Уже засыпая, трехлетний Димка говорит мечтательно:
– Я вырасту, буду печатать на машинке, заработаю много денег и стану таксистом… Тебя буду целый день катать. И бабулю. А деда в машину не пущу – он же с собакой…
У меня очередной аврал. Сижу, печатаю. Димка (4 года) говорит:
– Ну, давай пойдем погуляем. Я спрошу у тебя, почему листья падают. Должен же человек иногда разговаривать с мамой…
Я говорю четырехлетнему Димке:
– Только попробуй своей палкой поцарапать новый шкаф. Я тебя убью!
Он мне на это отвечает проникновенно:
– Зачем же убивать хорошего человека?
У Димки стоматит. После тяжелой борьбы мне удалось смазать ему рот синькой. Он наревелся и говорит – зареванный, синим ртом:
– Тебе на меня наплювать… Вот найду себе другую женщину…
С утра у нас в подъезде работают плотники – меняют входную дверь.
Димка крутится у них под ногами, суетится – «помогает», то есть подает инструменты, ведет задушевные беседы, даже два раза прибегал за водой – носил им пить. За усердие плотники подарили ему дощечки. Он ворвался в квартиру воодушевленный, деятельный:
– Мама, дай мне молоток и гвозди, я буду делать самолет! Танк! Машину!
Я выдаю ему молоток и несколько гвоздей, он усаживается в кухне работать. Я сижу за пишущей машинкой в соседней комнате и слышу, как минут пятнадцать он тюкает молотком, беседуя сам с собой, охает, ушибается. Очевидно, дело не слишком клеится, потому что минут через двадцать я слышу его голос, все еще деятельный:
– Нет! Лучше я просто сделаю наш! советский! крест!
Когда я чего-то не разрешаю ему, или не покупаю, или просто настроение у него не очень, он садится на диван, смотрит мрачно в стену и говорит с тяжелым вздохом:
– Я, наверное, буду кричать…
Я сижу за машинкой, работаю. Димка (4 года) с утра не пошел в садик, уши болели, и сейчас совершенно не знает, как ему убить время – слоняется по квартире и морочит мне голову. Просит то яблоко, то виноград… Наконец усаживается на диван напротив меня с кистью винограда в руке и ест, отрывая по одной ягодке. Я время от времени исподлобья посматриваю в его сторону, потом спрашиваю:
– Чем ты собираешься заняться?
Он долго не отвечает, наконец говорит веско, несуетно:
– Доем виноград… Потом задумаюсь…
Димка (6 лет) выпросил денег на мороженое, ушел и вернулся через полчаса зареванный и злой. Говорит – Тимур съел все его мороженое. Я, тертый калач, пытаюсь прояснить ход событий, и мало-помалу выстраиваются все детали происшедшего: Дима встретил Тимура во дворе и дал тому лизнуть мороженого. Тот лизал, лизал и долизал до палочки.
– Что ж ты стоял и смотрел как дурак? – спросила я.
Он понурился, видно пытаясь понять, что же это с ним произошло, потом проговорил:
– Не знаю. Доброта напала…
– Мама, у меня к тебе два вопроса, – говорит он решительно.
Я, нехотя отрываясь от рукописи:
– Ну?
– Что такое «позвоночник» и что такое «дружба навеки»?
Димка, мечтательно:
– Без тебя бы жить… Хул-лигани-и-ить, без-зобра-азить!
– Мама, ты какие отметки получала?
– Хорошие. Пятерки и четверки.
– А где твой портфель?
– Ну-у, Димочка, он стал старый, и я его выбросила.
Он, пораженно, возмущенно:
– Вместе с отметками выбросила?!
Я ему говорю:
– Скоро пойдешь в школу, будешь учиться…
– Я не хочу учиться… – тон безнадежный, знает, что все равно пропал.
– Вот-вот, придется оставить это «хочу – не хочу», станешь ответственным человеком.
– Я не хочу быть ответственным человеком. Хочу быть бездельником.
И взгляд ясный и честный…
Шестиклассник Дима – бездельник феерический: делает вид, что учит урок по зоологии. Ходит по квартире и бубнит одну фразу: «Зеленая эвглена не может размножаться в неблагоприятных условиях».
Вдруг замечает мой ироничный взгляд.
– Что ты смеешься?! Вот ты, мама, ты могла бы размножаться в неблагоприятных условиях?!
В Израиль Еву привезли четырех с половиной лет. И тут выяснилось, что розовый миф о «прекрасной адаптации маленьких детей в израильском обществе» – не более чем общее место.
Она прекрасно владеет ивритом, у нее множество подружек-сабр. Тем не менее часто на нее наваливается совершенно взрослая тоска, причину которой она не умеет себе объяснить. Она не знает этого слова: «ностальгия».
Утром я провожаю ее в школу. Накрапывает дождик, мы спускаемся по лестнице, и вдруг она хватает меня за руку:
– Слушай, слушай – русский запах!
Встретив мой недоуменный взгляд, взволнованно поясняет:
– Пахнет нашим подъездом в Москве!
– Ну, что ты! – расстраиваюсь я. – Разве можно сравнить! Наш московский подъезд пахнул кошками и бродячими алкашами, там всегда была страшная грязь и… – Тут я замечаю, что она меня не слушает, а счастливо кивает в такт своим мыслям:
– Да… да… Там замечательно пахло…
У Евы (4 года) мать – писатель, а отец – художник. Семья шумная, лексика полная, разнообразная, не всегда соответствующая нормам чопорной морали…
Ей подарили куклу, и она пытается надеть на нее платье, снятое с другой куклы, поменьше. Размеры не совпадают, и Ева долго безуспешно пытается продеть кудлатую куклину голову в слишком узкую прорезь платья. Наконец в сердцах отбрасывает куклу в сторону:
– Мать подери!!!
У Евы день рождения, пятый… Мы пригласили ее друзей, а накануне я купила колу, пепси и прочую разноцветную сладкую чепуху. После того как ребята ушли (веселье было устрашающим) и мы почти все расставили по местам и собрали пустые бутылки, Ева уселась за стол и сказала, грустно подперев щеку рукой:
– Мам, а помнишь, как в России шипел лимонад?
У каждого своя ностальгия…
Еву мы отдали учиться в религиозную школу – там маленькие классы, ласковые учителя, высокий уровень преподавания математики и английского… Однако вскоре мы убедились, как быстро действует «опиум для народа». В один из дней Ева возвращается из школы и заявляет, что будет сейчас «учить Тору».
– Сначала пойди умойся, – советует ей отец.
Девочка, и без того стремительно теряющая русский язык, в минуты гнева переходит на псевдобиблейский волапюк.
– Учить Тора важнее мыть лицо! – провозглашает она торжественным ямбом.
Ева учится в государственно-религиозной школе, знает молитвы…
Мы идем с ней по улице Пророков в Иерусалиме и видим впереди священника-копта. Она спрашивает – кто это, я объясняю.
– Они, это… христьяне? – спрашивает она, понизив голос.
Получив подтверждение, испуганно округляет глаза:
– И что, они вот так ходят где хотят и их везде пускают?!
Тут уже я изумляюсь:
– Разумеется. Что ты имеешь в виду?
– Ну… их что, и в автобус пускают?
Тогда я пускаюсь в объяснения (доступные для нее) о свободе вероисповедания, о свободе совести и т. п. Объясняю, что такое христианство, кто такой Христос…
– А мы кто? – спрашивает она, помолчав.
– А мы – иудеи. Наша религия – иудаизм.
Она долго молчит, идет рядом.
– А кто главнее – христьянство или юдеи?
Я довольно долго молчу и наконец говорю осторожно:
– Это две великие мировые религии, каждая со своей историей. Иудаизм – гораздо старше. Христианство произошло из иудаизма.
Она вздыхает с облегчением:
– Вот видишь, а ты говоришь – в автобус пускать! – И заметив мой грозный взгляд, торопливо: – Нет, в автобус, конечно, пусть… ладно… но места уступать нельзя! Правда, мам, ведь места уступают старшим?..
Ей в ее религиозной школе дали задание – написать записку с просьбой к Всевышнему, которую она вложит в щель между камнями в Стене Плача.
Я заглянула в эту записку, которая валялась на столе, и ужаснулась. Там было написано примерно следующее: «Боженька, сделай так, чтобы мама не умерла до пятницы»…
Весь день я переживала, грызла себя, выстраивала какие-то тяжелые прогнозы на будущее. Вечером говорю ей:
– Я наткнулась на твою записку. Зачем ты думаешь о таких страшных вещах?
– Почему страшных? – удивилась она.