— Он не назло, — ответил Антон. — И он, кстати, тоже все уже знает. Мы с ним оба виделись с товарищем Мосоловым в шесть утра в горкоме комсомола. Туда срочно вызвали всех водителей наземного, водного и воздушного транспорта. И всех скалолазов, и всех парашютистов. На случай участия в спасательных работах. И начальник аэроклуба тоже там был. Когда такие тревожные метеосводки, Лесь, мобилизуются все силы, чтоб действовать согласованно. В авиации сейчас приведены в боевую готовность и военные и хозяйственные подразделения, те, кто вел над морем разведку рыбы и над сушей охрану лесов. И аэроклуб тоже…
— Да почему? — удивился Лесь. — Даже дождь перестал!
— В горах прошли сильные ливни. Могут быть разные неприятности. Так что садись посиди. Жора сейчас дежурит на летном поле у своего вертолета.
— Чего ради я буду сидеть? — проворчал Лесь и уселся рядом с Антоном на кнехт. — И вертолеты в ветер все равно не летают.
— Тут уж смотря по обстановке, — не согласился Антон.
— А если сто баллов? — Лесь явно задирался.
— Ты сегодня мужик сердитый, — ответил Антон и нежно покрутил вихор на затылке Леся. — Сто баллов не бывает. Самое большее двенадцать. Это ураган и жестокий шторм. Производит большие разрушения. На суше, вдали от побережья, наблюдается редко. Я когда в мореходке был, мы не только моторы изучали, мы под парусами ходили. И все ветры по учебнику сдавали. К примеру, ноль баллов. Полный штиль. Ясно? Парусному судну хода нет, руля не слушает. Море зеркальное. На суше вымпела и листья неподвижны. Совсем другая картина, если два балла: легкий ветер. Хорошо наполняет паруса. Волны короткие, но уже гребни начинают опрокидываться. Однако пена еще не белая, а вроде из стекла. На суше — легкое дуновение, колеблет флаги и вымпелы, листья временами шелестят.
— Ты как стихи говоришь.
Антон ухмыльнулся:
— Сравнил! Это гораздо лучше, чем стихи. Рассказываешь — самому красиво. Я за эти ветры пятерку получил.
— А про барашки почему молчишь?
— Барашки — это уж не меньше как четыре балла, если кой-где закипают. На суше ветер вытягивает вымпел, поднимает с земли пыль и обрывки бумаги. А вот уже в пятибалльный ветер все море в барашках, прибой бормочет непрерывно, на стоячих водах, в прудах взбадривает волны и свистит в ушах.
— В чьих ушах? — спросил Лесь.
— В чьих? В твоих, — сказал Антон. — Теперь у нас пойдет шестибалльный ветер. Гребни большой высоты. Пенящиеся вершины. Прибой сопровождается глухими раскатами…
— А в семь? — спросил Лесь. — А в восемь? А в десять?
— Ветер срывает с гребней белую пену и стелет ее полосами. А в девять баллов идут высокие гороподобные волны с опрокидывающимися гребнями. От пены бела вся поверхность. Раскаты в открытом море. А в десять — берегись! Ветер вырывает на суше с корнем деревья, сдирает крыши. Здесь уж идут по порядку: сильный шторм, крепкий шторм, жестокий шторм — это уж одиннадцать баллов. Высота волны так велика, что корабли временами скрываются за ними. Верхушки гребней срываются водной пылью. Раскаты превращаются в сплошной гром. Чуешь, как я складно, точно по учебнику шпарю?
— А потом что? — спросил Лесь.
— А потом двенадцать баллов — ураган, жестокий шторм, я с него начал.
— Ты попадал в ураган в открытом море?
— Приходилось. Я тогда на «Иване Первопечатнике» плавал.
— И что?
— Ничего, справились. Жив-здоров.
Лесь с досадой хлопнул себя по боку:
— А она боится, чтоб я под дождичком не растаял! Работы не дает.
Раздосадованный Лесь и Щен пошли прочь. Дождь перестал. На набережной Щен обнюхивал все столбы и столбики, получал информацию о других пробежавших тут собаках, и сам через каждые несколько шагов, поднимая заднюю левую или заднюю правую, оставлял последние известия о себе.
Лесь смотрел на море. Оно не бушевало, а затаилось — свинцово-чернильное, грозное. Вдали вскипали барашки и гасли. Значит, ветер четыре балла. Вода вдоль берега коричневая. Столько уличных ручьев, взбесившихся горных речушек приняло море в себя за эту ночь!
На полузатопленном сером волноломе сидит серая чайка. Может, спит? Нет, она охотится. Сорвалась вниз, выхватила из воды рыбешку. Долго била и трепала живую о камень. Заглотила. И опять словно окаменела, зорко следит за добычей. У, обжора!
Ноги повели Леся в парк, к пруду. Вода в нем тоже поднялась.
Лебедь Зина сторожко дремала под плакучей ивой. Лесь протянул ей руку. Испытывая его храбрость, она постучала клювом и взяла с его ладони хлеб.
…Знаешь, Лев-Лев, наша лебедь Зина стала доверчивая. Ты почему долго не едешь, Лев-Лев?..
Каштаны отцвели, побуревшие лепестки накипью лежат вдоль дорожек. Розы склонились, полные дождя.
Лесь пихнул ногой фонарный столб. По всей набережной и в санаторных парках установили красивые тонкие светильники, они разгораются лунным светом. А тут торчат круглолобые, лысые, глупые фонари на столбах, покрашенных серебряной краской. Лесь давно с ними враждует.
Еще на концах пальм висят капли, еще мокры скамьи. А на теннисном корте уже стучат мячи, и из-под зеленого прозрачного навеса выстукивают пластмассовые шарики: пинг-понг!.
Конечно, там играют взрослые. Но вдруг у кого-нибудь не окажется партнера? И этот кто-нибудь скажет: «Играешь, мальчик?» А он ответит: «Естественно!» Возьмет ракетку и покажет, что значит удар с оттяжечкой, или крученый, или срезной.
К площадке для пинг-понга надо спуститься, она под горой.
Сперва на уровне твоих ног будет крыша из зеленого стеклопластика. Сквозь нее видны два стола, люди и прыгающие мячики, все зеленое. Потом увидишь глупую рожу фонаря. Он стоит внизу на площадке, а сюда вылезает белый шар. Однажды мальчишки его разбили, но фонарю поставили новую голову, точно такую же. Вот и фонарь. Лесь дальше не спускается. Надежды рухнули. Под навесом играют двое мужчин, совсем зеленых. Один в шляпе. Их лица не видны, но зато ясно видно, что играют плохо, то и дело кланяются пропущенным мячам. И хохочут. Чего хохотать, если мяч принять не можешь? Отошел бы один в сторону, сказал бы: «Ох, упарился» — и дал бы мне покидать вместо него.
Один и правда отошел, вылез на дорожку. Снял сетчатую шляпу, надел на фонарь и вытер лысую голову.
— Уфф, — сказал он, — упарился!
Фонарь стоял в шляпе, а человек — без. Они вдруг оказались удивительно похожи друг на друга. Лесь фыркнул. Человек покосился.
— В чем дело?
Потом поглядел на фонарь, нахмурился, снял с него шляпу и унес.
Лесь услышал его голос:
— Может, зайдем в бар?
Прозвучал ответ:
— Благодарю. Избегаю. Особенно перед концертом.
Лесю расхотелось играть и показывать классные удары. Он узнал бархатный голос, отступил от навеса и, убыстряя шаги, побежал в гору. Зачем думать о Полудине? Он теперь далекое прошлое. Лесь переполнен такими новостями! Ему бы только Льва-Льва дождаться! Ему бы только маме Але поскорей написать письмо!
Раз, два, три — забыть Полудика насовсем. Забыл? Забыл.
Конечно, вот он куда сейчас побежит, на почту. «За мной, Щен!»
Они вошли в стеклянную дверь, на которой было написано «Вход», чтобы кто-нибудь, не заметив стекла, не воткнулся носом.
— Мальчик, с собакой нельзя!
Щен один уходить не хотел, они вышли вместе и, раздумывая, как написать письмо, остановились под красивым козырьком.
И тут все началось. Сразу. В одно мгновение. Потемнело. Рухнул дождь такой силы, что земля и небо ослепли. Лесь и Щен попятились и прижались к стеклянной двери. Под козырьком было сухо, но брызги отлетали с асфальта, через секунду они оба были мокры до макушек. Молнии с треском раскололи небо, и ветвистые трещины побежали по нему. Лесь ясно видел: под молниями заплясали горы, подбрасывая вверх скалистые горбы. Купаясь в потоках ливня, горы хохотали от удовольствия. Они, наверно, били себя каменными кулаками по мокрым бокам: ого-го-го-оо-о… ха-ха-ха-ха-а-а… Горы разыгрались и катали и перекатывали гром.
На почте дрожали стекла. Кто-то огромный топал сапожищами по крыше, и небо давало залпы из тысячи орудий. Тополь на улице весь кипел, выворачивая наизнанку листы, а висящие на домах глицинии метались. Казалось, все-все на суше рвется с якорей, чтобы тоже пуститься в веселую и страшную грозовую кутерьму.
— Мальчик с собакой, мальчик, — крикнул кто-то из дверей, — войди в помещение!
Они вошли мокрые, стали у низкого подоконника. Окно было во всю стену. Щен жался к ноге Леся. Они оба смотрели, как на асфальте прыгают пузыри.
На почте собралось много людей. Все пережидали грозу.
Она отбушевала сразу, как началась. И тогда все увидали море далеко внизу, между домов и острых пик кипарисов. Море шло на сушу. Мчались к берегу взбесившиеся волны, высунув пенные языки. Даже отсюда было видно, как нагоняют и накрывают друг друга, словно сцепившиеся в драке злобные псы.
И еще люди увидали: шли прямо по воде две огромные, серо-свинцовые воронки, выше самого высокого многоэтажного корабля. Остриями они упирались в море, а широкими сторонами — в тучи. Шли вдалеке, вдоль берега, скользя, как привидения.
— Смерчи, — тихо произнес кто-то.
Какое страшное слово «смерч», в нем словно прячется смерть.
— Если судно попадется на пути, завертят, поднимут и бросят, — сказал кто-то.
— А если к берегу повернут, тут они дел понаделают…
Лесь в ужасе слушал эти разговоры.
— Что это… что это… смерчи? — спросил он.
— Стихийное бедствие, — ответили ему. — Массы воды взвинчены завихрением воздуха на огромную высоту.
— Может, в море рассыплются, — неуверенно предположил кто-то.
А они всё шли один за одним вдоль горизонта, два гиганта под свинцовыми тучами, и мрачно поблескивали в свете зарниц. Ни одно суденышко не попалось им, а они, безмолвные, провожаемые тревожными взглядами людей на берегу, скрылись за дальним мысом.
Только тогда люди, толпившиеся у окна, вздохнули свободно и стали выходить на улицу.