Одеваюсь? – краем глаза. Буквально: пробегая мимо бутика, магазина, лавки, рыночной забегаловки и выхватив боковым зрением красное, синее, клетчатое – на что душа ляжет, – забегаю, покупаю, выбегаю. У меня на этот процесс выделено терпения полторы минуты. Успею купить за этот срок – удача, не успею – в другой раз. Если потом выясняется, что размер или фасон не подходит, передариваю сестре, подруге, дочери… Если подходит – ношу двадцать лет. Иногда меня одевает моя домработница Лена.
«Что-то вы, Дина, совсем обтрепалися, – говорит она. – Вот принесу вам в другой раз свои брюки, совсем приличные. Я из них выперлась». И приносит. Я облачаюсь в ее брюки и ношу их сто лет с удовольствием.
– Как выглядит домашняя Дина Рубина?
– Ну, это зрелище для домашних…
– Тогда – вопрос к жене художника: нарисуйте, как выглядит женщина-писатель, когда у нее абсолютно все хорошо?
– Это – пожалуйста!
Когда все хорошо – то есть идет работа и всех с утра удалось выгнать из дому по делам-мастерским-работам-учебам, – тогда: быстро сварить кофе, к черту душ-прическу-кремы – жаль утреннего времени. На переодевание времени тоже жаль, потому что работа идет.
Итак:
Лохматая,
В застиранных трениках и пижамной куртке,
С чашкой кофе у компьютера,
Она сидит и зачарованно смотрит в экран
На отдельные куски, кусочки, фразы и слова,
разбросанные там и сям по голубому, как снег, полю.
И если кто заглянет к ней через плечо,
То увидит там полную ахинею.
Однако это – будущая книга.
Причем автор уже видит ее такой, какой она
ДОЛЖНА быть.
Уже видит и потому – счастлив!
Блиц:
– Если бы Вам пришлось писать автобиографию, как бы Вы ее назвали?
– «К завтрашнему дню – срочно!»
– Что недавно открыли в себе?
– Все возрастающую любовь к разнообразному комфорту в жизни, в человеческих отношениях, в путешествиях.
– Любите…
– В зависимости от настроения весь мир.
– Ненавидите…
– В зависимости от настроения – весь мир.
– Избегаете…
– Выяснения отношений.
– Какие мужчины Вам нравятся?
– Умные, рисковые и талантливые.
– Самое грустное воспоминание…
– Моя ташкентская юность.
– Самое радостное воспоминание…
– Моя ташкентская юность.
– Хотели бы получить какой-то орден, если да, то какой?
– Да. Орден Подвязки, пожалуйста, – в память о любимом герое детства, мушкетере Атосе.
– Какой самый необычный и удивительный подарок Вы получали в жизни?
– Да вот эту самую Жизнь.
– Какой девиз, цитата, слово отражает Ваше настоящее?
– Все тот же вечный девиз моей жизни: «К завтрашнему дню – срочно!»
– И, наконец: Ваш любимый еврейский анекдот?
– Пожалуй, вот этот:
«По ночному местечку пронесся погром. Наутро Федор проходит мимо скобяной лавки, на дверях которой погромщики распяли его соседа Хаима.
– Хаим, тебе больно? – спрашивает он.
– Нет, – отвечает полуживой Хаим. – Только когда смеюсь».
В книге использованы отрывки из интервью разных лет.
С Диной Рубиной беседовали журналисты и писатели:
Татьяна Бек
Юрий Васильев
Рита Болотская
Алена Бондарева
Леонид Гомберг
Аркадий Драгомощенко
Ника Дуброва
Ирина Дудина
Татьяна Ефлаева
Ольга Зубарева
Карина Ивашко
Евгения Квитко
Вера Копылова
Наталья Кочеткова
Анна Кваша
Ольга Логош
Александр Мелихов
Элла Митина
Надежда Маевская
Татьяна Медведева
Алексей Осипов
Татьяна Петрова
Юлия Рахаева
Анна Ремез
Лев Рыжков
Ольга Рыч
Ирина Солганик
Кирилл Сироткин
Лариса Токарь
Юлия Штутина
Галина Юзефович
Юлия Ушакова
Александр Яковлев
Иерусалимцы
Мне повезло – меня судили за писательство. За слишком удачное изображение одного из героев. Его все узнали, поднялся скандал… Мой адвокат приложил немало усилий, чтобы убедить меня написать предуведомление – из тех, знаете, трусливых книксенов обывателю: «Любое совпадение имен, ситуаций, фактов…», – в которых приседают те, кто послабее хребтом. Я отказалась, и суд был назначен. Редкому писателю привалит такое счастье на творческом пути.
После того как меня судили и оправдали, я собралась написать когда-нибудь абсолютно вымышленную, фантасмагорическую повесть с невероятными, никогда не существовавшими людьми, с коллизиями, в которых только сумасшедший увидит посягательство на окружающую жизнь. И предварить эту бесстыдную выдумку такими словами:
«Все имена героев и события этого романа подлинны и документальны.
Автор готов подписаться под каждым словом всех этих ублюдков, кретинов, мошенников и карьеристов.
Автор не боится судебного иска, тюрьмы, ножа и удавки, людской благодарности и адова пекла, потому что наша прекрасная жизнь и есть – адово пекло.
Автор ни черта не боится.
Автору наплевать».
И это была бы очень иерусалимская книжка.
Любой честный литератор относится к своей стране как к возлюбленной шлюхе, с которой нет сил расстаться. Я не исключение, но, кроме всех других нелепых привязанностей, у меня здесь есть Иерусалим.
Иногда вечером я выезжаю в центр Иерусалима… Еще не меркнет свет, но воздух уплотняется, а мерцающий мягкий известняк домов начинает отдавать жар дневного солнца… Свежеет… У меня поднимается вечно низкое давление и душа наполняется если не весельем, то, скажем так, оживлением…
Теплый весенний вечер в Иерусалиме, в районе Нахалат-Шива, на улице Йоэль Соломон…
Я выбираю где сесть – на крошечной площади, куда вынесены из траттории пять-шесть столов под клетчатыми красно-белыми скатертями, – сажусь лицом к проходящей публике, заказываю кофе или пива и смотрю…
Писатель всегда – джентльмен в поисках сюжета. Всегда гонишься за хвостом фразы, за вибрацией голоса, за интонацией – боли, нежности, счастья… Хватаешь это и – в карман. Пусть полежит, это товар не скоропортящийся. Наоборот, его полезно настаивать, как рябиновку.
…И вот небо над крышами старого дома напротив становится цвета яблочной кожуры; над коньком крыши всплывает – в зависимости от недели месяца – либо турецкая туфелька, либо полнолунный диск, либо обсосанный кусок колотого сахара… Потом небеса густеют и неудержимо сливаются с цветом синих железных ставней, а сам дом начинает светиться и таять, как кубик рафинада в стакане чая.
Зажигаются фонари, и в этом театрально-желтом свете передо мной туда-сюда шляются туристы, влюбленные парочки, несколько городских сумасшедших, знаменитый одноногий нищий на костыле по кличке Капитан Сильвер, чокнутый русский юморист Юлиан Безродный в майке и трусах, дети, наперсточники, чинные религиозные семьи, юные обалдуи и юркие карманники…
Если долго сидеть, то в какой-то момент начинает казаться, что ты присутствуешь на репетиции некой пьесы и придирчивый режиссер без конца гоняет по просцениуму одну и ту же массовку…
Вот плывет зеленая шляпка на даме по прозвищу Халхофа. Когда-то она подрабатывала экскурсоводом, водила туристов и, представляете, с этим своим акцентом рассказывала о распятии Иисуса: «Халхофа! О, Халхофа!»
– Мовсей, как вам известно, – говорила она, – был вхож на Синайскую хору к самому Хосподу Боху! Теперь на мноих объектах войти стоит денех, а в прошлом хаду я там хуляла безвозмездно… Круом были свежевырытые пространства. А тепер, видите, – вокрух клумбы, клумбы… розы со всех кончиков нашего мира. Фонтанчики пока безмолвствуют…
– Израильтянам до нашей культуры еще срать и срать! – это уже реплика из другого летучего разговора – толпа несется дальше, дальше… Русская речь булькает, шкворчит и пенится на общей раскаленной сковороде.
– …Захожу в аптеку – обезболивающее купить. Она мне: «Молодой человек, вы говорите по-русски?» – «Да». – «Так перейдем на нормальный язык!»
Напротив, в витрине кафе-гриль, медленно крутится стеклянная этажерка. На каждой полочке этой кошмарной карусели, усевшись на гузку, свесив зажаренные пулочки и скрестив на грудке крылышки, в задумчивости кружатся обезглавленные куриные тушки.
Вот в одном из окон второго этажа показалась заплывшая бородатая рожа (скульптор или художник – вторые этажи здесь, как правило, снимает под мастерские эта публика), волосатая ручища, звякая браслетами, протянулась к синему железному ставню и невозмутимо прикрыла его.
Через минуту этот тип спускается вниз, покупает в лавке газету «Гаарец», заказывает чашечку кофе и, облокотившись на стойку, минут тридцать пьет ее, балагуря с хозяином (я не слышу слов, но вижу поминутный посверк белых зубов в рыжей чаще).
Веселый, бородатый, в шортах, с икрастыми курчаво-прокопченными ногами, он похож на проказливого второстепенного греческого бога, и кажется, – только крылышек недостает его пыльным кибуцным сандалиям.
Вот ради этих считанных в году часов – прошу понять меня правильно – я здесь и живу…
Я наслаждаюсь. Потягивая пиво, неторопливо перебираю, – как старый араб-торговец перебирает четки своими тусклыми сафьяновыми пальцами, – скользящие за спину густые, тягучие, сдобренные тмином, кардамоном, корицей и ванилью минуты.
Многие из поклонников мною написанного люди не то чтобы сумасшедшие, но – с трудностями проживания в этом мире. Есть несколько неудачников-самоубийц. Время от времени (и довольно часто) кто-то из них мне звонит – посоветоваться насчет какой-нибудь очере