лу. Лесь подобрал их.
— Беги, сынок, в магазин. Купи молока, хлеба, мяса, творожка обязательно. И поедем за ним. Привезу его к нам. Такой талант! И болен, и живет кое-как.
Она взглянула в лицо сына. Он ничего не отвечал. Она вдруг подумала, что, наверно, она делает все не так, неправильно, и, может быть, сын это понимает. Погладила его по руке. Он сразу улыбнулся в ответ на ее летучую ласку.
— Ненадолго, Лесь, — сказала она, — пока получит путевку. А тогда сразу перейдет в санаторий. Правда, сынок? Только вот стол твой… — Она поглядела на сооружение Антона, которое было очень нужно Лесю. — Мы его на время вынесем. Тут для тебя раскладушку поставим, а я буду на диване. А он уж пусть живет в маленькой комнате. Там ему спокойней.
Лесь взял вязаную сумку, зажал деньги в кулаке. В дверях обернулся:
— Мама Аля, значит, мы не поедем на Ладонь-гору?
— Да нет, Лесь, ты же видишь, как дела поворачиваются, — твердо ответила мама Аля.
В Сосновку можно добираться не только морем, но и автобусом. Поехали автобусом. Недалеко, всего полчаса. Разыскали дом № 24 на Морской. На улице пахло кофе, в маленьком саду тоже. На террасе, завитой глициниями, сидел Полудин в красивом халате и варил кофе в электрической кофеварке.
Наверно, во времена Дон Кихота тоже были кофеварки, только не электрические.
— Здравствуйте, Ипполит Васильевич, — робко и радостно сказала мама Аля и остановилась у нижней ступеньки. А из-за ее спины на Полудина глядели, готовые вспыхнуть улыбкой, такие же синие, как у матери, глаза Леся. Они говорили: «Попробуй меня теперь не узнать!»
— A-а, о-о-о, какие гости… — зарокотал Ипполит Васильевич Полудни, делая округлый приветственный жест. — Один момент! — Он застыл над кофеваркой, выжидая, когда нужно выключить кофе, и Лесю показалось, что они с мамой Алей уже долго, целый час стоят у ступеньки.
Полудин вытащил вилку из штепселя.
— Вот теперь я готов! — сказал он. — Входите, прошу! Не ожидал! Польщен! Друг мой, Алевтина Николаевна! Сейчас будем пить отличный кофе. Меня научили его варить в Италии…
Он говорил, пододвигая стулья, и усаживал маму Алю и усаживал Леся.
— Просто чудо, что вы меня нашли! Я так благодарен…
Мама Аля спросила тревожным, звенящим голосом:
— Почему вы так долго не писали? Хотя бы словечко!..
Полудин огладил выбритый подбородок:
— Друг мой, разве я себе принадлежу? Разъезжал, выступал, гастроли… — И задал встречный вопрос: — О, кстати, как поживает ваш верный оруженосец толстый моторист Санчо Панса? Все глядит на вас преданными глазами, как верный пес?
Лесь удивленно взглянул на мать. Он не обиделся за Антона, потому что любил и уважал верных псов, но разве Антон так глядит?
Мама Аля с отчаянием взмахнула рукой.
— Да боже мой! — сказала она. — Это не имеет никакого значения. Вы приехали слабый, больной. Почему не к нам? Не вспомнили, что вас ждут друзья?
Полудин приподнялся, красиво наклонив голову, поцеловал мамы Алину руку.
— Не гневайтесь, дорогая. Прямо с теплохода я на крыльях полетел на Абрикосовую улицу, дом номер четырнадцать. Туда, где растет старая айва, в тени которой, на скамье, мы с вами репетировали стихи…
Лесь сосредоточенно думал: как же так он летел на крыльях в их старый дом, когда носильщик сразу погрузил его вместе с желтым чемоданом на катер? И катер пошел в Сосновку?
— Я поднялся по знакомой наружной лестничке. Но я тщетно стучался в закрытую дверь, и какая-то сердобольная соседка мне наконец объяснила…
«Конечно, — подумал Лесь, — соседка ему объяснила, что мы переехали в новую квартиру. Но как же так? Ведь он перегнал нас на катере, и мы с Вячем кричали ему вслед!»
— А сердобольная соседка мне объяснила, что Алевтины Николаевны нет дома, она на работе, а детки где-то бегают, — закончил Полудин. — Верно? Бегают? — Он взял Леся за подбородок.
Лесь опустил глаза. Полудин говорит неправду. Все соседки сказали бы ему, что они уехали из этого дома. Ему стало стыдно за этого взрослого человека, который был Дон Кихотом, сражался со злом и неправдой. Был? Да нет, он, наверно, просто притворялся Дон Кихотом! Врун. Он вовсе не искал их с мамой Алей. Они ему не нужны. И он им не нужен. Ничуть.
А мама Аля? Что же она молчит? Почему не скажет ему, что он врун? Лесь посмотрел на нее.
Мама Аля сидела за столом очень прямо, бледная. Держала в руках чашечку с черным кофе и глядела в нее. Она сказала, не поднимая глаз:
— Наверно, вам попалась не соседка, Ипполит Васильевич, а посторонняя женщина. Она не знала… просто не знала. Мы давно уже там не живем, на Абрикосовой улице…
— Вот как? — быстро и деловито спросил Полудин.
— Да, — кивнула мама. — У нас новая квартира. Димка сейчас в лагере на Ладонь-горе. Я подумала, может, вам лучше у нас пожить, пока, до путевки. А там как хотите…
— С ванной? — спросил Полудин.
Ехали не в автобусе, а в такси с шашечками на боку. Желтый чемодан и палку с набалдашником положили в багажник. Позади. Потому что это «Волга». А вот если бы ехали, например, в «Запорожце», так чемодан ехал бы впереди. В «Запорожце» все наоборот: багажник впереди, а мотор сзади.
О таких важных вещах думал Лесь, сидя рядом с шофером, и не очень-то прислушивался к разговору взрослых на заднем сиденье. Однако прислушался, потому что мама Аля вроде бы оправдывалась:
— …Совсем забросила, на репетиции не хожу. Некогда. Двое ребят, знаете… Вечернюю работу брала. Сготовить тоже надо, постирать…
«Волга» с шашечками поднялась по шоссе далеко от моря. Вокруг все менялось, как в кино. Щетинились бетонными столбиками виноградники. Буйно цвели тамариски за кюветами, ветер мотал их, и казалось, что он раздувает розовое, сиреневое пламя. По одну сторону шоссе пастух бродил с транзистором на груди, пас шоколадно-коричневых телок, еще худых, не отъевшихся с весны. По другую сторону под голубым «Москвичом» лежал дядька, чинил, одни только длинные ноги в джинсах торчали. Его семейство сидело, разложив на обочине клетчатый плед, и бабушка в брюках разливала что-то дымящееся из термоса в пластмассовые миски. На крыше «Москвича» были привязаны раскладушка, подушка, самовар и водные лыжи.
— Дикари, — сказал водитель.
Лесь согласился, что, наверно, дикари. То есть обыкновенные цивилизованные люди, которые отдыхают без путевок, диким образом.
Проехал трактор с прицепной тележкой. В ней потряхивалась свежескошенная трава. Не стало слышно запаха бензина и разогретого гудрона. Потянуло зеленым лугом.
— Матушка моя — сено, душе легко… — сказал водитель. — Окашивают обочины.
Встречная «Волга» поглядела на них желтыми, узко поставленными глазами.
— Хороши желтые фары при тумане, — позавидовал шофер.
Проехали через поселок: заборы и деревья побелены, цветут белые акации, в садах у всех деревьев — белые ноги. А дома розовые. На улицах у калиток громоздятся, как огромные муравейники, клубки спутанной сухой виноградной лозы. Трактор приволок ее сюда с плантаций, ненужную, после обрезки.
— А в хозяйстве она в дело пойдет. Хочешь — топи, хочешь — кошару оплетай или забор… — говорит водитель. — Ты вырастешь, кем будешь? А то ступай в виноградарский совхоз работать, красивое дело. Хочешь — вино дави, хочешь — корми виноградом столицу, или дальний Север, или Дальний Восток…
Лесь мотнул головой:
— Не-а. Я летчиком буду. Наверно, на вертолете. У меня уже есть знакомый начальник аэроклуба. И самый лучший курсант — тоже мой знакомый. Он скоро будет на мастера сдавать.
— Ну валяй, будь летчиком.
Мимо проплыла поляна. На ней стояла темная прошлогодняя скирда, как огромный надломленный хлеб — снаружи черный, внутри золотистый.
— А почему коровы не едят? — спросил Лесь.
— Дурные они, что ли, сейчас есть сухое, когда свежие зеленые корма пошли, всё в цвету…
Навстречу проехали один за другим три канавокопателя с ковшами на длинных шеях, с будками водителей на боку, отчего все машины показались Лесю кривоглазыми.
И вдруг ему вспомнился красавец сухогруз.
— Знаете, — сказал Лесь, — я, наверно, все-таки моряком буду, а не летчиком. У меня отец моряк был. И еще у меня знакомый моторист есть. И я был на Судостроительном, видал, как корабли строят…
Шофер даже повернулся к нему:
— Да ну?! И в самих цехах был? И на стапелях?! А мне вот не пришлось, ни разу…
— Ага, был, — ответил Лесь. — Знаете, все корабли электросваркой сваривают, без заклепок, из большущих секций. Мы по пропуску туда ходили, с товарищем, с Вячем. Нас знакомый моторист водил. Он, на верно, сам уйдет в плаванье…
— Хорошее дело, — похвалил шофер. — Поступай в мореходку, тем более отец…
До них донесся голос Полудина:
— Отлично принимали. Цветы, аплодисменты…
С их «Волгой» поравнялась другая, без шашечек. В окно глядела собака спаниель с длинными ушами. Она увидала Леся и стала царапать стекло мохнатой лапой, а потом сунула нос в открытую флюгарку, и ее длинное ухо, развеваясь, легло по ветру.
Было интересно на все смотреть, и потому Леся мало интересовали взрослые разговоры. Но Лесь услышал:
— Преступно зарывать талант в землю, — говорил Полудин. — У меня друг — директор театра, я постараюсь для вас все сделать… Великолепно, что ванна, а не душ…
И мамы Алин голос:
— Театр для меня счастье, я бы так работала… Пусть самые маленькие роли, пусть бы я только говорила: «Барыня, кушать подано!..»
Полудин смеялся:
— Что вы, дорогая, я вижу вас в образе прекрасной Дульсинеи…
Водитель придвинулся к уху Леся.
— Артисты? — спросил он.
— Мы-гы, — ответил Лесь не совсем точно.
— Она красивая, — сказал водитель.
— Она — моя мама, — с гордостью ответил Лесь.
Доехали до дома. Шофер внес наверх желтый чемодан. В прихожей, которая сразу стала маленькой и тесной от присутствия двух мужчин, Полудин долго ковырялся в кошельке, доставая монеты.
— Как же, как же, — говорил он, — вы мне донесли…