Именно тогда по милицейской Москве стали бродить глухие слухи, что он и был тайным главарем банды. Его тень упала на некоторые бумаги с грифом «Совершенно секретно» и вместо неуважительного названия директор он получил уважительное «директор» – в кавычках.
Личностью этой стали заниматься всерьез, и чем серьезнее занимались, тем яснее становилось, что на роль руководителя банды он подходил куда лучше. Во-первых, отец этой суки был расстрелян как враг народа. Во-вторых, воспитывал его отчим – немец, да, самый натуральный немец, член Коминтерна, приехавший из Германии в тридцать втором, встречавшийся со Сталиным для приватных бесед в тридцать пятом (об этом упоминали крайне бегло) и куда-то пропавший в тридцать седьмом. Вот этот скрытый фашист, наверное, и обучил будущего «директора» своим хитрым штучкам, надрессировал гада грабить Родину.
Для восстановления полной картины пришлось идти по сотканным нитям обратно – следователи не поленились распустить весь ковер. Так узнали, что пока Павленко бегал с истериками по Калинину, «директор», даже неудобно сказать это, забавлялся. Раскладывал украденное, словно бы надеясь посмешить милиционеров. Да, они посмеялись над его наивностью. Да только наивностью это было или издевательством? Ведь деньги, кольца, картины, вырезанные из рам, серебро и куски янтарных панно он выносил в пакетах, не таясь. На глазах соседей бросал в мусорные баки во дворе или нес в овраг. Потом стал совать бриллианты в карнизы для штор – классический приемчик. Следователи не узнали, что последний пакет со ста тридцатью тысячами и кольцами тысяч где-то на шестьдесят он положил между рамами окна в подъезде. Этот схрон он счел самым ненадежным – делал его, когда уже подъехала черная машина и люди из машины его видели. Пакет должны были найти первым, а только его-то и не нашли. Тут уж в историю вошел другой везунчик, Анатолий Борисович, но прежде чем и ему воздать должное, следует завершить рассказ о «директоре».
Насчет него в деле дорожно-строительного управления осталась еще одна легенда, скорее всего, апокриф. Якобы самому Сталину доложили о калининской афере, и он-то как раз презрительно отшвырнул бумаги Павленко, зато «директором», которого тогда еще считали наивным дурачком в шляпе, без кавычек, сильно заинтересовался. Об этом свидетельствовало его свирепое: «Черчилля в жопу! Сегодня я занимаюсь этой сволочью!» – и он долго еще орал на все Волынское непонятные вещи, впрочем, простительные для старика с плохим характером. Такое поведение Иосифа Виссарионовича обычно воспринималось как очень суровое указание к действию, но к вечеру он поостыл и на составленный чекистами план действий ответил: «Ничего у вас не получится. Он ведь его воспитанник». Пессимизм был вождю народов не свойственен, но, как ни странно, Сталин оказался прав.
…Черная машина стояла под окнами калининской многоэтажки, но люди из нее наверх не шли, указание насчет лоха-директора было такое: следить до особого распоряжения. Так что он смотрел на них сверху, да и думал, наверное: фраера. Я вас жду почти сутки, но ведь и моему смирению есть предел. Стою тут, как на трибуне Мавзолея… Так не берут, фраера. Берут, как стреляют – твердой рукой по цели… Эх…
Распоряжение обыскать и арестовать пришло только к вечеру, и вот тогда, действительно, все обнаружили: вначале слазили в овраг по наводке соседей, перерыли мусорные ящики, потом вскрыли паркет, вытрясли бриллианты из карниза. Анатолий Борисович все это слышал через стенку, к которой приставил пустой стеклянный стакан. Сердце у него выскакивало из груди, нестерпимо хотелось сдать находку. Но он устоял и очень собой потом гордился.
«Директор» же растворился в этом окруженном доме, и всплыл уже в качестве директора кишиневского дорожно-строительного управления. А когда и кишиневская афера провалилась, он растворился окончательно.
Теплым светом своего золота он осветил путь Анатолия Борисовича, прошедшего по Веркиной жизни легко, невесомо, почти без следов. Собственно, этот золотой свет и стал единственной крепкой зарубкой на ее сердце. Вот именно не золото, которое Анатолий Борисович Верке дарил и которое было продано ею в трудные времена, а этот золотой несуществующий свет. Уж больно Верке понравилась история про «директора». Любила она везунчиков, вертела их судьбы и рассматривала, как ребенок калейдоскоп.
Анатолий Борисович был ранен этой историей по-другому. К пятидесяти шести годам он собрал все самые закрытые сведения о деле дорожно-строительного управления, для чего пришлось подарить жене министра внутренних дел весьма немаленькие бриллианты, и знал он теперь поразительные детали, которые никто другой уже не помнил.
Но подобно следователям пятидесятых годов, Анатолий Борисович не понимал, как такая афера получилась. Все мелочи были ему известны, но общая атмосфера не улавливалась. Анатолий Борисович чувствовал: что-то здесь нечисто. Даже если объяснять смелостью этих людей…
А смелость чем объяснять? Смелость чем объяснять?! Вершители революций, страшные каратели целых народов, маршалы, тит твою мать, при первом окрике безропотно клали головы на плаху. Откуда, скажите на милость, такая невиданная смелость у обычных дезертиров? Э, нет, здесь другое…
Ведь до чего дошло в итоге: узнал Анатолий Борисович, какую дорогу успело построить в Кишиневе лже-управление, съездил туда, постоял на обочине. Дорога как дорога, пыльная и неплохая. Семь машин за сутки – пустынно. Он по ней прошелся, вытирая со лба пот.
Стоял жаркий день, с обочин пахло дикими абрикосами, уже слегка забродившими на склоненных ветвях… Что он хотел увидеть? Какие такие отпечатки на сто раз замененном асфальте? Уж на золотых кольцах, спрятанных между рамами в подъезде, отпечатки были появственнее.
До чудесной находки Анатолий Борисович был обыкновенным неудачником. Сын репрессированного профессора инженерных наук, он отрекся от папаши искренне и публично, но институт все равно потерял. Долго мыкался, осел в Калинине. Работал дорожным рабочим, снимал угол у старухи на втором этаже. Девушек к себе не водил, хотя старуха запретов не ставила. Девушкам прыщавый Анатолий не нравился.
Два раза он пытался устроиться в калининскую дорожно-строительную часть: поговаривали, там военное снабжение. К кабинету директора его и не подпустили – отказали еще у ворот. Когда он узнал, что директор живет этажом выше, то воспрянул поначалу: все мечтал, как подловит директора, как поднимет тому упавшую папку, как разговорятся, да и слово за слово… «Дорожник? Коллега? – скажет директор. – Э, мой дорогой, что же вы молчали-то? Мне молодые специалисты позарез нужны».
Выследить-то было нетрудно – Анатолий все свободное время проводил с ухом в замочной скважине. Через неделю он знал расписание директора лучше, чем директорская секретарша. Но у него не получалось открыть дверь. Ну просто колдовство какое-то: руки-ноги становились ватными, а один раз, когда у проходившего по его этажу директора действительно упала папка, Анатолия просто парализовало. Не мог он шевельнуть ни рукой, ни ногой, стоял согнутый, слушал, как в пяти сантиметрах от него, за хлипкой деревянной дверью, пожилой человек кряхтит, пытаясь поднять разлетевшиеся бумаги.
И даже замирает тревожно – слышит из замочной скважины, как бухает кровь в висках Анатолия.
Кажется, чего проще! Открой, словно ты вышел вынести ведро, ахни, нагнись: «Ваши бумажки? Вот пожалуйста! Вот еще одна там, кажется, упала, белеет вон внизу. Да я сбегаю, в чем проблема. Вы знаете, я на своих дорогах и не к такому привык. Там и жара от молодого асфальта, и грохот техники. Да откуда вам знать наши дорожные дела… Вот ваша бумажка еще… Вы-то, небось, профессор? У меня папаша был профессор, покойный папаша. Дороги проектировал, студентов учил этому делу… Так вы тоже дорожник? Вот это совпадение!» Ну и дальше пошло-поехало. «Ты, сынок, что же молчал-то? Я у твоего папаши мастерству учился! Это он, профессор, научил меня строить такие чудесные прямые дороги!»
… Как-то так, в общем…
Человек за дверью выпрямился, пошелестел бумагами, постоял раздумчиво и двинул наверх.
Уже потом, много лет спустя Анатолий Борисович вдруг припомнил, что сцена эта повторялась как минимум десять раз. То есть он стоял парализованный за дверью, а человек с бумагами вечно что-то ронял на его лестничной площадке. Да и встречались они многократно на пролете с первого этажа на второй. И один раз человек сказал ему: «Как кошками воняет» – и помолчал, словно ожидая продолжения. Такого, например: «Да знаете, меня этим не удивить. Я ведь дорожник, у нас еще те запахи!». Все разговоры мира продумал Анатолий – он теперь мог любой разговор свести на дороги, но он не произнес ни слова, хотя – он теперь это ясно видел из своего будущего – все дороги для разговоров про дороги были перед ним открыты. Не решился. Слушал, думал, придумывал, бормотал беззвучно свои хитроумные монологи, засыпал с ними, просыпался, но ни одного звука из горла не выдавил.
Это у Анатолия было с детства. В самый важный момент он становился совершенно беспомощным. И когда выгоняли из института, не смог за себя постоять, и когда с девушками знакомился, рот раскрывал, а слов сказать не умел. Девушки умирали со смеху. И даже было один раз, когда девушка авансы делала, ну явно ждала, явно, и глазами, бровями показывала: ты только начни, я уж подхвачу. Не бойся, мол. Куда там. В такой-то момент его и парализовало окончательно. И чем больше он напрягал силу воли, чем больше старался ее воспитывать, тем было хуже. Он даже вот что заметил: если есть реальная надежда на успех, его тело отключается.
Именно поэтому его так поразил собственный поступок год спустя.
Вначале он, как обычно, прильнул к замочной скважине и услышал, что директор строительной части остановился между этажами. Скрипнула рама, зашуршала газета…
Директор постоял, шумно дыша…
У них там за домом был овраг, полный зеленого воздуха…
– С дураками спорить неинтересно, зря я ввязался, – произнес директор. – Ведь он явный дурак… Он не понимает сущности успеха. Ну не понимает, хоть ты его убей!