Молодые сотрудники редакции тоже хотят иметь халявные квартиры. Но кто им даст? Тем более в газете, слывущей либеральной. Нет уж, пусть лучше нынешние хозяева газеты, как это по-ихнему… расконспирируются. Лидия знает, что молодые сотрудники газеты готовы хоть под кого, лишь бы им дали какие-нибудь гарантии, какие-нибудь надежды. Где же здесь место для Виктора Сергеевича, сохранившего барские замашки свободомыслящего?
«Пожалуй, мне придется писать статью» – думает Лидия.
Роется в коробке с бумагами. Достает инструкцию.
«Следует сделать так: изложить реальную историю вербовки…».
Она сидит некоторое время, смотрит в окно.
«В 2000 году я работала корреспондентом в небольшой газете. Читателям нравилась мистика, и нашим постоянным автором стала профессиональный парапсихолог по имени Галина».
«…затем рассказать о записи (она происходит в произвольном порядке; по данному телефону разрешается позвонить, чтобы использовать этот разговор в статье)».
– Слушаю вас, – говорит спокойный женский голос.
– Я бы хотела записаться на лекции по теории выигрыша.
– Вы должны привезти сто двадцать тысяч долларов по адресу, который у вас есть. У вас есть адрес?
– Да.
Она ждет, что ее спросят: «А откуда у вас этот адрес? Откуда этот телефон? Кто вам его дал?», но ее об этом не спрашивают. У женщины такой будничный и такой незаинтересованный голос, кажется, в глубине ее квартиры разговаривают дети, и она говорит куда-то в сторону: «Да тише вы!».
Кто эта женщина? Жена Александра Мостового? Его дочь? Можно было бы узнать это по базе данных телефонов, которая продается на Горбушке, но Лидия думает, что это лишнее: какая разница? Ее любопытство не должно выходить за пределы ее намерения.
– Когда вы придете? – спрашивает женщина.
– Я могу прийти завтра. Во второй половине дня.
– Захватите паспорт.
Легко двигаться по этому коридору, в нем такие прочные стены. И никаких ответвлений, никаких тайных комнат. Это даже приятно.
– Ты о чем задумалась, мать? Ты расстраиваешься, что ли? – Экономический обозреватель хлопает ее по плечу. – Пошли бухнем? Да ты не парься, теперь все будет даже лучше. Ты со стариком ладила, я знаю, но из-за этого ты не видела его недостатки.
– Да идите уже! – кричат им. – Тут назрел тост!
– Зачем они кричат? – говорит Лидия. – Виктор Сергеевич может обидеться.
– Да он уехал уже, ты не видела? Сказал, что завтра новый придет. Молодой и красивый.
– С военной выправкой! Ха-ха-ха. Идите уже, водка стынет!
24
Семену Лацке было семь лет, когда их с отцом бросила мать. Сказать, что это сильно повлияло на мальчика, значит не сказать ничего. Мальчик онемел от горя. То есть натурально перестал разговаривать и молчал два года подряд.
Вначале его таскали по врачам-педиатрам и врачам-психиатрам, потом в ход пошла тяжелая артиллерия: профессора, приятели отца. Пока они разбирались с недугом, бедный Лацке-старший, на которого и так свалилось множество бытовых проблем, был вынужден освоить язык глухонемых. Он попытался обучить этому языку своего замолчавшего сына, чтобы наладить с мальчиком хоть какое-то общение. Все было зря: мальчик не хотел разговаривать ни звуками, ни жестами, ни даже движениями глазных яблок. Глаза у него моргали, но в стороны не двигались, причем оставались неподвижными и во сне.
Отец прокрадывался каждую ночь к постели сына, вглядывался в нежно опушенное лицо, пытался поймать движение глаз за плотно сомкнутыми веками. Но глаза не двигались.
Отец Семена был профессором медицины – специалистом в области нормальной физиологии – и если немота его не особенно пугала, то неподвижность глаз очень тревожила. Неподвижность ночью означала отсутствие фазы быстрого сна, а это, как известно даже студенту-медику, вещь, неизбежно приводящая к смерти.
Именно тогда Лацке-старший начал активную беготню по друзьям-профессорам. Стало понятно, что надо изучать мозг, выбивать редкие для тех времен исследования. Согласования тянулись слишком долго: сон всегда был темой малоизученной, и пока папаша бегал, сроки неизбежной смерти прошли, но смерть не наступила. Без быстрого сна можно прожить неделю, не больше, а тут уже третий месяц заканчивался. И без исследований стало ясно, что мальчик спит нормально, только снов не видит, глазами не двигает и еще днем молчит.
Чудесный ребенок, волшебный! – сказал Лацке-старшему профессор-психиатр. Мол, вы же знаете, сколько в нашей области неизведанного. Профессор-психиатр на самом деле считал мальчика абсолютно нормальным, но он считал ненормальным отца – своего старого друга, однокашника по Первому медицинскому. В то, что глаза Семена ночью неподвижны, он категорически не верил. Все придумал бедный отец, свихнувшийся от предательства молодой и веселой жены, сбежавшей с автослесарем. Тут чокнешься. Ну, а бзики у каждого шизофреника свои. Нет ничего странного, что у профессора нормальной физиологии они медицинские.
Недуг закончился в один миг.
В тот день профессору Лацке, наконец, пришла карточка на машину, и он поехал в магазин, взяв с собою сына. Насчет машины было трудное решение: Лацке-старший недолюбливал технику, и предательница-жена была этим сильно недовольна. В последние годы их совместной жизни она особенно настойчиво просила его купить автомобиль – только что появившийся «Москвич-401». «Ну, ты не хочешь водить – я научусь» – говорила она, и он теперь всегда морщился, вспоминая эти ее слова. Понимал, откуда настойчивость, покрывался запоздалым потом отвращения: ведь если бы купил, а она бы стала ездить, и ездила бы в автосервис, и вот на заднем сидении его автомобиля…
Два года он растравлял себя чудовищными картинами. И по прошествии двух лет начал понимать то, что сразу понял его друг – профессор психиатрии. Он, конечно, не вполне нормален.
За два года острота утраты сгладилась, мозг потихоньку пришел в норму, Лацке-старший стал осознавать и свою болезнь, и необходимость лечиться. Пошел по друзьям-профессорам, среди которых был даже подпольный профессор психоанализа, пропил таблеточки, поспал электросном, зачастил в бассейн, съездил на курорт, где в медицинских целях завел небольшой роман с полноватой хохотушкой-вдовой, принял весь курс родоновых ванн и сделал еще две терапевтические вещи, на которых особенно настаивал профессор психоанализа: перестал вглядываться по ночам в веки сына и решился на покупку автомобиля.
…Семен стоял на улице у входа в магазин, неподвижно созерцая идущих по тротуару людей. Видел он мутно, поэтому ни во что не вглядывался. Зрение его за годы молчания сильно испортилось, слух почти пропал: он и не говорил-то потому, что когда пытался что-то сказать, то не слышал собственного голоса и не отличал произносимого от тишины. Зато у него обострилось обоняние, вот этим-то волчьим навыком он и общался с окружающим миром.
– Пошли, – сказал отец и потащил его куда-то во дворы.
От отца пахло одеколоном и немного больницей. Шел уже второй выходной день, а запах больницы до сих пор не выветрился. Мимо пробежала собака, от нее пахло шерстью, запахи наплывали волнами, рассказывая полуслепому и глухому Семену не только то, что происходит впереди, но и то, что за спиной, и вдруг в эту скучную мешанину пыльного полдня влилась невероятная по силе и несказанная по мощи вызываемого воспоминания волна лучшего на свете запаха – запаха матери.
Перед ними была стоянка, заполненная новенькими «Москвичами». Здесь запах был почти непереносим: о да, это был волшебный дух, что исходил от матери весь последний год до ее ухода. Семен уже задыхался, но отец, тащивший его за руку, этого не замечал: он внимательно всматривался в ряды машин. Где-то здесь стоял зеленый, как-то интересно называется… за цвет были уплачены дополнительные и немаленькие деньги.
– Ах, вот она! – сказал отец, протащил Семена еще немного и открыл дверцу.
Запах вырвался наружу, шибанул в ноздри, обжег легкие, проник в кровь, потом в голову – и прорвал-таки застарелую пленку отчаянья. Ту, что запечатала уши, сделала сухим горло, ту, что облепила глаза, смачивая их, но не давая видеть мир ясно. Она зашипела, пошла пятнами – ну точно как кинопленка, на которую плеснули кислотой.
И растворилась полностью.
Мир ослепительно вспыхнул, закричал голосами и шумами, мальчик немедленно потерял сознание.
«После этого он спал целую неделю!» – возбужденно рассказывал Лацке-старший профессору психиатрии. – И все это время его глаза двигались как сумасшедшие! Он наверстывал быстрый сон за два года, о, это прорыв в физиологии!»
Профессор-психиатр кивал головой, а сам думал, что мальчик, скорее всего, вообще был здоровым все эти годы. Это папаша, наконец, пришел в себя, увидел движение глазных яблок сына, которые всегда двигались, услышал его голос, который никогда не пропадал, поскольку сын всегда мог разговаривать, просто молчал в присутствии душевнобольного отца.
– Ах, какое красивое в этом году лето! А соловьи-то у нас на даче, ну просто взбесились, ей-богу! Как они поют! – восклицал Лацке-старший, и это значило, что он стал видеть и слышать не только сына, но и вообще – видеть и слышать.
– Мы с Семой поедем этим летом на море! Это предложил сам Сема! Он сказал: там красивые женщины! Двенадцать лет мальчику, а он думает о женщинах, каково? Жеребец будет! – кричал Лацке-старший уже из коридора.
Депрессия закончилась.
Тем вечером профессор-психиатр позвонил профессору-психоаналитику и выразил свое восхищение ходом с машиной.
– Ну и время, коллега, время. Вот лучший врач. – Психоаналитик был польщен, но он любил скромничать. – И ради бога, никому больше, вы же знаете, как у нас к этому относятся.
Только два человека на земле продолжали верить в реальность Семиного недуга: сам Семен и его отец. Семен потихоньку забывал все подробности, отец старел и уже не мог активно заниматься исследованиями. Он очень надеялся, что сын вырастет, поступит в медицинский, закончит его, станет профессором и там уж разберется, что это было. Иногда уютными тихими вечерами на даче он напоминал Семену особо важные подробности двухлетнего молчания, чтобы С