— Помню, помню, — твердила счастливая тетка Гриппа. — И как вы с Дедом друг над дружкой подшучивали, спорили. Наперекорный ты был парень.
«Дед да Дед… Она-то не была контужена. Может, скажет фамилию, и про Маленькую девочку тоже…»
Не говорили фамилию. И про девочку не говорили. Они чокались маленькими стопками и глядели друг другу в глаза.
— Выпьем за здоровье живых. Помянем павших смертью храбрых…
— А помнишь, Ванюша, — тетка Гриппа гладила ладонью лысую голову Мосолова, — зимой, в самую голодуху, обоз отбили?
— Как же! Шел под прикрытием мотоциклистов. Дед стрелял в ветровые стекла, а мы с тобой в покрышки.
— А Варю нашу… И Маленькую девочку… помнишь?
Нет, больше Лесь терпеть не мог! Он втерся между ними.
— Как его фамилия, того Деда, как? И Маленькой девочки?
И опять, как тогда на пруду, тетка Гриппа посмотрела на него странным взглядом: то ли он шутки шутит, то ли и впрямь с ума сошел?
— Вы что, очумели оба? Я в толк не возьму. Ну ладно, про этого малого я догадываюсь, что к чему, но ты, Ваня, ты тоже не знаешь?
Мосолов привычно потер изуродованную бровь.
— Агриппинушка, многих ли наших товарищей мы звали по фамилиям? Гриша да Ваня, да Миша, у иных — боевые клички. А я, младший в отряде, что я там знал? А может, после контузии из памяти выпало? Когда разыскивал, в запросах так и писал: «Дед». Отвечали: «В списках не значится».
— Значится как миленький, — отрезала тетка Гриппа. — Молодые пришли люди, новые, знать не знают. А он значится. Однако не под кличкой, а под своей натуральной фамилией.
— Живой? — Мосолов схватил ее за руку.
— Да живой, живой… Сейчас скажу. — И перевела взгляд на Леся: — Ты знаешь или нет, где родилась твоя мать?
— Знаю. Тут. Она здешняя.
— А где именно?
Лесь сказал:
— Так она не помнит, она ж тогда новорожденная была. А когда уже стала понимать, оказалось — живет у злой тетки. А потом — в интернате.
Тетка Гриппа сказала:
— Верно. Лев-Лев разыскал, в интернат и устроил.
— Лев-Лев? — Мосолов повторил, вслушиваясь. Лицо его было напряжено.
Тетка Гриппа спросила:
— Так он вам с матерью ничего и не говорил? Никогда? Узнаю чудака.
— Чего не говорил?
— Лев-Лев… — повторил Мосолов, мучительно припоминая. По лицу прошла долгая гримаса и выжала из глаз слезы. — Левушка, долговязый наш очкарик из Библиотечного… — Рассеченная бровь дернулась. — Я ж тебе о нем… — Он накрыл рукой руку Леся. — Он и спас Маленькую девочку и пошел врукопашную с ребенком за спиной… Конечно… у него было смешное совпадение имени и фамилии. Варя его дразнила: «Дважды лев Советского Союза…» Живой?.. Живой?.. — Мосолов нетерпеливо смотрел в лицо тетке Гриппе. — Где же он?
А тетка Гриппа глядела на Леся.
Внезапно побледневший, кусая губы, Лесь поспешно выбирался из-за стола.
— Ты что? Ты куда? Ты зачем? — тоже взволновался Мосолов.
— П-потому что… потому что… — проговорил Лесь, закусывая непослушно вздрагивавшую губу. Превозмогши слезы, со странно блестящими глазами, он встал перед Мосоловым. — Потому что он — мой дед. Мой чужой родной дед. И Маленькая девочка — моя мама Аля.
ГЛАВА 3
Когда же стычка кончилась и Дон Кихот направился к Росинанту, Санчо бросился подержать ему стремя, и не успел наш рыцарь сесть на коня, как он опустился перед ним на колени, схватил его руку, поцеловал ее и сказал:
— Будьте так добры, сеньор, сделайте меня губернатором острова…
Теперь он вспомнил. Вспомнил маленькое ледяное слово, ранившее взрослого человека…
Домой, домой. Лев-Лев уже пришел. Хорошо он придумал — приходить ночевать к Лесю. Может, уже сидит на балконе, вытащил настольную лампу, уткнул свой длинный добрый нос в журнал. И поглядывает на часы: куда Лесь запропастился?
Лев-Лев, я мчусь к тебе. Через парк. Есть лазейка за кустами благородного лавра. Ты не волнуйся. Я уже близко. Восемьдесят четыре ступеньки вверх, и будет наша Новая улица. Я ворвусь в квартиру и крикну…
Нет, лучше войду тихо. А он посмотрит на меня поверх очков и спросит как-нибудь так:
«Видимо, стряслось что-нибудь сверхважное, если ты так задержался, мальчик?»
А я скажу напрямик:
«Мой самый родной дед! Забудь, пожалуйста, забудь, как я тебе сказал прошлый раз. Я был дурак».
А он подвигает бровями и опять спросит:
«Что же случилось такое, что ты перестал им быть, если ты им был?»
А я обниму его крепко и скажу:
«Знаю, кто спас мою маму Алю, знаю, кто сражался с фашистами врукопашную».
А он? Отмахнется сердито, проворчит как-нибудь так:
«Кто рассказал тебе эти старые байки? На всем Теплом берегу из нашего отряда остались только Агриппина Бутенко и Петька Сидоров в Синем лагере. Может, ты с ними познакомился?»
«Не байки, — скажу я, — не байки, а правда! — и поскорей поцелую его в колючую щеку, все равно колючую, даже если он утром брился. И сообщу ему про тетку Гриппу, и про ее орден, и про Мосолова. Я скажу: — Завтра он к тебе придет!»
— Не толкайся! Несется как угорелый! Людей с ног сшибает! Детям тут уже не место, вечером в парке гуляют взрослые!..
Он летит на крыльях, а они ворчат.
Душно, ни звездочки, погромыхивает, но парк полон гуляющих. Светят гололобые фонари. Течет толпа, всплески смеха, вкрадчивые напевы транзисторов и гитар, шарканье подошв. Будто тысяченогое существо движется по аллеям и в тысячу ртов поет, бормочет, спрашивает все про одно и то же, про любовь. И как не надоест?
Нырнув у кого-то под локтем, Лесь выбирается в тихий конец парка. Тут опунции выставили колючие уши. Заросли благородного лавра пострижены так прямо и так кругло, что похожи на стены и башни. Они отличаются от каменных только тем, что зеленые и растут.
Отсюда всегда видно море. Сегодня — нет. В чернильной мгле повисли сигнальные огни на мачтах невидимых судов. Духота. Ни один лист не шелохнется.
И вдруг рядом с Лесем дернулся куст лавра. Зашелестел твердыми листьями, которые никогда не поддаются ветру. Опять.
Лесь скользнул под ветками и вдруг увидал Колотыркина.
— Вячик-мячик! Вот здорово, что я тебя встретил! Я все узнал! Знаешь, кто был тот Дед и Маленькая девочка?..
И осекся. На него глядели насмерть перепуганные глаза. Пятясь, Вяч споткнулся и сел…
— Завалился? — Лесь протянул руку, помочь.
Но Колотыркин сидел прочно. Широко расставил локти и колени, так воробей, растопырив крылья, загораживает гнездо от врага.
— Ты… чего? Ты на чем сидишь?
— Ни на чем.
— Так вставай! — все больше удивляясь, сказал Лесь.
Вспыхнула зарница. Блеснула молния. Нет, не в небе. Металлическая «молния» большого клетчатого чемодана, на котором сидел Вяч. И в руках его Лесь увидал лавровые ветки.
— Обманщик! — заорал Лесь.
Колотыркин уцепился за его руку, оглядываясь, зашептал, всхлипывая:
— Последний раз… честное… мне только трояк отработать. Одолжил на значки… Я на них глядел, а Верзила подошел и сказал: «Вот тебе трояк, покупай, отработаешь, наберешь чемодан лаврушки…» Честное пионерское, последний раз!..
— Молчи! — закричал Лесь. — Не дам тебе стать ворюгой… — и замахнулся в отчаянии и ярости.
Тут кто-то сзади сжал крепкой рукой оба его запястья и произнес хрипло:
— А ну, без шума.
И грубая ладонь, пахнущая луком и табаком, зажала Лесю рот.
— Ты, пацан, толстый, оттащи сундук к решетке, я возьму.
Вяч, пригнувшись, покорно потащил чемодан.
Лесь рванулся.
— Не рыпайся, хуже будет! — Пальцы клещами вцепились в подбородок Леся.
Вдруг Щен — нос в землю, хвост кверху — вынырнул из кустов. Еще секунду он счастливо взлаивал и улыбался, сообщал, что тысячи запахов его не запутали и он верно взял след…
Щен смолк. Чутье подсказало: его человек в беде. Враг. Ненависть захлестнула Щена. Шерсть на загривке вздыбилась, как у его диких предков. Он обнажил клыки. И тут же получил удар тяжелой ногой в нежное ухо. Отлетел с визгом, вскочил разом на все четыре лапы и прыгнул. Молча.
Хриплая ругань, рычанье, возня. Рука, сковавшая запястье Леся, ослабла, пальцы на подбородке поползли. Лесь извернулся, боднул врага, отлетел от удара, дополз к Вячу и схватил его за ногу.
— Не служи ему! Не служи! Я дам тебе три рубля, я заработал, дам! Верни ему!
За стенами лавра — голоса, свистки, топот. Вмиг не стало Вяча и того, другого.
Из-за кустов выскочили два дружинника.
— Кто кричал?
Лучи карманных фонарей скрестились на фигурке мальчика. Он сидел на истоптанной траве, обняв клетчатый чемодан, рядом тощий щенок дрожал и скалил щенячьи зубы.
Не выдавать Вяча. Он ведь поклялся, что последний раз.
— Чемодан твой? — Они склонились над Лесем.
— Не-а…
— Силен ты врать. Не твой, а держишься за него. Ну-ка, что в нем?
Лесь покорно встал. «Молния, раскрываясь, сказала: з-з-з… Лучи фонариков ощупали груду плоских лавровых веток.
— Та-ак, хорошо. Заготовитель, значит? Почем торгуешь? А еще в галстуке… Ну что ж, пошли! Как поведем, через центральные аллеи, где людей полно?
Лесю показалось, что сейчас, вот сейчас он умрет.
Дружинники посмотрели на склоненную голову, на мальчишескую руку, судорожно сжимавшую у горла пионерский галстук.
— Пойдем уж лучше боковыми дорожками, — сказал дружинник и понес чемодан.
За ними плелся Щен. Иногда он настораживал уши, и Лесь прислушивался тоже. Но, наверно, в кустах просто шелестела испуганная птаха.
Значит, ты струсил, Колотыркин.
Не птаха там была. За кустами, держась в густой тени, тащился вслед за дружинниками толстый Вяч. Слезы набегали ему на веки. Он произносил про себя прекрасные, смелые речи: «Отпустите его, о благородные дружинники! Он не виновен. Я расскажу вам без утайки всю правду!» После этих слов надо было сейчас же выходить на дорожку к дружинникам, но тут Вяч начинал все сначала: «От