Он упал на землю, пахнувшую смолой и сухим, многолетним тленом, и заплакал от ненависти, охватившей его, от любви к своей Родине, оттого, что он уже немолод, немощен и ничем, решительно ничем не может помочь Родине. А ведь время уходит. И надо что-то делать, как-то действовать…
Потом он встал, повернул домой, и присмиревший Джой чинно шагал рядом с ним, словно понимая, что творится в душе хозяина.
Ночью к нему в окно кто-то тихо, настойчиво постучал.
Он давно уже привык чутко спать ночью и теперь, едва лишь раздался этот тихий стук, мгновенно вскочил с постели.
Залаял Джой на крыльце.
Петр Петрович приоткрыл дверь. Высокая темная фигура быстро юркнула в комнату.
— Не зажигайте свечи́!
Голос показался Петру Петровичу знакомым.
Человек опустился на стул. При слабом, призрачном свете месяца Петр Петрович разглядел хмурое худощавое лицо с надвинутой до самых бровей кепкой.
— Узнаете меня?
— Кто вы?
— Осипов, — тихо сказал пришедший. — Валерий Фомич Осипов.
Он протянул руку, нащупал в темноте ладонь Петра Петровича, пожал ее.
— Узнали?
Как было не узнать! Осипова знали многие в городе. Совсем еще юным парнишкой пришел он работать учеником на машиностроительный завод, потом стал токарем-инструментальщиком, потом начальником цеха. Последние три года Валерий Фомич был секретарем парткома завода.
Как-то перед самой войной он пригласил Петра Петровича прийти на завод, сфотографировать лучших производственников, и Петр Петрович сделал превосходные портреты, потом их увеличил, и портреты эти были помещены на Доске почета.
Веселый, общительный, Осипов бывал непременным гостем на многих заводских празднествах, на именинах и свадьбах; несмотря на свой сорокалетний возраст, случалось, вместе с комсомольцами ходил в походы, участвовал в заводской самодеятельности, выступал на сцене заводского клуба и пел громким, не лишенным приятности баритоном: «Широка страна моя родная…»
У него было два сына. Старший работал с ним на одном заводе, младший, товарищ Вадима по школе, в один день с Вадимом ушел на фронт.
Перед приходом немцев Валерий Фомич вместе с директором завода и несколькими рабочими взорвали завод, на котором проработал более четверти века.
Потом он скрылся из города. И старший сын его, Сергей, тоже скрылся.
Иные шептались, что Осипов вместе с сыном ушли в партизаны, иные считали, что они уехали на восток, но толком никто ничего не знал. И вот теперь Осипов стоял перед Петром Петровичем, живой, здоровый, держал его за руку и говорил:
— У меня к вам дело. Послушайте, какое…
Он вынул из кармана папироску, закурил. Синеватый трепетный огонек спички осветил его лицо, небритое, посуровевшее, с глубокими морщинами, перерезавшими лоб и щеки.
«До чего постарел», — удивился Петр Петрович.
Осипов глубоко затянулся.
— Мы решили вам довериться, Петр Петрович…
Джой тихонько поскуливал за дверью. Петр Петрович встал, впустил его. Потом снова сел напротив Осипова.
— Вы знаете, кто это «мы»?
— Примерно.
— Пусть будет совершенно точно: мы — подпольная группа разведчиков при партизанской бригаде. И мы полагаем, что наверняка не ошиблись в вас. Вы, по-моему, нигде не работаете…
— Конечно, нет. Как вы знаете, фотография наша сразу же закрылась.
— Надо, чтобы вы работали…
— Хорошо.
— Вы пойдете к бургомистру. Это местный, счетовод из горфо. Не знаете такого? Пятаков, Евлампий Оскарович.
— Не слыхал.
— Ничего не потеряли. Ничтожество, тишайший кролик, всегда был ниже травы, а теперь возомнил себя львом. Но не о нем сейчас речь. Так вот, вы пойдете к нему, представитесь, скажете, что всегда не любили Советы, что счастливы, что дождались прихода настоящих хозяев, и просите разрешения открыть свое дело. Какое дело? Фотографию, разумеется. Понятно?
— Да.
— Теперь слушайте дальше. Вы будете честно трудиться. Снимайте, печатайте карточки — одним словом, делайте свое дело.
— Постараюсь.
— Я уверен, немцы начнут ходить к вам, они любят фотографироваться. Иногда, возможно, зайдет и кто-либо из русских. Вы старайтесь держать себя так, как обычно, никаких лишних разговоров, ни одного повода для ненужных подозрений, а только так: «Сядьте, поверните голову, улыбнитесь. Готово, приходите за карточками через три дня…»
Осипов помолчал, потом начал снова:
— Если к вам придет кто-либо и спросит: «Не могли бы вы снять меня? Размер кабинетный, на темном фоне». Вы должны ответить: «Нет хорошей бумаги». Вам скажут: «Бумагу мы вам достанем».
— Понятно.
— Это еще не все. Вам покажут кусочек картона, вот такой, видите?
— Вижу.
— Покажут и спросят: «Размер годится?» Вы скажете: «Надо бы больше». Так вот, обговорив все это, вы должны уже быть совершенно спокойным, это пришел кто-то из наших. И то, что вам скажут, то вы и должны будете сделать.
Осипов встал:
— Надо идти. Скоро светать будет…
Он погасил папиросу.
— Желаю удачи, — сказал Петр Петрович.
— Спасибо. Не бойтесь, вас не подведут, ваша явка будет храниться в строгом секрете.
Осипов пошел к дверям, потом вернулся.
— Может статься, — произнес он, — наши ребята в одной части воюют.
— Я от своего так ничего и не успел получить.
— Я тоже.
Помолчали, думая каждый об одном и том же: о сыновьях.
Осипов протянул руку.
— Ну, — сказал он, — действуйте. Желаю удачи.
Петр Петрович молча крепко пожал его руку.
Глава девятая, рассказывающая о том, что произошло на базаре
— Что, Джой, — спросил Петр Петрович, — голод не тетка?
Пес встал на задние лапы, быстро лизнул старика в лоб.
— А вот это уже ни к чему, — сказал Петр Петрович. — Я существо несъедобное.
Джой отвел глаза в сторону.
— Я знаю, ты голодный, — продолжал Петр Петрович. — И, по правде говоря, я тоже.
Во всем доме не было ни крошки съестного. Петр Петрович не отличался хозяйственностью; еще в первые дни войны многие ринулись в магазины запастись мукой, крупой, спичками, солью, а он ни о чем не подумал.
И купить-то теперь что-нибудь было не на что. Оставалось одно — пойти на базар, попытаться обменять что-либо на хлеб или картошку.
Он вышел из дому, свернул на Песчаную улицу. За ней — Базарная площадь.
Некогда то была шумная, оживленная, жужжащая, словно улей, площадь. В ту пору на ней постоянно царил уютный запах сена, яблок, слив.
Петр Петрович мысленно представил себе возы с яблоками, грушами, арбузами, прилавки, алевшие мясными тушами, круги масла.
Бывало, выйдет он по холодку, ранним утром, обойдет все ряды… Чего-чего только здесь нет!
Вадим, смеясь, встречает его у калитки:
«Весь рынок забрал с собой или что-нибудь оставил?»
Вадим любил подшучивать над отцом за его нехозяйственность, за то, что отец мог купить на базаре всякие ненужные вещи: деревянную копилку, гипсового котенка, арбуз, который оказывался белым, и самую жилистую часть говядины…
Но теперь Вадим, должно быть, не решился бы смеяться над ним, потому что не только деревянных копилок или жилистого мяса, но и вообще-то ничего не было на всей большой площади. Просто стояли в ряд люди, держа в руках кто раму от картины, кто кружевную шаль, кто веер, старинный, из страусовых перьев, или же пустую птичью клетку, стояли терпеливо, молча, выжидая, не подойдет ли кто, не приценится ли, не захочет ли сменять стакан пшена, несколько картофелин или буханку хлеба.
Петр Петрович стал позади всех. В руках — темно-синий, почти новый костюм. Он сшил его себе в прошлом году и надевал только по праздникам.
Возле Петра Петровича стояла очень худая черноволосая женщина, держа в руках пустую клеенчатую кошелку.
У ног ее, на земле, красовался старинный чайный сервиз — золоченые чашки в расписных медальонах, пузатый чайник для заварки, молочник со склеенной ручкой.
Женщина подозрительно взглянула на Петра Петровича, быстро проговорила:
— Осторожно, а то чашки такие хрупкие…
— Я понимаю, — пообещал он.
Женщина, смягчившись, пояснила:
— Это страшно редкая вещь, фарфор императорского завода. Я за ним когда-то целый год гонялась.
— Бывает, — рассеянно проговорил Петр Петрович. От голода у него кружилась голова, немного подташнивало, и перед глазами все время возникали черные, надоедливые мошки.
— Как думаете, — спросила женщина, моргая темными глазами в красных, словно от бессонницы, прожилках, — дадут мне за все это пуд картошки?
— Все может быть.
Петр Петрович вглядывался в ее измученное, с обтянутой кожей лицо, оно казалось ему отдаленно знакомым, словно видел когда-то кого-то похожего на нее, да никак не мог вспомнить.
Ни один человек не подходил и не приценивался к ее сервизу.
Женщина искоса, по-птичьему глянула на него.
— Что это вы так смотрите на меня?
— Да нет, ничего, — смутился Петр Петрович.
— Третий день подряд хожу сюда, и хоть бы кто подошел, — пожаловалась она.
— Да, здесь все сплошь продавцы и ни одного покупателя, — невесело пошутил Петр Петрович.
Женщина наклонилась, подняла с земли чайник.
— Подумайте только, такую красоту, такую прелесть и так вот запросто отдать за какую-то вульгарную картошку!
Грустно сощурив цыганские свои глаза, она любовалась чайником, золоченым, разрисованным овальными медальонами, в каждом медальоне букет цветов — гвоздики, роза, незабудки.
— Вот оно что, — вдруг вымолвил Петр Петрович.
Он узнал ее. Это была актриса городского театра, обычно игравшая героинь, — Алла Степановна Михальская.
Еще совсем недавно она была жизнерадостной, с блестящими глазами, с яркозубой улыбкой. Однажды после премьеры вся труппа пришла к нему в фотографию сниматься. Алла Степановна сидела в середине — глаза сияют, белое платье оттеняет темные, гладко затянутые в узел волосы.
— Вы меня узнали? — тихо спросила она.