– Глупости! Я был влюблен в Кохановскую, и ничего бы у вас не вышло.
– Не скажи. Ты ведь не видел ее в той юбочке...
– Саша! Да ты просто кардинал Ришелье! – восхитилась Татьяна.
Коля рассказывал мне об этих интригах. Он говорил, что Оля Внучкина должна была влюбить меня в себя, а потом долго мучить, чтобы я привязался к ней насмерть. Но это неинтересно. Интересно, как сверкали глаза Саньки во время рассказа. Она говорила про Внучкину, а переживала что-то еще, а что – можно было только догадываться. По ее насмешкам было слышно, что она волнуется. Вокруг ее веснушек разгоралась заря румянца.
Очевидно, Таня тоже что-то почувствовала, потому что мало-помалу притихла и почти не принимала участия в разговоре, внимательно переводя глаза с меня на Саню и обратно.
– Ну Внучкина ладно, – сказал я. – Но тебе-то это было зачем?
– Я хотела вернуть тебя к жизни. Ты жил как отшельник, ни на кого не обращал внимания. Ленка Кохановская уже уехала в Сверловск, тебе нужна была подруга.
– Хорошо, а зачем тогда было подговаривать меня мучить? Мы же друзья?
– А затем. Ты не можешь иначе. Я тебя знаю: тебе нужны глубокие чувства. Как раны. Иначе у тебя ничего не получится.
«Так вот зачем ты изводишь меня эти три дня! – взлетела и принялась описывать круги над головой хищная мысль. – Значит, я тебе нужен».
– Так. Хорошо... Ну а почему тогда не довели дела до конца?
Помню вечер, когда Коля и Саня зазвали в гости меня и Олю Внучкину. Устроили танцы, погасили свет, зажгли, понятное дело, свечи. Какая была у Оли юбочка, не помню. Но танцевали мы по очереди, то с Саней, то с ней. И кроме этих танцев с прижиманиями ничего дальше не случилось.
– А потому, что пожалела я вас обоих, – лукаво вздохнула Санька и проникновенно посмотрела на меня. – Ведь Олька тебе не пара, да и не было бы ей с тобой счастья.
– Вот вы говорите «пара», «не пара»... – очнулась, наконец Таня, которой надоели наши полунамеки. – А у нас в общаге МГУ жили два друга-педика. Ну, ничего тут необычного нет, потому что мальчики всегда в общежитии живут с мальчиками, только тут один из них был тайной девочкой. И вот общалась эта парочка очень смешно. Своими ушами слышала, как Влад сказал: «Вовк, сука такой! Опять мое полотенце с зайкой на полу!».
А потом мы все готовились ко сну. Чемоданы и сумки в прихожей, щекотливая толкотня вокруг ванной, девушки в халатиках, волнующая, приятная неловкость, смешки, запах чистых отглаженных простыней. Таня легла у дальней стены напротив окна, я – на раскладушке вдоль окна, а Санькин диван оказался голова к голове с раскладушкой. Еще с полчаса мы разговаривали втроем с выключенным светом, а потом пожелали друг другу спокойной ночи, потому что утром нужно было вставать очень рано.
Было около часу ночи. Шторы задернуты, в комнате – ни проблеска, ни отсвета. Брезжила бессильная сизая синева простыней на Саниной постели, чернел на подушке водоворот ее волос. Спать не моглось – какой там сон! Завтра она уедет, и я так и не узнаю, что она думала и чувствовала эти три дня, каков был смысл в тех знаках, которые осыпались на меня, как метеориты.
Татьяна-то заснула? Я прислушался: не было слышно ни единого звука, только на кухне содрогнулся, выключаясь, холодильник – и опять потекла тяжелая ночная тишина. Вдруг Саня подняла голову от подушки и посмотрела на меня. В темноте, без очков я видел лицо, но не мог различить ни выражения глаз, ни движения губ. Было все так же тихо. Из-под ее одеяла показалась рука, которая скользнула на подушку, как гибкая ящерка на ночной пригорок. Легко и неслышно рука мелькнула в воздухе и переметнулась ко мне. Ее пальцы оказались совсем рядом с моим лицом, и я протянул навстречу свою руку. Сердце у меня колотилось так, что могло разбудить жителей всего околотка. Я хотел поцеловать эти горячие пальцы, потянулся вперед, но проклятая раскладушка металлически взвизгнула, и я застыл в ужасе.
Пару минут длилось затишье. Однако магия действовала: я чувствовал, что мое тело вместе с одеялом вот-вот вознесет над раскладушкой и бросит туда, в угол. Маятник сердца раскачивался из стороны в сторону, расшатывая с каждым ударом мой неокрепший организм. Но едва я ползком возобновил наступление, брезентово-алюминиевая тварь произвела второй неодушевленно-душераздирающий вопль, точно в ней была установлена морально-охранная система.
Не знаю, спала ли Меленькова до этого адского скрежета, но теперь она яростно заворочалась.
Мои и Санькины пальцы были сцеплены («надеюсь, с Танькиной кровати ничего не видно!»), и сейчас по ним гулял ровный жар, как если бы они принадлежали одному телу. Двигаться было нельзя, и я стал произносить какие-то беззвучные страстные слова и посылать их Саниному лицу: она уже опустила голову, но лицо ее было открыто и обращено ко мне.
Наши пальцы сплетались, перекрещивались, ласкали друг друга с такой изобретательной нежностью, точно занимались любовью вместо нас на сотни изощренных ладов. Сколько длилась эта ручная камасутра, не знаю – была ночь, вечность, безумие, однако в третий раз дико пропела раскладушка, и тут Танька Меленькова возмущенно выскочила из кровати, вышла из комнаты на кухню. Звякнул чайник, плеснул звук наливаемой воды... Через пол-минуты она вернулась, резко плюхнулась в кровать («Она все видела! Кошмар!»), задернула одеяло и гневно затихла. Наши руки разбежались кто куда. Мы затаились. Мне было стыдно, гадко и ужасно хотелось продолжения. Я чувствовал себя пулей, которая с огромной скоростью и силой уже пролетела половину ружейного ствола, но внезапно была остановлена, не потеряв напора и плавясь от напряжения. «Что я наделал! Как я буду смотреть в глаза Тане? А Коля? Я сволочь! А если нам через полчаса тихонько запереться в ванной? Заткнись, идиот! Радуйся, что ничего не случилось! Что она сейчас чувствует? Хочу прикоснуться к ней ужасно, хочу во весь голос признаться... В чем? Кому?»
Прошло время, и я услышал ровное, сонное дыхание рядом, совсем близко от меня. Счастливы люди, которые могут заснуть просто потому, что вокруг темно, тихо, тепло и в квартире не рвутся артилерийские снаряды и газовые баллоны. В течение всей ночи я тщетно пытался нырнуть в сон: забытье обмелело, и ни одна пересохшая лужица не могла вместить меня с головой. К тому моменту, когда зазвенел будильник (за окном было еще темно), я так измучался от тщетных попыток уснуть, что был рад возможности встать, умыться, зажечь на кухне плиту и поставить чайник. А еще я с удовольствием обнаружил, что все мои мысли от бессоницы притупились и не причиняют мне острого беспокойства. Заспанные девушки зевали, терли глаза и передвигались медленно и неверно, как сдуваемые сквозняком привидения.
25
До того момента, как мы оказались на соседних креслах в автобусе, который должен был доставить нас с аэровокзала во Внуково, я молчал и почти не смотрел на Саньку. Неохотно рассветало, закапал вялый снег. В автобусе химически пахло дерматином. Мрачные пассажиры застывали на своих местах, как заколдованные. Потом дверь со вздохом прилегла в проем, серый аэровокзал отчалил, и мы плавно поплыли по Ленинградскому проспекту. Мокрый снег штриховал утренние фасады, прохожих почти не было, автобус вез во Внуково тридцать с чем-то безмолвий.
Санька взяла меня под руку и положила голову на плечо. И тогда я, не видя ее лица и глядя за окно, стал говорить, что мне нужно ее счастье, с Колей или с Олегом – как она решит, главное, она должна слушать свое будущее, и хорошо, если всем нам там будет возможно увидеться, посмеяться, повспоминать, повалять дурака, потому что будущее, которое не вмещает такого хорошего прошлого, никуда не годится. Я говорил тихонько, чтобы не было слышно с соседних сидений. Мы проехали по набережным – в мрачной воде оседал и исчезал нарастающий снегопад. Потом пронесся шпиль университета, многоэтажки проспекта Вернадского, маленькая красная церковь Михаила Архангела в Тропарево. Автобус вырулил на МКАД и понесся через темный лес. Санька спала, а я смотрел, смотрел, словно пил впрок – на будущую память – все увиденное.
Когда мы оказались во Внуково, утро распустилось почти дневным светом. Рейс до Адлера отправлялся вовремя, за что я был бесконечно благодарен Аэрофлоту. Подтаскивание чемоданов и сумок к багажной ленте, регистрация у стойки, нервные и повеселевшие лица пассажиров – все это отвлекало нас друг от друга. Наша суета перед прощанием была так же благотворна, как хлопоты и гомон на поминках, не давая сосредоточиться на опасных, чреватых катастрофой мыслях.
Вот в последний раз она помахала мне рукой из стайки случайных попутчиков. Мелькнул ее полосатый шарф, смешная шапка, и она исчезла.
Едва только оказавшись в автобусе и услышав ровный рокот мотора, я заснул. Последней мыслью было удивление тому, что я так ничего и не узнал про этого Олега.
26
В июле того же года я приехал на пару недель в Тайгуль. В первый же день разыскал Колю, и мы вместе отправились гулять по городу. Коля еще больше похудел, но был весел, вдохновен и говорил без передыху. Он влюбился в какую-то Свету, студентку Тайгульского пединститута, юную девушку не то из Нижней Ревды, не то из Верхней Талды. На будущей неделе предстоял первый официальный визит к ее родителям, Коля волновался и веселился, сыпал стихами и каламбурами. Я видел, что мой друг ужасно рад новому беспокойству, потому что этот клин навсегда вышиб прежний.
Надо было ему рассказать про зимнюю фантасмагорию и мое преступление, которое я не совершил скорее по неопытности, чем благодаря победившей добродетели. Но Санька Колю больше не интересовала, и на судебный процесс, который я вел против себя все эти месяцы, Коля не потратил бы ни секунды.
Мы миновали площадь Славы и двинулись в сторону Пихтовки. Мимо нас прогремел красный «десятый» трамвай. Шумели пыльные тополя, высаженные вдоль Ленинградского проспекта, а вдали между домами темнели склоны поросшей елками Первой горки.