на грязь! Почему вела себя так, словно знать меня не хочешь?!
Я не хочу об этом вспоминать. Не хочу говорить. Все полгода я слишком много крутила в голове те события, и слова из диктофонной записи, которые делали мне больно. Ведь если я их произнесу – сломаюсь. Окончательно признаю себя неудачницей и уродиной. Я не могу этого сделать. Пусть оставит мне хотя бы крохи гордости. Пусть перестанет об этом говорить. Но он не перестает. Он продолжает душить меня обидами.
– Я дох тут без тебя! – отворачивается, виски пальцами сжимает. – За решеткой постоянно о тебе мысли. Как? Как бл*ть она могла так поступить?! Врала? С самого начала?! – поднимает ко мне взгляд, а мне умереть хочется. Я знаю, какой ад внутри него, потому что внутри меня та же агония. Печет так, что орать охота до сипоты.
Лука подходит ко мне.
– Я не знаю, как вырвать тебя отсюда.. –руку мою хватает и к груди своей прижимает. А там сердце грохочет, до дрожи пугая. В глаза мои смотрит своими бешеными. Только в его, в отличие от глаз Оскара, ни капли злости, одна боль.
Он ответа ждет, но я ничего не могу дать…
– Так надо было… – слетает шепот отчаянный, а по щекам слезы.
Варламов усмехается горько.
– Так надо было?! Все?! И это все что ты можешь мне сказать?
Теперь он в гневе, и мне становится страшно. Я киваю, чувствуя, как огромная капля слезы спадает с подбородка. Вытираю скулы тыльной стороной ладони, упрямо смотря ему в глаза. Пусть не вижу его, пусть пеленой все накрыло, но я честна перед ним.
Лука кривится от моих слов, словно я ему пощечину влепила. Глаза красными, воспаленными становятся. Он выпугивается, сжимая глазницы указательным и большим пальцами. И я ведь понимаю, что в них совсем не соринка. Теперь я вижу, насколько он сейчас оголен и слаб..как никогда слаб. И это ломает меня.
С его губ срывается смех.
– Ты ни разу в жизни не говорила, что чувствуешь. Ни когда пришла ко мне в клуб трахаться, а потом сбежать хотела к Давиду. Ни тогда, во дворе у Глеба…– подходит в упор, наклоняется. – Скажи это, Ия, – шепчет у самых губ. – Хоть раз будь со мной откровенной.
Он хватает меня за скулы, слегка наклоняя голову набок.
– Скажи: «Я трахалась с Оскаром, Лука», – цедит сквозь зубы. – Скажи: «Лука, не люблю тебя и никогда не любила». И я, бл*ть, исчезну! Навсегда исчезну, если не нужен тебе!
А это запрещенный удар. Такой, что уже не встать.
– Я не трахалась с ним! Никогда! Он не был моим парнем! Эта свадьба – фикция! – выкрикиваю в лицо ему. Лука отстраняется. Смотрит на меня ошарашено. Я вижу облегчение в его глазах и шок…
А меня накрывает истерикой. Я такая жалкая. Стою, дрожу как лист на ветру, а по лицу слезы рекой. Вдруг чувствую себя такой маленькой и беззащитной, такой пустой. У меня больше нет сил бороться или защищаться.
– Я люблю тебя. И всегда хотела быть только с тобой! Но я никогда не была достойной тебя… – голос гортанный, слова то и дело глотают спазмы.
Лука кривится. Делает шаг, обнимает меня. Просто берет и сгребает своими руками, прижимая к груди. А меня разрывает. Я просто не могу это остановить.
– Хватит, Ослик, хватит. – у самого голос надтреснутый. И эта его нежность еще больней делает. Слезы душат, я закашливаюсь и снова захожусь в новом спазме.
– Я с тобой.. с тобой… – качает в руках, так крепко к себе жмет, окутывая собой. И я наконец—то отпускаю себя. Страхи отпускаю и боль. Я позволяю себе выплеснуть все это черное и болючее прямо на него. Рубашку его в кулаках сжимаю и в грудь кричу. Как плохо мне без него было, как страшно. И как сильно он нужен был мне. А он молчит. Держит меня, позволяет быть слабой, забирает боль, все без остатка…
Я слышу, как громко бьется его сердце, и этот быстрый, громкий стук успокаивает меня. Я прислушиваюсь к нему, к дыханию его рваному и истерика стихает. А потом он подхватывает меня на руки и несет в спальню.
– Давай, ложись сюда, Ослик, – осторожно опускает на подушку. Когда Лука отстраняется, я вижу, что все его лицо мокрое, в слезах. А я больше не плачу. Опустошенная и уставшая позволяю ему накрыть себя одеялом, позволяю ему лечь рядом и прижать меня к себе.
Его сильная, теплая ладонь бесконечно гладит меня, убаюкивая. Лука молчит, но мы достаточно выговорились. Я просто закрываю глаза и позволяю себе расслабиться. Впервые за очень долгое время.
Я люблю его. Эта мысль вдруг всплывает в голове. Вот оно – место где я абсолютно счастлива и ничего не боюсь. Его дом, его кровать, его руки. И я знаю, что там, за стенами квартиры нас поджидает опасность, но на эту ночь я хочу забыть о ней. Дать себе отдохнуть.
Вдруг раздается звонок. Рингтон его телефона трезвонит со стороны коридора. Минуту, две… Лука поднимает голову, всматривается в темноту.
– Черт, – звучит его усталое над ухом. – Сейчас, Ослик.. – он поднимается с кровати, накрывает меня одеялом. Но мне все равно становится холодно без него.
Луки нет в комнате всего пару минут. Когда он возвращается, я понимаю, что успела истосковаться.
Он подходит ко мне, наклоняется, целуя в висок.
– Дема приехал, нужно бабки ему передать. Спущусь к нему буквально на пару минут, – его тяжелая ладонь с нежностью гладит мои волосы. Я киваю, так и не открывая глаз. В голове жуткая тяжесть, а еще меня тошнит.
Как только Варламов покидает квартиру, я понимаю
Он выходит. А я понимаю, что не мгу больше так. Эта ужасная боль внутри огромным булыжником давит. Сбросив с себя одеяло, поднимабсь и иду в туалет. Голова кружится, но я спешу сделать это быстрей, пока Варламова нет дома. Не хочу, чтобы видел, не хочу, чтобы знал.
Снова и снова яростно раздирая горло пальцами, я выплескиваю всю боль, все, что так давит. Меня выворачивает, слезы льются из глаз и я снова ненавижу себя. Как и всегда, в такие моменты ненавижу. И когда я нажимаю кнопку бочка, вдруг слышу стук за спиной. Испуганно обернувшись встречаюсь с его злыми глазами.
Варламов в дверях застыл, смотрит в неверии. И как я понимаю, он тут с самого начала стоит.
– И что ты бл*ть, творишь?!
Глава 23. Уродство
Его злостью пропитан каждый кубический сантиметр пространства. А я умываюсь неспешно и, смахнув с лица воду, отбрасываю полотенце в сторону.
С гордостью встречаю его взгляд.
– А на что это похоже? – слова вылетают с ухмылкой.
И я вдруг понимаю, что не хочу больше ничего в секрете держать. Не хочу больше стыдиться себя и прятаться. Путь видит, пусть знает, какой я стала и почему.
Он кривится. Отворачивается на секунду, а, когда возвращает взгляд, я с упоением впитываю каждую его эмоцию. Наконец—то, в его глазах презрение, а не унизительная жалость.
Варламов делает шаг, сокращая дистанцию, чтобы я лучше чувствовала резонирующий от него гнев.
– Зачем, Ия? За-чем?!
Улыбаюсь ему в лицо. Вот так, с гордо поднятым подбородком, ничуть не стесняясь своего «уродства». Более того, сейчас я вдруг понимаю, что оно вовсе не постыдно, даже наоборот. Это то, что вытянуло меня из глубокой, черной ямы. Помогло не сломаться, когда Лука отвернулся. Оно давало возможность выплеснуть боль, и не думать о ней.
– Потому что уже не могу иначе, Варламов. Вот такая я теперь. Не способная жить как нормальные люди.
Он молчит. Только дергающийся мускул на скуле говорит о том, что Лука в бешенстве.
– И вот так всегда, – киваю в сторону унитаза. – Всегда было, есть и будет. Потому что лучше так, чем снова стать уродливой и жирной свиньей, – последние два слова произношу, растягивая, словно смакуя их на вкус. Впервые они не кажутся мне такими мерзкими и уничижительными. Нет, я горжусь ими. Именно эта фраза сделала из меня ту, кем я являюсь сейчас.
– Что ты несешь? – все еще не верит. Смотрит на меня как на умалишенную. – У тебя совсем крыша поехала, Ослик?! Когда это ты была уродливой и жирной?
Удерживаю его взгляд с легкой улыбкой на губах. Клянусь, я каждую секунду пропускаю через себя, получая истинный кайф от его реакции.
– Но меня ведь ТАК называли…
– Оскар? Этот муд*ла так назвал тебя? Или ущербный братец твой? – смеется, проводя ладонью по волосам. – Нашла, кого слушать.
– Ты…
Он замирает.
– Нет, у тебя точно чердак потек. Ты вообще в своем уме?
– Я?
Теперь мне смешно. Как здорово он умеет строить из себя святую невинность.
– Ну, окей, если разговор пошел об этом… – подняв кверху ладони, я пытаюсь выйти из комнаты, но он перекрывает мне путь. Смотрит на меня сверху вниз, сцепив на груди свои огромные руки.
– Да не уйду я! Дай пройти! – толкаю его со злостью. В первые секунды не поддается, а потом, видимо поверив, что не вру, все же отступает в сторону.
Я прохожу в спальню. Беру с тумбочки его телефон. Мой то он выбросил на дороге. На экране запрашивают пароль. Бездумно набираю дату своего рождения – этот пароль был у него раньше. Блокировка снимается, а в груди екает. Странное неожиданное чувство, но я старательно игнорирую его. Вхожу в свою почту, и там среди прочих писем то самое сохраненное сообщение.
Помню, как забрала у Ромы телефон и сбросила себе это послание. Зачем? Сама не знала. И в первый месяц даже слушать его не хотела. Хотела удалить. А потом до дыр его заслушивала. Когда накрывало так, что не продохнуть, когда становилось беспросветно темно, так, что хоть из окна прыгай – я открывала это голосовое и слушала его. Гоняла его снова и снова, и каждое грубое слово, смешок – словно щелчок. Выключало во мне боль, заставляло злиться. Оно подталкивало, мотивировало двигаться и что—то делать. Менять себя, доводить до чертового идеала.
Я стояла и смотрела на экран телефона, с замершим над ним пальцем. И такая пустота внутри была – спокойная. Это отпустило меня.. я только сейчас поняла, что все эти слова больше не имели значения. Они перестали быть моим триггером и я готова удалить голосовое навсегда.
Но он ведь хочет знать? Так пусть знает.