И чего оценивал-то?» – мысленно удивилась она, глядя парню в спину. Насчет нее и оценивать-то было нечего: вся на виду. Широкая кость, волосы с начесом, как у Мокеевой, на ступнях уже косточка нарастает. Обычная баба, для замужества – так она себя определяла в мировой иерархии.
Удивилась, да и забыла, а на следующий день к ней в кабинет осторожно постучали.
На улице стояло лето, самый жаркий московский месяц – июль. Боженька еще не пописал в речку, и Верка каждое воскресенье купалась в Серебряном Бору. Лиду она пристроила в детский лагерь – хороший лагерь, блатной, хоть и со вшами, как потом выяснилось, – так что можно было плавать допоздна. Это стало новым удовольствием, доселе неизведанным, Верка предалась ему с восторженностью неофита. Потом, конечно, будут в ее жизни и моря, и даже однажды покажется, что с морем ничто сравниться не может: это такая будет морская страсть, бурная, мощная, обжигающая кожу до костей. Ну, все это переживали, море – это море, чего тут рассусоливать… И то лето в Серебряном Бору на какое-то время отступит, даже забудется, чтобы потом, много лет спустя вернуться любовью-воспоминанием, такой же нежной и щемящей, как любовь-открытие. Это уж она потом заново переживет, теперь уже мысленно, как медленно сгущается темнота с каждым новым выныриванием, и какая она несерьезная, эта темнота – почти прозрачная, особенно в начале лета, и светлые звезды в ней почти не видны… И как однажды она вынырнет, и увидит, что идет густой снег. И даже засмеется тихонечко, оттого что вот, идет снег, а ей не холодно голой. И от этого смеха прояснится в глазах, и она увидит, что это летит мотыль: ослепительно белый, стремительный, обреченно шепчущийся.
…И туман, бредущий по воде, и тонкий звон комаров, и страшно чернеющая коряга, и безмолвные ленты водорослей. Но главное, конечно, этот запах – запах пресной воды, который не крошится, как запах моря, а расстилается по телу пленкой.
…И оставляет после себя такую легкость, какую можно сравнить только с легкостью души, отлетающей от тела…
В общем, в свой обеденный перерыв Верка сидела в кабинете и изнывала от жары. На столе у нее стоял, конечно, маленький пузатый вентилятор – наследство от предыдущего директора (а он его вспоминал в своей израильской жаре! Ох, как вспоминал!) – но хоть вентилятор и работал честно, Верка тосковала по ночным купаниям… Эх…
Верка в тот июль даже не обедала: аппетита не было.
В дверь постучали.
– Войдите, – приказала Верка. И добавила: – Ты, Коля, даже не надейся, я тебя не прощу. Я терпела три месяца, ты ни разу трезвый не пришел. Все, хватит.
– Да, – сказал вошедший в кабинет человек. – Суровая вы девушка.
– Извините, – сказала Верка. – Я думала, это грузчик.
– Мучают? – понимающе улыбнулся он.
Верка махнула рукой: горячий запах пота волной пошел от ее подмышки и коснулся ноздрей вошедшего. Вошедший удовлетворенно втянул его внутрь. Запах ему понравился. Он сел на стул напротив Верки и сложил руки на коленях.
Квадратный, невысокий, лет пятидесяти. Одет в белую рубашку с короткими рукавами, светлые брюки. Ботинки красивые – из рыжей кожи. На голове явственная лысина, лицо красное от жары, а глаза голубые, чуть выцветшие. В молодости был ничего себе. Сейчас живот уже серьезный, натянул рубашку, как барабан. Но и не сказать, что толстый мужчина. Нормальный.
Поскольку мужчина молчал, давая себя разглядеть во всех подробностях, включая даже бежевые носки, открывшиеся, когда он сел, и белый платочек, показавшийся из бокового кармана брюк, а также небольшой шрам на виске, уходящий за темно-русые очень редкие волосы, Верка начала мучаться в догадках. «ОБХСС?» – думала она. На первый взгляд догадка казалась правильной: вошедший выглядел крайне уверенным в себе, а кто еще может быть уверенным в себе, войдя с черного хода прямиком в кабинет директора магазина? Ведь не проситель же? Или наглый проситель? Бывают и такие. Влетают, как старые друзья, развязно несут околесицу, садятся ногу на ногу, потом вворачивают что-нибудь насчет черешни или бананов…
Вот в том-то и дело! Вошедший не вошел, как старые друзья – он вошел, как неизвестный, и околесицу не нес, а вполне резонно спросил: «Мучают?», она ведь сама вылила на него свои проблемы с этим Колей… И увольнять-то жалко – у сына маленького лейкемия, тут запьешь… Дети, дети… Вроде у Лидки лагерь неплохой, говорят, кефир дают перед сном, и суп днем обязательно… Верка-то суп не готовит, пусть дочечка поправит желудок…