– О чем не знала? Что дачи больше нет?
– Я говорила, что сдаю ее.
– А деньги? На книжку, типа, складывала?
– Я сказала, что сдала за пять тысяч… Эти деньги я могла выкроить…
– Бедная, – он веселится. – И не надо мамаше знать.
– Теперь она знает… Я ей все рассказала.
– Вот это ее и доконало.
– Да, наверное. Но Мостовой здесь ни при чем.
– А я говорю, при чем! Пиши заявление, не тяни резину… И вот еще что. Ты, дура ненормальная, до сих пор веришь в эту теорию выигрыша! Ты не написала в своей статье ни одного слова о теории выигрыша, ты написала только то, что тебе дали. Ты боишься говорить о Мостовом! Ты веришь ему, несмотря на то, что твоя жизнь – черней некуда. Лучше бы ты одежды приличной накупила на эти деньги.
– Давайте, я напишу, – говорит Лидия. – Вы только скажите, что именно. Я напишу, и вы уйдете.
– Ты примолкни и слушай! Из-за таких, как ты, он и катается, как сыр в масле. А я, тит твою налево, время свое трачу.
– Скажите, что написать.
Он молчит, размышляя. Потом бормочет себе под нос.
– Вот дура какая. Верит этому козлу.
– Скажите, что написать. Я напишу. Вы только скажите, что…
Он трясет головой. Успокаивается.
Делает обиженное лицо.
– Мы же давно перешли на «ты»! Пошли за стол, там удобнее.
Она пишет, он диктует. В промежутках между диктовкой он с ней разговаривает. Разглагольствует о жизни.
– Пять в год – это еще мало! Бывали годы и по десять, по пятнадцать! В начале девяностых было двадцать человек в год! Двадцать на сорок получается восемьсот штук баксов. В девяностые годы! Пол-Москвы, блин, можно купить. Пятнадцатого марта две тысячи седьмого года я пришла по адресу, который мне указали по телефону… А где ты взяла телефон?
– Мне дал владелец продюсерской фирмы.
– «Калужское счастье»? Прямо сам дал?
– Да. Написал на листочке и вложил в руку.
– Сука. Зоолог долбанный.
– Почему зоолог?
– Любит над людьми экспериментировать. Он своих топ-менеджеров заставлял прыгать с парашютом. Кто отказался – увольнял.
– Нас не заставлял.
– А вы сколько зарабатывали?
– Три тысячи долларов в месяц.
– За треху не станут прыгать… У тех было тридцать…
– Тридцать тысяч долларов в месяц?
– Нет, Лидусь, ты все-таки молодец! – Он хлопает ее по плечу. – Другая бы разрыдалась. Или ты эмоционально заторможенная? – Он тревожно всматривается, потом смеется. – Лидусь, ты не заторможенная?
– Я привычная, – объясняет она.
– Это зря. Надо бороться.
Это как если бы надзиратель концлагеря сказал такое заключенному. Мол, ты это. Не отчаивайся.
– Отдала женщине, которая находилась в тот момент в квартире. Она рыжеволосая, полная, среднего роста, над правой бровью родимое пятно в форме круга.
– Да?
– Да.
– Я не обратила внимания.
– Ты волновалась.
Не то чтобы… Я была на грани отчаянья, так будет точнее…
– …Она записала мои паспортные данные в тетрадь с синей обложкой. Пиши.
– Она долго не могла расписать ручку.
– Этого не надо. Это лишнее.
Лидия расписывается. Он берет листочек, с удовольствием читает.
– Шедевр бюрократизма! – говорит. – Чистая работа!
– А правда, что он из Кишинева привез эту теорию? – спрашивает Лидия.
Владимир поднимает взгляд и смотрит на нее с очень странным выражением. Что он думает в эту секунду?
– Это важный вопрос, – медленно говорит он. – Для меня жизненно важный. Но извини, Лидуся, открыться не могу, государственная тайна.
Подмигивает.
Прикалывается…
– Я почему спрашиваю. У матери моей был любовник, он ей говорил…
– Что в Кишиневе тепло? – ехидничает он. – Это правда, Лидусь.
– Да нет, я о другом… Не знаю, как объяснить – у меня мать в реанимации, а перед этим она стала рассказывать, что…
– Не надо объяснять. Мне неинтересно. Поняла? Мне насрать на твои рассуждения. Займись делом. Тебе тридцать семь лет, здоровая баба, пахать на тебе можно. Роди детей. Люби кого-нибудь. Матери пирожков отнеси в больницу.
– Иди на хер, – говорит Лидия. – Урод.
Он коротко размахивается и дает ей оглушительную пощечину.
34
«Уважаемый Борис Антонович! Узнал я о Вашем труде, и все во мне всколыхнулось. Какую тему Вы выбрали! О ней и подумать страшно, не то что писать. Дай Вам бог удачи в Вашем подвижничестве.
Хотел бы и я внести свою лепту в этот нелегкий труд, ведь и я кое-что знаю. Но приходилось мне молчать все последние десятилетия, не думаю, что когда-нибудь выскажусь публично. Если мне правильно передали (спасибо Анне Владимировне из библиотеки Иностранной литературы, она отдыхала по соседству со мной и моей супругой в Юрмале, она-то и рассказала о Вашем удивительном труде), Вы – человек куда более молодой, чем я, Вы, Бог даст, доживете до тех времен, когда можно будет высказываться по любым вопросам. Я дожить не рассчитываю».
Она внимательно осмотрела все листы. Даты не было.
Не хотелось читать эту старую скукотищу, но все-таки манила мысль, что автор – хозяин книг. И может, будет дана разгадка тайной комнаты и переверзинских пропаж?
Она оглянулась на Калаутова – тот все марал бумагу. Это надолго.
«Насколько я понял, Вас интересует, какие мистические исследования вели фашисты в тридцатые годы. На эту тему существует много иностранных трудов. В Союзе их достать трудно, но Вы переводчик, владеете языками. Наверное, Вы и без меня все по этой теме выяснили. Не этим я хочу Вас отвлечь. Дело в том, что я был знаком с более частной ветвью данных исследований – ветвью, не то чтобы не заинтересовавшей фашистов, а, скорее, не замеченной ими. Я узнал о ней в 1948 году, когда работал в Калинине в одном дорожном управлении. Эта работа принесла мне много горя. Потерпите еще чуть-чуть, и Вы поймете, какое это все имеет отношение к Вашим изысканиям.
Нашим дорожным управлением руководил один человек, которого впоследствии обвинили в экономических махинациях. Все его управление было «липой», а лучше сказать, авантюрой для выкачивания огромных денег. Устраиваясь туда на работу, я об этом не знал.
Директор, о котором идет речь, вначале показался мне крайне неприятной личностью. У него был сильный украинский акцент, говорил он с большим количеством ошибок, и, хотя он ходил в шляпе, как полагалось интеллигентам того времени, он много пил и был груб с подчиненными. Однажды я донес его, пьяного, на себе до дома, и там он, по привычке всех пьяных, начал удерживать меня, предлагал выпить и при этом откровенничал – «раскрывал душу», как говорят. Он рассказал мне, что его отец был красный командир, а отчим – великий немецкий ученый, образованнейший человек, член Коминтерна и друг Сталина. За такое хвастовство в те годы можно было сильно пострадать, поэтому я испугался. В том, что это пустое бахвальство, я не сомневался ни секунды. Надо было видеть нашего директора, неопрятного, нечистоплотного, надо было слышать его грубую вульгарную речь, изобилующую жаргонизмами. В общем, не вязался его облик с «великим» и «образованнейшим» отчимом. Но я, конечно, не подал вида, что не верю. Директор же продолжал хвастаться, что отчим был его воспитателем, учителем и передал ему все свои знания. «И даже полномочия» – сказал директор. О каких полномочиях шла речь, я не понял.
С того вечера он начал выделять меня из толпы подчиненных. Иногда мне казалось, что он относится ко мне, как к сыну. Мы стали много общаться, и постепенно я пришел к выводу, что мое первое впечатление о нем было обманчиво. Нет, он не был глупым человеком и, рассуждая о жизни, высказывался так тонко и парадоксально, что этому могли позавидовать и некоторые философы. Теперь я верил, что он общался с ученым-отчимом и впитывал его знания. Я начал всерьез интересоваться историей их взаимоотношений и личностью отчима. Так я узнал, что этот немец имел касательство к исследованиям, которые велись в Германии и в мире в двадцатые-тридцатые годы и были направлены на получение безграничной власти над огромными массами людей. Существование подобных исследований не казалось мне невозможным – а теперь я даже думаю, что это единственное объяснение того, что произошло с Германией, да и с нашим народом тоже. Что я имею в виду, писать не буду – Вы и сами все понимаете.
Однажды я рискнул и в одном задушевном разговоре с директором сопоставил эти исследования с массовыми заблуждениями целых народов. Это был, конечно, риск – директор не был похож на, как это теперь говорят, «диссидента», признаюсь, что так я рисковал первый и единственный раз в жизни.
Сначала он вообще не понял, о чем я. Потом он поскучнел и заметил, что большая политика его не интересует. Он даже выговорил мне за мою неосторожность. «Не думал, что ты такой легкомысленный» – попенял он. И уточнил, что его отчим занимался совсем другими вещами, не воздействиями на массы. «Тут и без него сволочи хватало, – сказал директор. – К тому же на массу воздействовать легко, она принимает любую идею, произнесенную громким голосом». (Я засмеялся, услышав такое определение, оно и сейчас, тридцать лет спустя, кажется мне точным и остроумным). Нет, его отчим имел отношение к теории, которая была способна помочь отдельному человеку. Просто помочь отдельному человеку. Сделать его счастливым.
– И что? – спросил я. – У него получилось?
– Да, – ответил он после небольшого колебания. – У него получилось.
– И что именно получилось? – спросил я.
– У него получилось открыть некий код, который настраивает человека на правильное поведение.
– Правильное с точки зрения властей? – не удержался я от иронии, и то, что он улыбнулся в ответ, даст Вам понять, каким непростым человеком был он на самом деле.
– В том-то и дело, что власти или политический строй здесь ни при чем, – сказал он. – Человек настраивается на то, что с ним будут происходить всякие чудеса и удачи. И они с ним действительно начнут происходить. Его не убьют на войне, к нему прилипнут деньги, его ошибки останутся безнаказанными, его полюбят все, кого он полюбит, а болезни обойдут его стороной, пока он не пожелает заболеть. С ним произойдут только счастливые вещи. Это как прием на определенной частоте. Только одна частота – счастливая.