Трудно было понять, каким органом она теперь видела, но орган это был такой… Такой… Ранее не задействованный, это уж точно, потому что ничего, равного ему по мощи, в земном ее теле не было. Она подумала, что так у новорожденного разлипаются легкие: доселе неощутимые, но отныне питающие жизнь. И прекращающие биение крови в пуповине.
Этим новым органом она видела все сразу.
Если задействовать ее недавние формулировки, которые она по природной своей скромности приписала Павлу Штальману, но которые принадлежали ей, как и большинство других философских теорий ее первого любовника, то можно сказать, что она видела все загадки и разгадки, спрятанные на темных людских чердаках. Ей вдруг стало окончательно ясно, что все времена и предметы существуют здесь, сейчас и всегда, а еще – для подстраховки – в наших головах, и нам кажется, что это не так, лишь по той причине, по какой человек, открывающий коробку с паззлом, наивно думает, что картины еще нет.
Хотя картина, разумеется, лежит в коробке и даже висит на стене его воображения.
Видела она и тот чердак, что так сильно волновал ее еще пару дней назад. Книги Жухвицкого лежали в углу, никем не потревоженные.
Она смотрела на стопку, от которой расходились в стороны бесконечные лучи. Словно строгие анкеты, они уводили к авторам, их дедам и прадедам, к хозяевам, их дедам и прадедам, и среди хозяев она увидела Жухвицкого, он оказался вовсе не благородной внешности, как можно было предположить по его имени и фамилии, а маленьким толстым белобрысым стариком, прямо на ее глазах превращающимся в белобрысого карапуза, а затем уходящим в теплую влажную тьму. Это было очень утомительно – наблюдать все это, и она постаралась увидеть тетрадь.
Она ее увидела. Тетрадь лежала в одной из книг. В ней было три запретных слова, только три. Но и остальные слова из этой тетради лучше было не произносить. Они не убивали, но их произнесение лишало человека сил, как, например, слова: «Я не достоин чуда». И она хмыкнула, потому что ей-то казалось, что код должен состоять из правильных слов, а он состоял из неправильных, и главное в лекциях было не их содержание, а запрет на их повторение. И Верка подумала, что если дочь поедет на бывшую дачу, извинится и скажет, что хотела бы забрать одну маленькую старую тетрадь, оставшуюся от дедушки – такой известный врач, ставил сердца первым лицам государства – милый старик, фронтовые воспоминания… Впрочем, чего уж греха таить, видела Верка и то, поедет ее дочь или не поедет, и как сложится ее жизнь, и пойдут ли у Верки внуки, морды сопливые и круглые…
В общем, она видела много интересного, но ничто – абсолютно ничто – из того, что она видела, ее больше не интересовало. И это было мощное «за» в пользу полета. В конце концов, устаешь волноваться из-за всякой ерунды, ах, какой ерунды, кому бы подарить мое знание о ничтожной малости предмета волнений? Она настолько мала, эта малость, насколько велико ожидающее меня расстояние. И видимо, ее тоже не осознать до поры до времени…
Серебряный топнул ногой, из-под его пятки поднялась красивая черно-белая пыль. Она поняла, что ее спрашивают о планах на будущее.
Ну, вот сейчас мы взвесим за и против…
И найдем, что против меньше, чем за.
Мы покидаем несправедливый, жестокий, нечестный, подлый мир. Мы его любили, дарили ему свое тепло. Но привязываться к нему всерьез? Увольте.
Серебряный взял, да и пописал на лунный камушек.
– Одобряет! – догадалась она.
Струя была литая, тусклая, плотная, похожая на платиновое колье, которое ей кто-то когда-то подарил.
Калаутов обнял ее за плечи, а Лидуся затихла на груди.
Завихрилось в темноте, заискрилось. Красота такая, что и не опишешь.
Поэтому ее последняя здешняя мысль была:
«Какое чудо!»