Вдруг у обоих зубы скрипнули, и ребята выпрямили спины. Это Антон костяшками пальцев крепко провел по их позвонкам.
— Хребет! — крикнул он. — Ясно? У судна, как у нас, есть хребет! Киль называется. Это, соображайте, главная, продольная связь судна, его основа. Так?
— Так! — дружно ответили они.
— От хребта, от киля, поперек идут ребра, шпангоуты называются! — и так щекотнул мальчишек под ребрами, что они подпрыгнули. — Чуете?
Еще бы не чуять Антоновых ручищ.
— Чтобы никаким штормягой костяк не смяло, для прочности, ребра опоясывают по днищу, бортам и скулам. Называется: днищевой, бортовой и скуловой стрингеры! Поняли?
Что ж они, сухопутные лягушки, чтоб не запомнить?
— Ага! Агу! Стрингеры!
— А вон кран потащил бимс! Это — поперечная балка. Бимсы свяжут меж собой оба борта, а по корабельному сказать: обе бортовые ветви шпангоутов, так? А на них сверху положат палубный настил, по нему вы будете топать, если нас с вами на судно пригласят, когда будет готово… Ясно?
— Ясно! — восторженно закричали мальчишки. — А пригласят?
— Там поглядим… — Антон улыбался, радуясь их интересу. Может, к правда, самим придется на таком судне в море ходить, или строить такие? — А теперь еще скажу про обшивку. Самая современная конструкция, — вся на сварке, без заклепок. Потому что нет прочнее сварного шва. Под всеми нагрузками испытания выдержал: не рвется! Ясно-понятно?
— Ясно-понятно!
Какой же одиннадцатилетний человек не поймет, что кораблю дальнего плавания нужен сильный хребет и крепкие стальные ребра? И поперечные крепления, чтоб выдержать удар самой сильной волны и в нос, и в скулу; и продольные крепления, чтоб принять удар в борт.
— Ну, тогда идем на стапеля.
Шли сквозь шумные цехи под стеклянными крышами, а в головах пели и звучали на все лады морские, красивые, корабельные слова: ШПАНГОУТЫ и СТРИНГЕРЫ и разные там ВЕТУИ, стальные, конечно.
— БИМС! БИМС! БИМС! — кричали они на ходу друг другу звонко и весело, будто в огромном заводском оркестре им выпала удача бить в медные тарелки: — БИММММССС!
Вдруг не стало ни стен, ни крыши, сделалось тихо. Звуки были, но они рассеивались в чистом воздухе. Пришли в самый последний, самый главный, стапельный цех под открытым небом. Тут, на стапелях, судосборщики собирали из огромных секций могучее тело корабля, его корпус. Шипели раскаленные иглы сварщиков, с высоты летели искры. А на тело судна ложились лоснящиеся, как след улитки, подернутые синевой металлические швы, соединяя секции меж собой навечно, навсегда.
Ребята и Антон стояли задрав головы. Корма уходила вверх на семь этажей, еще выше поднимались надпалубные надстройки, и совсем уже в небе сварщики-верхолазы варили мачты, сыпля вниз голубые звезды. Огромный молчаливый корабль, опоясанный лесами, по всем ярусам окруженный множеством работающего народа, осыпаемый звездами сварки, звоном и голосами, был похож на Гулливера, спящего среди маленьких человечков.
Но это только отсюда, снизу, они казались маленькими. Они не человечки, а люди, мастера, судосборщики, стапельщики, электросварщики, монтажники, кораблестроители, а одним словом сказать — корабелы, вот они кто.
Их маленькие человеческие пальцы дают силищу кораблю, и такой запас прочности, чтобы в морях и океанах ему не страшен был ураганный волнобой и переменчивый ветер, и гигантские многоэтажные валы, обрушивающиеся на палубу.
Лесь посмотрел на свои пальцы. Такие же, как у корабелов, только чуть поменьше, и больше ничего.
— Сухогруз, — с гордостью сказал Антон. — Красавец, а? Восемнадцать тысяч тонн водоизмещения. Значит, когда его спустят со стапеля, он выдавит из моря восемнадцать тысяч тонн воды!
«Как это выдавит?» — такой испуганный вопрос могла бы задать только презренная сухопутная лягушка. А все теплобережные ребята, и Лесь, и Вяч знали отлично, что на флоте так условно обозначают размеры кораблей, их объем, их вместимость. Что значит «условно»? Условились так обозначить — вот и условно.
— Ух ты-ы… — сказали мальчишки, потому что 18 тысяч тонн — это большой корабль.
— Хорош? — в сотый раз спросил Антон, когда они вышли за проходную и стали в очередь на автобус. Клетчатым платком он вытер вспотевшее лицо. — Звать это судно, ребятки, будут очень красиво, по-революционному: «Народный комиссар». И может случиться, ребятки… — он смущенно улыбнулся своим добрым широким лицом, — может случиться, я уйду на этом судне в его первый рейс.
— Капитаном? — воскликнул Колотыркин, которому давно хотелось иметь знакомого капитана.
— Догадливый ты, — усмехнулся Антон. — Помощником механика. Мотористом. Мое хозяйство будет машинное отделение.
— Так это ж еще лучше! — сказал Лесь.
ГЛАВА 11
— Поверьте, прелестная сеньора, вы должны быть счастливы, что приютили у себя в замке такую особу, как я, ибо, если я себя не хвалю, то единственно потому, что, как говорится, самовосхваление унижает, но мой оруженосец расскажет вам обо мне. Я же скажу, что услуга ваша никогда не изгладится из моей памяти и что я буду благодарен вам до конца моих дней.
Лесь встречал маму Алю и Димку на автобусной остановке. Из автобуса вышла одна мама Аля, легонькая в своем голубом платье, как девочка. На лице и на плечах — золотой загар. Самая красивая его мама, самая тоненькая и нежная на свете.
— А Димка?
Оказывается, Димку она оставила в дошкольной группе.
Лесь взял из ее рук баул, и они пошли.
— Повезло! — радовалась мама. — И Димке там хорошо, и у меня работа намного легче.
— А ты перейди туда насовсем, мама Аля.
Подумал: «Тогда и я мог бы там пожить до осени, до школы. Мы бы вместе купались, я бы, может, научился плавать».
Мама Аля объяснила: расчета нет. Лагерь от завода, только на лето, потом все вернутся в свой город. А ей как? С почты уволишься, осенью новое место искать?
— Мама Аля, я теперь рабочий класс. Мойщик бутылок. Я тебе уже, наверно, на полтуфли заработал.
Отвела со лба легкую прядь, лукаво взглянула.
— Ну вот, я и стала старухой: сын у меня работник!
Ему было приятно, что он уже выше ее плеча.
— Ма Аля, а правда, так называется — Ладонь-гора?
— Правда. Там природная терраса, высоко над морем. Широкая! На ней вся территория лагеря уместилась. А по краю, будто нарочно, чтоб ребята в море не скатились, грядой огорожена. Когда-то камней с гор нанесло, земли, кустарники повыросли. Так и живем в ладони у горы.
Великанья добрая ладонь, в ней домики-лилипуты, а дети и вовсе с булавочную головку…
— А правда, там, под горой, вода совсем голубая? Мне Антон-моторист говорил.
— Правда. И не камни, а песок, ласковый. Такая красота. Ныряла! — похвасталась и тряхнула светлыми волосами.
— Ой, ма Аля, когда ты смеешься, ты как девочка. Только гораздо лучше. Ты такая красивая! — сказал Лесь.
— Да ну? — весело удивилась мама Аля. — Наверно, что-нибудь натворил и подлизываешься?
— Не-а, — сказал Лесь, — правда! А знаешь, мама Аля, мы на Чертову скалу лазали с Антоном, там пещеру видали, в ней партизанский госпиталь был. Там жила Маленькая девочка…
— Ой, — вскрикнула мама Аля, — камешек! Помоги, Лесик, — и постояла на одной ноге, пока Лесь вытряхивал ее босоножку.
— А знаешь, — оживленно говорил он, застегивая на ее ноге ремень, — нас с Вячем Антон на стапеля возил, на Судостроительный! Мы видели, как корабли строят. Только Антон не велит называть «корабли». Корабли только военные, а которые пассажирские, или торговые, или промысловые — это знаешь, ма Аля, всё «суда». Мы видели самый главный, большой, океанский сухогруз, его будут звать…
Опять она не дослушала, опять, как раньше. Даже такое важное. Сказала:
— Да ну? — и спросила: — А верно, я загорела? — и на ходу положила легкую руку ему на затылок. — Ну-ка, скажи, у тебя славно получалось: «Никогда прелестней дамы…» Забыла я дальше… — Она засмеялась нежными круглыми ямочками на щеках, милая его мама Аля, которая до поездки редко улыбалась.
И он засиял ей в ответ худеньким мальчишеским лицом, двумя конопушками на носу, синими, как у нее, глазами.
— «Никогда прелестней дамы не встречал я в Сегидилье!» — Закрутил воображаемый ус и счастливо выпалил: — Ма Аля, он приехал!
Мама Аля остановилась. Улыбка сошла с губ.
— Кто?..
— Дон Кихот! Ма Алечка, он к нам потому не зашел, что болен, я его в катере видал, в Сосновке.
Растерянно спросила:
— Господи, зачем ты туда попал?
— Я ж тебе объяснял: нас Антон-моторист возил! Мы по пути встретили Дон Кихота… то есть Полудина!
— Что он тебе сказал? Ты спросил, как он устроился?
— Да нет. Он меня не узнал. Я ведь очень вырос, у меня даже бицепсы…
— Не говори ерунды. — Тревога погасила смех в синих глазах, стерла добрые ямочки. — Болен! Что ж толком не узнал? Ему надо помочь… Сосновка… Где там его найдешь…
— Я знаю, знаю! — успокоил ее Лесь. — Морская, двадцать четыре! Он там без этого… — ему не удавалось поймать ускользавшее, чужое слово, — без комфорта…
Но мама Аля не успокоилась, она рассердилась:
— То — ничего не сказал, то — все знаешь. Семь пятниц на неделе. Да переложи баул, все ноги истолок…
Лесю обидно. Но не очень. Он привык. Когда мама Аля волнуется, слова из нее выскакивают обидные и несправедливые.
Лесь взял баул в другую руку, и молча они пошли на свою улицу.
Можно было не стараться, не убирать квартиру. Мама Аля даже не заметила, какую он навел к ее приезду ослепительную чистоту. Мама Аля металась по квартире, каблучки стучали, занавески на окнах раздувались. Лесь поворачивал ей вслед встревоженное лицо, не зная, как ей помочь.
Наконец, она села на диван.
— Все. Решила.
Вытряхнула из сумочки себе на колени бумажные рубли и монеты, пудреницу, расческу. Монеты раскатились по по