Она окидывает страшное уравнение взглядом и, к удивлению Леся, хохочет:
— Ой, салажонок, милый! Какого рода «любовь»?
— Женского! — быстро отвечает Лесь.
И опять ее уже нет, только косы прыгают на спине.
— Да никто! — говорит она. — Тут только один смешной салага.
…Заставила тащить камень, а теперь «никто, салага»? Предательница!
Лесь зажимает меж зубов согнутый палец и свистит заливистым свистом, которому всех теплобережных мальчишек научил Жора Король. Он свистит так: сперва коротко — ти-ти-ти, потом длинно — та-та-та…
Зоря живо оборачивается:
— Ты чего озорнича… — И поспешно отвечает в глубину палаты: — Да. Мальчик. Его зовут Лесь. Тут!
А из окна уже летит к Лесю ответный свист, разделенный на четкие сигналы морзянки. Короткие, длинные… Лесь превращается в слух, весь, от пяток до макушки. Зря они, что ли, тренировались с Антоном? Точка-тире-тире-точка… Понял — П! Точка-тире-точка — Р. «Привет», — складывает постепенно Лесь и читает невидимые буквы все увереннее:
— Спа-си-бо-за-мо-ро-же-ное-при-хо-ди-вос-кре-сень-е…
Ура! В воскресенье Коля будет ждать его, а не Зорьку!
Сестра закрывает окно. Зоря спрыгивает. Идут рядом.
— А мороженое он съел?
— Съел. Знаешь, после больницы поедет в Синий лагерь, будет вожатым в санаторной группе.
На углу они прощаются, идут в разные стороны. Вдруг он опять слышит ее голос. Она кричит, смеясь, и прохожие слышат:
— «Любовь» пишется с мягким знаком на конце!
Лесь поскорей сворачивает в парк.
Он еще не видался с парком, хотя уже три дня как вернулся с Ладонь-горы. Мама Аля велела отдыхать, никуда не ходить. Кому нужен дурацкий отдых?
Крепко потрепало парк дождями. Облетевшие лепестки цветов бурой накипью лежат на обочинах. Избитые розы пригнулись к земле. Вода прорыла всюду своевольные русла: ходите, люди, спотыкайтесь. Дождь смыл побелку с белой Леды, на ее груди налипли ржавые листья. Ничего, Леда, ты потерпи, у тетки Гриппы побелка найдется, я тебя побелю.
Возле клумбы горкой насыпана галька. Железно громыхая, ходит каток, разравнивает дорожку. За рулем — загорелая девушка, на шее бусы, красные, как ягоды кизила. Она улыбнулась Лесю. Зубки острые, как у щучки.
— Мальчик, будь друг, сбегай за газировкой, губы от жары обметало!
Пошарила в кармане, протянула деньги. Что, у него у самого, что ли, нет? Принес воду и бумажные стаканы. Она сказала, что без него ни за какие коврижки пить не станет.
Он любил газировку за то, что пощипывает. Но это была вкуснее всех. Наверно, потому, что мотор она не выключила и пахло бензиновым дымком, и он пил, опираясь спиной на подрагивающее железное тело машины. Распили бутылку вдвоем, и он почувствовал, что хочет походить на руках, и походил немного. И ни разу не завалился.
А потом было самое главное: она уступила ему свое водительское место. Нет, не все женщины вредные, не все! Жаль, что Зорька его сейчас не видит. Он ухватился за рычаги, а она, присев сзади, держала свои загорелые руки поверх его рук.
— Я не веду, — говорила она. — Я только подстраховываю.
На самолетах и вертолетах тоже сидит сзади инструктор.
Она крикнула ему в ухо, что ее зовут Майя, а он, не отрываясь, конечно, от вождения, сообщил, что его зовут Лесь.
— Лесь-Лесь, весь ты здесь! — смеялась Майя.
Он вел вперед, и они оба смотрели вперед. Вел назад, и оба выворачивали шеи и глядели, чтоб не врезаться в скамью. Утрамбовали большой кусок — от белой Леды до фонтана.
— Станешь квалифицированным машинистом, разряд получишь, я замуж за тебя пойду.
Она ему понравилась, и он думал о ней долго.
Если бы отдыхающие пили в три раза больше кефира; если бы он уже заработал маме Але на туфли, тогда в самую жару, в полдень, он стал бы покупать Майе газировку, лучше всего клюквенную, и еще по две пачки мороженого.
Тут к губам его подступили слова:
Никогда прелестней дамы
Не встречал я в Сегидилье…
Он не сказал этих слов. Они принадлежали только его маме Але.
Он вынул из ножен и положил к ее ногам свой меч…
Что бы ей в следующий раз показать такое, чтоб она сказала:
«Надо же?»
Например, павлиний хвост.
И тут Лесю захотелось повидать павлина.
Он свернул за читальню; под зонтами сидели мужчины, спрятав носы в газеты. Пробрался сквозь рощу бамбука, щелкая по стволам. По ним все щелкают, потому что они пустые внутри, как соломины. Однако с бамбуком у него разговоров не было. Лесь не любил его. Он прочитал, что в старину, на Востоке, бамбук был палачом: осужденного на казнь клали на молодые побеги, и за ночь бамбук прорастал сквозь тело человека и убивал. Нет, Лесь не любил его.
Со всем же другим населением парка он на ходу обменивался несколькими словами. Благородному трехсотлетнему лавру сказал: «А все-таки, ты лавр, а не лаврушка!» Пампасская трава сама сообщила ему, что к осени поднимет серебристые кисти, из них получаются пышные султаны для рыцарских шлемов. Это интересно даже тем, кто уже больше не играет в Дон Кихота. У самшитовых кустов он спросил:
— Где же павлин? Он всегда хоронится в вашей тени.
Павлина не было, и Лесь заторопился в другое место, которое Паша-павлин любил тоже. Лесь так торопился, что едва не обогнал трясогузку, которую, как известно, догнать невозможно.
Он выскочил на поляну, окруженную дивными кедрами драгоценных пород. До неба зелеными этажами разостлал плоские ветви кедр ливанский. А кедр гималайский далеко протянул узкие концы ветвей, похожие на хитрые хвосты неведомых зеленых лисиц. А кедр атласский свесил к траве голубые мягкие иглы. И тесно сидели тут круглые кусты буксуса, как огромные свернувшиеся ежи, только зеленые.
В их густой тени любил часами стоять павлин Паша, протянув по траве линейку хвоста и зашторив глаз. Его павы ходили, что-то выклевывали среди песчинок. Изредка он издавал резкий скрип горлом, павы замирали и вдруг тревожно вскрикивали. Голоса были противные, пилой по железу. Отдыхающие из пансионата уже заявление писали, что от павлиньих криков нервная система расстраивается.
Когда же солнце скатывалось за гору, все павлины взлетали, тяжелые, как бомбардировщики на параде, рассаживались на ветвях гималайского кедра.
Где вы все, павлинье семейство?
Лесь сжал руками горло и издал железный призывный крик.
Из здания пансионата — стекло, лоджии, этажи — выбежала нянечка в накрахмаленной косынке.
— Еще один! Окаянный! — говорила нянечка. — Мальчик! Где он? Не видал?
Лесь и ответить ничего не успел. Из кустов вылез Вяч с трехлитровой банкой под мышкой.
— Гони, гони его! — крикнула ему нянечка, такая испуганная, словно из кустов должен был выскочить тигр.
Лесь поглядел ей вслед, опять сжал горло и по-павлиньему крикнул.
— Их нет, — сказал Вяч. — Уехали.
— Куда уехали? Почему?
— Они не захотели ночевать на ветках и взлетели в лоджию, вон туда. — Вяч показал на пансионат. — На первом этаже была открыта фрамуга в комнату, которую занимает звезда эстрады. Звезда была на гастролях. Павлины попрыгали туда, кувыркались на постели, оставили всякие невежливые следы…
— Какие? — ошалело спросил Лесь.
— Ну-у-у… — ответил Вяч.
— А! — понял Лесь.
— Тут как раз приехали ребята из Синего лагеря. Им золотых рыб обещали. И сразу им подарили павлинов. Вожатый уже увез всех в щелястом ящике.
Значит, Майя никогда не увидит хвоста. И Димка тоже.
— Ты не вздыхай. Они там по-царски будут жить. — Вяч постучал по своей трехлитровой банке. — Пошли на пруд. Пусть нам тоже дадут золотых, хуже мы, что ли?
Шли вдоль лоджий. Высунувшись с первого этажа, нянечка вытряхивала скатерть. Пожаловалась:
— Будь они неладны, все перевернули, напакостили. Это ж нужно видеть своими глазами!
— А можно глазами? — спросил Вяч.
— Полюбуйтесь, пока самого нет.
В застекленном коридоре — одна дверь настежь, ведро со щеткой. Здесь.
В номере был разгром. Клочья газет, пух из расклеванной подушки, на поролоновом матрасе — некрасивые следы. Мальчишки фыркнули.
— Кому смех, а кому работа. Отправляйтесь, того гляди, сам вернется.
Тут Сам и вернулся. Грозный, разгневанный, в руке палка с серебряным набалдашником. Мальчики отступили за портьеру.
— Безобра… — громыхнул раскатисто.
Но на низком столе зазвонил телефон частыми звонками, как звонит междугородная.
— Смотаемся? — шепнул Вяч.
— Алло, душенька… — рокотал бархатный бас. — Наконец-то! — На гладко выбритом, слегка обрюзгшем лице играла очаровательная улыбка. — Я счастлив слышать твой голосок. Когда вы с Бобчиком вылетаете? В тринадцать ноль-ноль встречу вас с машиной. Курортный сезон в разгаре… — Его прекрасные серые глаза светились мягким светом, он нежно ворковал, казалось, он переливал свой удивительный голос из одной хрустальной чаши в другую: — Красный халатик? Ты будешь прекрасней всех. Да нет, никто…«Никогда прелестней дамы не встречал я в Сегидилье…»
Лесю почудилось: сейчас Полудин, как Паша-павлин распустит по неметеному полу волшебный хвост.
— Сбежим, ну его, — шепнул Вяч и выскользнул за дверь.
Лесь смотрел на Пашу-павлина.
— Душенька! Такой успех! Все они, взрослые и дети, обожают меня. Я выхожу на эстраду в образе Дон Кихота и чувствую, что я, я — честен, смел, бескорыстен до безумия!
Павлина не стало. У низкого стола, склонясь под грузом лет, испытаний и подвигов, сидел Дон Кихот. Копье стояло, прислоненное к ручке кресла. Доспехов не было, наверно, он оставил их на вешалке.
— Ты моя Дульсинея, ты, — сказал Дон Кихот.
«А моя мама Аля?» — гневно крикнул Лесь. Крикнул молча. Полудни не услышал. Зато наваждение растаяло. Дон Кихота больше не было. Не копье, а просто палка с набалдашником стояла у кресла.
— Душенька, я их всех держу вот так… — Полудин сжал пухлый кулак. — Я их могу заставить верить во что угодно! Но… — он усмехнулся, — я поражаюсь, как они не понимают? Ведь сколько бы несчастный идальго ни пыжился, он всего-навсего смешной старик, жалкий, всеми битый чудак! Они кидают мне цветы, а у меня странное ощущение, что там, в зале, сидят одни наивные чудаки…