На крыльце послышались голоса. Это вернулись Раушенбах и Хесслер.
Хесслер, судя по голосу, был мертвецки пьян. То и дело начинал петь какую-то песню, потом снова замолкал.
Раушенбах уговаривал его:
— Перестаньте, господин капитан. Ну, успокойтесь…
Он провел Хесслера в его комнату. Послышалось падение чего-то тяжелого.
«Должно быть, стол уронили», — подумал Петр Петрович.
Он вышел в коридор. Раушенбах закрывал дверь столовой, где обитал Хесслер.
— Сегодня праздновали день рождения господина цу Майнерта, — сказал он, — ну и вот господин капитан немного перебрал.
— Ничего, проспится и встанет как ни в чем не бывало.
— Надеюсь.
Утром Хесслер и в самом деле встал как огурчик. Настроение у него было, как видно, хорошее. Он даже соизволил довольно милостиво кивнуть Петру Петровичу.
К дому подъехала машина. Хесслер неторопливо позвал:
— Раушенбах, шнеллер!
Раушенбах выбежал на крыльцо:
— Яволь, одну минуточку…
Они уехали.
Немного погодя Петр Петрович вышел из дома и неторопливо пошел по улице.
Он остановился возле модной сапожной мастерской Воронько. Вошел в мастерскую.
— Кого я вижу! — расплылся в улыбке господин Воронько. — Очень рад, очень рад… — Он крепко, с чувством пожал руку Петру Петровичу. — Вы знаете, моя жена от вас в восторге. Вы так прекрасно сняли ее!
— Прекрасную женщину снять не трудно, — галантно ответил Петр Петрович.
Маленькие глазки хозяина сапожной мастерской самодовольно сощурились.
— Да, конечно, моя жена нравится даже господам немецким офицерам. Поверите, я даже порой ревную!
И первый расхохотался своим словам.
— У меня к вам просьба, — сказал Петр Петрович. — Нельзя ли прибить набойки к ботинкам?
— Для вас… — любезно ответил Воронько, — для вас всегда рад! Василий, — крикнул он в глубь мастерской. — Где ты, Василий?
Молодой мастер, чуть прихрамывая, вошел в мастерскую:
— Слушаю вас.
— Вот тут надо будет прибить набойки господину Старобинскому. Постарайся сделай получше, это весьма уважаемый клиент.
— Для меня все клиенты — уважаемые, — сухо ответил Вася.
Воронько подмигнул Петру Петровичу:
— Он у нас неприветливый, но мастер такой — другого не сыщешь! Золотые руки, одним словом… — Он кинул взгляд на ботинки Петра Петровича. — Оставите обувь или вам хотелось бы, чтобы при вас сделали?
— Дорогой мой, — сказал Петр Петрович, — у меня одна-единственная пара ботинок, как же я могу оставить ее? Не пойдешь же босым по городу!
— Разумеется, — охотно согласился Воронько и приказал: — Вася, давай принимайся за работу, а господин Старобинский подождет. Не угодно ли вам присесть вот сюда, на стульчик?
— Благодарю вас, — ответил Петр Петрович.
Он снял ботинки, передал их Васе. Вася прилежно склонился над каблуками. Незаметно, быстро вынул из дырочки в каблуке тонкую, свернутую трубочкой бумагу. Быстро пробежал глазами короткие строчки.
Между тем мастерская постепенно заполнялась людьми. Пришли два офицера, потом какая-то женщина, потом пришла мадам Пятакова, которой захотелось заказать себе замшевые вечерние туфли.
Хозяин был занят с клиентами. Вася прибивал набойки к ботинкам Петра Петровича. Не поднимая головы, прошептал, едва шевеля губами:
— Наш доктор тоже исчез. Муж Аллы Степановны.
— Когда?
— Тогда же, очевидно. Пошел в «замок» поглядеть на раненых и не вернулся.
Петр Петрович прошептал так же тихо:
— Все ясно.
— Без паники, — прошептал Вася. Громко пристукнул молотком о подметки. — Пожалуйте. Все в полном порядке.
— Премного благодарен, — отозвался Петр Петрович и, подойдя к Воронько, сказал: — Вы правы, мастер у вас превосходный.
— Еще бы, — с гордостью произнес Воронько. — Когда-нибудь мы его отправим в Берлин для повышения квалификации, он там всем нос утрет. Как вы считаете?
Петр Петрович бросил беглый взгляд на невозмутимое лицо Васи и сказал убежденно:
— Безусловно согласен с вами.
Глава семнадцатая, в которой Петр Петрович делает неожиданное для себя открытие
Иногда случается такое: множество событий, которых с лихвой хватило бы на целую неделю, выпадает на один день. Всего лишь на один день.
Так случилось и на этот раз.
Днем, в начале первого, в фотографию явился не кто иной, как сам капитан Хесслер. Капитан был, как и обычно, холодно надменен, цедил сквозь зубы слова, и переводчик, пришедший вместе с ним, объяснил Петру Петровичу, что господину капитану угодно, чтобы его сфотографировали, так как он желает послать свои карточки на родину.
— С превеликим удовольствием, — привычно ответил Петр Петрович.
Хесслер скинул свою щегольскую, дорогого сукна шинель, остался в мундире, увешанном орденами.
Хесслер вынул расческу, причесал перед зеркалом волнистые волосы, пристально разглядывая свое красивое холеное лицо.
Потом сказал переводчику несколько слов. Переводчик откланялся.
— Я больше не нужен господину капитану, а вы, надеюсь все поняли.
— Я все понял, — подтвердил Петр Петрович.
И вот они остались одни — старый фотограф и капитан Хесслер. Мити не было, должен был прийти с минуты на минуту.
Петр Петрович усадил Хесслера на стул. Чуть повернул его голову набок, едва касаясь ее руками.
— Попрошу вас сидеть вот так…
Сделал несколько снимков.
— А теперь поверните голову вот сюда…
Хесслер послушно исполнил его просьбу.
— Все в порядке, — сказал Петр Петрович, — готово, фертиг.
Хесслер встал со стула. Одернул на себе мундир. Снова расчесал волосы. Потом подошел к Петру Петровичу. Огляделся по сторонам и вдруг сказал тихо, ясно и четко произнося русские слова:
— Не могли ли бы вы снять меня? Размер кабинетный, на темном фоне.
Петр Петрович ошеломленно взглянул на него. Он мог ожидать всего что угодно, решительно всего, но то, что сказал этот выхоленный, надменный немец, совершенно поразило его.
— Не могли ли бы вы снять меня? — снова повторил Хесслер, выразительно выделяя каждое слово.
Петр Петрович постарался справиться со своим замешательством.
— Нет хорошей бумаги.
— Бумагу достанем.
Хесслер вынул из кармана маленький квадратик картона.
— Такой годится?
— Да, — машинально ответил совершенно потрясенный фотограф. Он все еще никак не мог прийти в себя. Подумать только, этот ариец, не сказавший с ним ни единого слова, оказывается русский, мало того, он связан с подпольщиками, он — свой!
А Хесслер продолжал все так же тихо:
— Передайте всем, кому надлежит передать: напали на след подпольщиков…
Петр Петрович молчал, пытаясь справиться с охватившим его волнением.
— Вы поняли? — повторил Хесслер. — Немцы напали на след…
Открылась дверь. Вошли два немецких солдата. Увидев офицера, четко, словно по команде, отдали честь. Хесслер небрежно козырнул в ответ.
Потом так же небрежно кивнул Петру Петровичу и вышел из фотографии.
— Вы сниматься? — любезно спросил Петр Петрович. На миг мелькнула мысль: «Может быть, не сниматься, а за мной…»
Солдаты ответили в один голос:
— О да, яволь…
— Прошу сюда, — сказал Петр Петрович. — Постараюсь снять вас самым лучшим образом… — Руки его дрожали.
А день все еще продолжался, день, полный самых неожиданных событий.
Как и обычно, Катя подавала в ресторане блюда немецким офицерам. Но все валилось у нее из рук. Одна и та же мысль сверлила ее сознание: «Как случилось, что немцы обнаружили раненых? Кто же предал их? Кто?»
Прибежал Митя. Она дала ему поесть на кухне. С болью смотрела на него, уплетавшего за обе щеки.
Подошла Соня, шепнула на ухо:
— Что с тобой? На тебе лица нет!
— Голова болит, — коротко ответила Катя.
— Сочувствую, — произнесла Соня, — нам ведь еще сколько работать…
— Если не станет лучше, отпрошусь у Венцеля, — сказала Катя.
— Он будет недоволен, работы сегодня по горлышко…
Работы и в самом деле было много. Приходили всё новые клиенты, особенно много было гестаповцев; они приходили после допросов, хорошенько подкрепиться, выпить водки, коньяку, чтобы потом снова отправиться продолжать свое страшное дело…
Катя улыбалась, носила подносы с блюдами, бутылки с водкой, коньяком, винами, а сама вглядывалась в лица захмелевших офицеров, напряженно думая:
«Кто? Кто из них схватит меня и сына?»
Она обещала Петру Петровичу никому не говорить ни слова, даже Алле Степановне, даже Соне. Разумеется, не говорить ничего и Мите. Но это было для нее самое трудное — знать и не поделиться ни с кем. Ни с одним человеком.
Как и обычно, поздно вечером, когда она выходила из ресторана, ее встретил Роберт, шофер военного коменданта.
— Я провожу вас, — вежливо сказал Роберт.
«Сейчас расспрошу его, — решила Катя. — Может быть, есть еще что-нибудь новое…»
Она взяла его под руку. Но тут подошла к ним Соня.
— Пошли вместе, — сказала она. — Нам же по дороге…
И разговор завязался совсем не такой, какой хотелось бы Кате. Говорили о погоде, о том, что скоро наступят дождливые дни, что в холодную погоду нет ничего лучше русского шнапса…
Одним словом, пустой, ничего не значащий разговор.
Кате казалось, что Роберту тоже хотелось бы рассказать ей о чем-то, одинаково интересующем обоих, но присутствие Сони стесняло его.
Проводив обеих женщин, он вежливо распрощался с ними.
— Везет тебе, — с завистью проговорила Соня, когда они с Катей вошли в дом, — такого парня заарканила!
— Ничего я не заарканила, — сказала Катя. — У меня есть муж…
— Муж мужем, а пока что парень по тебе просто сохнет…
— Перестань, — оборвала ее Катя.
«Сказать или не надо о том, что раненых забрали? — подумала Катя, поглядела на Сонино безмятежно улыбающееся лицо, решила про себя: — Нет, не надо, опять будет, как говорит Вася, самодеятельность».