— И ты обо всем пишешь? — спросил Петр Петрович.
— Да, обо всем.
— Только прячь его получше…
— Если что случится, я закопаю свой дневник, — сказал Митя. — Я так его закопаю, что никто его не найдет. Никто на всем свете!
Минует много лет, и другие мальчики, ровесники Мити, отыщут его дневник и будут пытаться прочитать, что там написано, но время сотрет строки, когда-то выведенные его рукой, и ничего нельзя будет разобрать, кроме отдельных слов.
Но память о Мите останется надолго. Навсегда. И школе, в которой он никогда не учился, в которой будут учиться другие ребята, не знавшие войны, присвоят имя Мити Воронцова, и его отец, вернувшись с фронта, будет вспоминать о сыне, и думать о нем, и хранить в своей памяти его слова, улыбку, смех, желания, которым так и не суждено было сбыться.
Глава тринадцатая, в которой рассказывается о мужестве и хладнокровии
«Модная сапожная мастерская модельера Воронько» открылась, как обычно, в девять часов утра.
Сам хозяин, толстый человек с подслеповатыми глазами, ходил по своей мастерской, то и дело поглядывая на часы, висевшие на стене.
Время близилось к половине десятого, а заказчик, для которого уже все было приготовлено, не появлялся.
Уже несколько раз Воронько подходил к мастеру, светловолосому молчаливому пареньку, и оглядывал лежавшую возле него пару шевровых, блестящих, словно лакированные, сапог.
«Господин Гомберг будет наверняка доволен! — удовлетворенно думал Воронько. — Сапоги сделаны на славу!»
Одобрительно взглянул на мастера:
— Я доволен тобой. Молодец!
Он взял в руки один сапог. Блестящая кожа отразила его лицо с подслеповатыми глазами.
Что правда, то правда, работа превосходная. Ведь на ноги господина Гомберга изготовить обувь нелегко, поэтому он может носить только заказные сапоги…
Интересно, что-то он скажет, когда увидит эти прекрасные сапоги? В сущности, сделано не хуже, чем в самом Берлине…
— Гляди-ка, — хозяин взглянул на часы, — уже восемь минут одиннадцатого…
Недоуменно пожал плечами. Что же такое могло случиться, что господин Гомберг внезапно изменил своей привычной пунктуальности?
Без двадцати одиннадцать Воронько сказал, обращаясь скорее к самому себе, чем к своему мастеру:
— Пойду-ка я зайду домой к господину Гомбергу, узнаю у адъютанта, что там такое…
— Как хотите, — флегматично отозвался мастер.
Он был превосходный умелец, то, что называется «золотые руки», но характером был сдержанный, не по возрасту молчаливый, словно бы раз и навсегда решивший никогда ничему не удивляться.
Однако хозяину эти качества молодого мастера даже нравились; во всяком случае, это куда лучше и солиднее, чем если бы парень оказался пустобрехом и балаболкой.
И еще было приятно, что мастер из хорошей, благонамеренной семьи, патриотично настроенной к новому порядку.
Воронько вышел, закрыв за собой дверь мастерской; мелодично звякнул колокольчик, привешенный над дверью.
Мастер молча проводил его глазами и принялся за новую работу — прибивать кожаную подошву к лакированным штиблетам шеф-повара немецкого ресторана Раушенбаха.
Не прошло и десяти минут, как хозяин мастерской вбежал, именно вбежал обратно. Лицо его побледнело. Подслеповатые глаза озабоченно моргали.
Он тяжело дышал и сразу же, вбежав в мастерскую, упал на стоявший около дверей стул.
— Ты… ты только подумай, — прохрипел Воронько. — Нет, ты только подумай…
Он вынул платок из кармана и судорожно вытер им свое разом вспотевшее лицо.
Не говоря ни слова, молодой мастер встал со своего места, отправился в глубь мастерской и вскоре появился снова, держа в руке стакан с водой.
— А ну выпейте, успокойтесь, — лаконично сказал он.
Воронько отпил несколько глотков.
— Господин Гомберг погиб, — торжественно произнес он. — Сегодня в семь утра, когда господин Гомберг выходил из дома, неизвестные злодеи выстрелили в него из пистолета, и на месте… — Голос его оборвался, он отпил воды из стакана. — Какой кошмар, какой ужас, подумать только!
Мастер сочувственно кивнул.
Воронько осушил весь стакан и вроде бы слегка пришел в себя.
Поистине человек никогда не знает, что ждет его в следующую минуту, да чего там минуту — секунду, полсекунды!
Ему вспомнился господин Гомберг, еще третьего дня сказавший ему своим скрипучим голосом:
«Я люблю точность во всем. Чтобы сапоги были готовы ровно в девять часов ноль-ноль минут. Понятно?»
И он, Воронько, поспешил согласиться с господином Гомбергом:
«Да, конечно, господин Гомберг, в девять часов ноль-ноль минут вы сможете обуть новые сапоги…»
Воронько недовольно окинул сапоги грустным взором.
Еще некоторое время тому назад они так радовали его, а теперь…
Слов нет, жаль господина Гомберга, безусловно жаль, но, в конце-то концов, почему он, хозяин мастерской, должен страдать больше других?
Ведь теперь, когда погиб господин Гомберг, пропали и затраты на сапоги, заказанные им. А ведь достать такую кожу было нелегко…
Казалось, молодой мастер разгадал мысли своего хозяина.
— Да вы не печальтесь, — спокойно сказал он. — Господина заказчика мы, ясное дело, не вернем. А расходы уж как-нибудь возместить надо бы…
— Что же ты предлагаешь? — грустно спросил Воронько.
— Я их переделаю: перетяну, посажу на новые колодки, и все, дело с концом. Да купит их кто-нибудь из ихних же офицеров, не беспокойтесь! Такие сапоги не пропадут.
И мастер снова мерно застучал молотком, прибивая гвозди к подметке.
— Ну, Василий… — сказал Воронько.
У него не хватило сил высказать все то, что в этот миг он ощутил к своему мастеру.
Вот уж, действительно, ничего не скажешь, с мастером ему повезло. Безусловно повезло!
…Каждое утро, ровно в семь часов утра, господин Гомберг выходил из дома и садился в машину, чтобы ехать в свое учреждение, завоевавшее столь недобрую славу среди жителей города.
Господин Гомберг отличался необычайной, скрупулезной педантичностью.
Еще тогда, когда он был совершенно зеленым юнцом, он раз и навсегда выработал для себя правила жизненного поведения, которых старался неуклонно придерживаться, что бы ни случилось.
Вставал он всегда в одно и то же время, завтракал в точно установленные им часы, отдавал работе столько времени, сколько требовалось для того, чтобы не прослыть лентяем и не заслужить недовольства начальства.
Главное и незыблемое — всегда, постоянно, неуклонно думать о здоровье, о том, чтобы как-нибудь и чем-нибудь не повредить своему здоровью, необходимому фатерланду и фюреру. Все остальное приложится. Так учил его отец.
Война в известной степени нарушила правила, выработанные господином Гомбергом. Ничего не поделаешь, недаром французы говорят: на войне как на войне! Хотя они и неполноценная нация, но отдельные представители ее умели порой найти подходящие выражения.
Да, именно так: на войне как на войне!
Он дослужился до высоких чинов, начальство благоволило к нему, жители оккупированного города боялись его.
Еще никогда никому не удалось увидеть его расстроенным, несобранным, распустившимся. Никогда никому!
На родине, в далеком городе Штеттине, у господина Гомберга была семья, которой он был душевно предан: жена и двое сыновей, будущих солдат фюрера.
Каждый месяц господин Гомберг посылал своей семье богатые посылки и писал письма, проникнутые теплом, столь, казалось бы, чуждым ему.
И в это утро, последнее утро своей жизни, господин Гомберг встал, как и обычно, в половине седьмого. Побрившись и выпив чашку черного кофе (он не любил утренних завтраков, считая их вредными для здоровья), господин Гомберг по обыкновению записал в свой настольный блокнот:
«№ 1. Заехать в сапожную мастерскую за сапогами.
№ 2. Приказать отправить посылку с салом и домашней колбасой на родину.
№ 3. Договориться с начальником гестапо, провести совместный допрос двух пойманных, подозрительного вида людей, скорее всего связанных с партизанами.
№ 4. В 14.00 обед в ресторане.
№ 5. Переговорить с военным комендантом города фон Ратенау.
№ 6. Приказать прочесать лес, окружающий город…» И в скобках: «для проверки поступивших сведений о якобы появившихся там партизанах».
Господин Гомберг написал последнее слово и задумался. Что еще? Может быть, еще что-то выпало из его памяти?..
Он выглянул в окно. Машина стояла возле подъезда. Шофер, испытанный, хорошо проверенный, которого он привез с собой из Германии, терпеливо дожидался его.
Господин Гомберг взял папку, бросил последний взгляд в зеркало на свою сухощавую, но, по его мнению, исполненную неподдельного достоинства фигуру и медленно спустился по лестнице.
Он дошел было почти до дверей, когда в подъезд навстречу ему вошел молодой человек. Он поравнялся с господином Гомбергом. Лицо его показалось господину Гомбергу знакомым.
Молодой человек остановился возле господина Гомберга, почти преградив ему дорогу. Господин Гомберг изумленно приподнял брови.
— Айн момент, — сказал молодой человек и, вытащив револьвер из кармана, выстрелил в него в упор.
Господин Гомберг упал, сраженный наповал. В последний момент своей жизни, уже теряя сознание, он вдруг вспомнил, почему лицо встречного показалось ему знакомым: это был мастер из той самой сапожной мастерской, где для господина Гомберга шили особые, по специальному заказу сапоги.
Потом все смешалось, глухая, черная тьма плотно надвинулась на него, и больше он уже ничего не помнил и не видел…
Юноша выстрелил в господина Гомберга и быстро взбежал по лестнице наверх…
Он не видел, как стрелявший в него юноша быстро взбежал по лестнице наверх и встал там, прижавшись к стене, в то время как раскрылись двери подъезда и ворвался шофер, ожидавший господина Гомберга на улице.
Шофер бросился к своему шефу, лежавшему в луже крови. Потом, окончательно растерявшись, выбежал на улицу, взывая о помощи.