– Три тысячи двести одиннадцать! – торжественно сказала Мокеева. – Хочешь верь, хочешь нет. Сорок три унитаза! Это нужно сорок три жопы, Вероника. При этом срет он на работе, потому что дома не бывает. Деньги зарабатывает. Уже с пятой женой в разводе, все дети без отца. Он нормальный человек? Он мне сказал, когда я отказалась его бумажки подписывать: «Вы странная женщина». Я так смеялась! Я странная, а он с сорока тремя унитазами – нормальный. Во, какая теперь логика.
– Ваш заместитель не умеет жить, – сказала Верка.
– Не в этом дело. Он думает, что деньги – гарантия. Материалист хренов. Есть деньги – жизнь застрахована. Но это ведь не так. Деньги ни при чем. Жизнью другие законы управляют…
– Какие? – спросила Верка.
– Да я откуда знаю? Но уж не материальные точно.
– А вы верите в чудо?
– Не знаю. А ты?
– А я верю. Я до сих пор помню, как вы меня… Раз! И за один день жизнь изменилась.
– Я, Вероника, одного человека знала из твоего города… Мой муж уже в могиле, так что можно и признаться… Любовь у меня была такая, что хоть святых выноси. Накрыло с головой.
Верка с изумлением смотрела в лицо семидесятипятилетней женщины: оно было старым, и странно было, что его губы шевелятся в такт словам о любви.
– Я ведь из приличной семьи: все тихо, чинно, спокойно. Ужины под абажуром, мамуля, вышедшая замуж за старого генерала. Потом жених-дипломат. Ручку целует… А тут приезжает по обмену опытом – дикарь. Ну, дикарь, Вероника! Обезьяна! Но как он в меня вцепился! Он мне каждый пальчик на ноге целовал, когда мы с ним были ночью… В родительской квартире… Он меня все шоколадом кормил, я сильно шоколад любила. Лицо потом горело несколько дней, это аллергия была, но мне казалось – от стыда. Я тогда поняла, как это бывает. И почему за это убивают… Да… А потом я испугалась… Это было из другой жизни. Я в другой жизни буду такой, не в этой. Он приехал в командировку, сразу ко мне. Позвонил в дверь, я открыла: стоит с мешком «Кара-Кума». Но я головой помотала: все. Он понял. Так и ушел с этим мешком, как Дед Мороз… Только одна конфетка выпала… Когда я увидела, что ты из того же города, мне захотелось тебе помочь. Вот тебе и чудо.
– Ну и ну, – сказала Верка. – Вообще-то, у нас был один директор, он любил рассказывать, что спал с видом на Красную площадь. Не он ли?
– Дело прошлое, – отмахнулась Мокеева. – В моем возрасте уже и стыдно о таком говорить.
…Трудные времена остались в Веркиной памяти замечательным временем.
Временем мечтаний.
Раньше она как-то не очень этим баловалась, все-таки мечтания – это функция свободной башки. Сродни творчеству. Теперь у Верки башка была свободна, и она предалась созданию бесконечных историй, одна радостнее другой.
Что открывается дверь машины… И ей говорят: «А мы вас обыскались! Да с вашим опытом»… И везут ее в загородный клуб небывалой роскоши. Там нужен снабженец. Служебная машина, то да се, а дочь, говорят, журналистка? А нам нужно возглавить рекламную службу, мы ищем, ищем, но все какие-то… Жадные… Ваша дочь не жадная? Она приличная девушка? Вы даже не представляете, насколько.
Мелковато.
Пусть владелец этого клуба заехал. Познакомились, он поражен. И немного смущен при этом: кричащая роскошь клуба, видно, что они-то из другого теста. И у них-то в загородном доме большой портрет маслом, это знаменитый врач, наш дедушка. «Книжные полки, как на картинах про Ленина, – говорит владелец. – А это у вас тоже Ленин? В парке?». «Вы знаете, мы и это принимаем, должна быть преемственность. Вот как в этом доме. Нет плохого прошлого, хорошего прошлого, все равноценно. Прошлое равно будущему – так говорила моя первая любовь, философ и писатель Павел Штальман. У прошлого столько же возможностей, сколько и у будущего. Экстравагантно? Он был экстравагантным, вы правы, иного я бы и не полюбила. Он говорил, что и прошлое, и будущее сходятся к нашей сегодняшней точке по миллионам путей, и скорее напоминают корни и крону дерева».
Хорошо вести умные разговоры, попивая чай на старой даче. Тишина, только шумят верхушки сосен, да смеются дети с берега реки. Пахнет разогретой смолой и облетающей сиренью. Высокие вазочки с вареньем, стаканы в подстаканниках. Чай с мятой, матрац с лавандой, что еще в жизни нужно?
Заходит Лидия, скромная, милая. Амур стреляет из лука, и вот уже ветви выдуманного прошлого налились соками жизни. Амур попал в них волшебной стрелой.
«Налить соками жизни можно не только то, что было на самом деле, – думает она в своем сне. – Мертвое прошлое тоже годится для оживления».
Было, не было – какая разница? Если прошлое прошло, делай с ним, что хочешь. Пусть оно будет волшебным. Если нас когда-нибудь научатся оживлять, по каким историям восстановят наш мозг: по тем, что запомнены, или тем, что выдуманы? Как отличить их друг от друга? А? То-то!
– О, как это мудро! – говорит владелец клуба, качая ребенка на коленях.
У ребенка лицо маленькой Лидии.
Верка проснулась счастливая, обновленная. Даже хмурый вид дочери, слоняющейся по квартире в ночной рубашке, не испортил ей настроения.
Хотя девочке следовало взять себя в руки. Почему она такая раздраженная? Недавно нашла очень неплохую работу в Интернет-газете. Верка даже компьютер освоила, чтобы читать ее статьи – прекрасные статьи. И зарплата хорошая. Почему же она такая грустная все время? Что она скрывает?
Ей плохо без мужа. Да. Нужно наладить личную жизнь, ах, все бы отдала, чтобы появился у доченьки хороший мужчина!
– Лидуся, ты бы приоделась, накрасилась, да в кино сходила. Знаешь, есть такой кинотеатр, там экран с дом. Получается трехмерное изображение.
Яростный взгляд и гробовое молчание за стиснутыми губами. Какие слова она стискивает?
– Давай купим тебе норковую шубу? Тебе пойдет.
– Сейчас самое время. Самое время для норковой шубы.
– Вот получишь зарплату и всю ее истрать на одежду.
– А на что жить, интересно?
– Может, нам поднять цену за дачу?
– Пять тысяч – это предел.
– Мокеева сказала, что это очень мало.
– Мокеева – выжившая из ума старуха. Я искала клиентов два месяца.
– И что за люди?
Скулы дочери белеют. Да там не слова внутри – там горячая лента пламени.
– Что за люди, Лидуся?
– Культурные люди. Грузины. Художники.
– Художники? Они должны знать Ивана Переверзина.
– Сто процентов.
Да что с ней? Мою дочечку надо спасать. У нее глаза, в которых даже нет слез. Слезы не выплаканы – они выкипели на том пламени, что она стискивает во рту.
– Давай продадим этот дом и истратим деньги на теорию выигрыша! – весело предлагает Верка.
– Ты с ума сошла?
Как же развеселить ее? Как утешить?
Нет, Верка никогда не была сумасшедшей матерью. Она даже не была очень хорошей матерью – она это и сама знала. Не было у нее чувства собственности на дочь, тут она прерогатив бога не оспаривала, как не оспаривала их в других областях. Внутренне она уже была готова и к тому, что у дочери ничего не получится. Она с этим смирилась. Все люди разные, а она, Верка, сделала достаточно, во всяком случае неизмеримо больше, чем ее собственная мать.
Но ей было очень жаль… Не дочь – тридцатисемилетнюю женщину в ночной рубашке, стоящую посреди комнаты с пламенем, запертым во рту. По-человечески жаль эту крупную нескладную лохматую бабу.
Она проснулась.
Позвонила.
Потом оделась, надушилась и вышла из дома.
29
Она сверилась с мятым тетрадным листком. Да, это тот самый дом.
Проходной район недалеко от метро «Спортивная». Невысокие серые дома, похожие на общежития. Они стоят шеренгами, и дворы продуваются насквозь. Течет по дворам жидкий осенний ветер, ползут толпы людей, сокращающих путь к Лужникам, стучат об асфальт их сумки на колесах.
Ветер играет мусором.
Коридоры дворов эхом повторяют звуки, кажется, кто-то огромный шепчет или молится.
Она снова смотрит на адрес – чего уж… Ты же выучила его наизусть.
Два серых одинаковых пятиэтажных дома, стоящих друг напротив друга. Посередине жалкая детская площадка. Старые металлические качели покрашены яркой краской – это чтобы отделаться, поставить галочку в бумагах, мол, двор приведен в порядок, пусть детки играют.
Детки не играют – сидят челноки с рынка. Они разложили на качелях колбасу, хлеб, йогурты, ватрушки. Теперь они едят – усталые молчаливые люди. Они даже не разговаривают друг с другом, просто смотрят по сторонам. Вымотаны до предела и очень сильно хотят спать. Пакетик от йогурта они бросают на землю прямо под ноги. У них нет сил отбросить мусор даже на полметра от себя. Неужели им хватит сил доползти до автобуса, который чадит у тротуара возле Лидии?
А тебе, Лидия, хватит сил сделать хотя бы шаг?
Она вдруг чувствует зависть по отношению к этим жалким людям. Сейчас бы сидела с ними, усталая, деньги цыгане украли, и ужасно хочется заплакать, но слезы выплаканы, и она ест колбасу, сидя на качелях, потом бредет к автобусу, забывается сном в его вонючем нутре, чтобы проснуться только за Тверью. А там… Вдруг там уже выпал снег? И она бы засмеялась от неожиданности, от того что солнце ее разбудило.
Но ей предстоит гораздо более неприятное.
Прежде чем сделать шаг, она снова оглядывает двор. У дома припаркована черная импортная машина. В ней сидят люди, но их не разглядеть – стекла темные. Ей кажется, что они смотрят на нее.
Третий подъезд, пятый этаж. Просторная площадка, залитая холодным светом. Дорогая дверь, обитая кожей.
Лидию немного знобит.
На звонок открывает немолодая и неопрятная женщина в халате. Рыжеволосая, крашеная. Полная. Она стоит в дверном проеме и внимательно смотрит.
Потом неожиданно улыбается.
– Я по поводу… – приходится откашляться, потому что голос пропал. – Я по поводу теории выигрыша…
Женщина продолжает молчать, наблюдает.
– Я хочу записаться на лекции.
– Да-да, – милым голосом говорит женщина и отступает вглубь квартиры. – Проходите.