Леся душил гнев. Ах, вот как? Значит, Полудин честен и смел и он победитель? А Дон Кихот — жалкий чудак?
— Кстати, душенька, скажи Бобчику, я купил ему подарок! Жду, дорогая…
Звякнуло. Далекий город отсоединился. Огляделся, брезгливо отвесив нижнюю губу.
— Когда прикажете вернуться? Мне необходимо отдохнуть.
— Через полчасика, через полчасика, — ответила нянечка виновато, словно она тут кувыркалась и щипала подушки. — Все будет в порядке… — и понесла из комнаты одеяло.
Полудин оперся на палку, поднимаясь из кресла, и вдруг увидал два блестящих глаза за портьерой. Он застыл, полусогнутый. Нервно спросил:
— Кто? Что?
Лесь вышел.
— A-а, старый приятель…
Лесь с удивлением, даже с испугом увидел, что прекрасные серые очи юркнули в одну, в другую сторону, как крысы, готовые сбежать. Бежать было некуда. Полудин опустился обратно в кресло.
— Тебя… э-э… прислали? — Нижняя губа его недовольно выпятилась. — От меня… э-э… что-нибудь нужно?
Лесь мотнул головой:
— Не-а.
Полудин облегченно выдыхнул, убрал губу, улыбнулся красиво.
— Так позволь узнать, чему я обязан твоим посещением?
— Ничему, — отрезал Лесь. И пошел к двери, про себя со злостью передразнивая: «Бобчик-копчик, душенька-подушенька!» Обманщик! Всех обманывает. Наверно, и Бобчику этому подарка не приготовил, все наврал. Он и Димке обещал надувного крокодила.
Вслед ему донеслось ласково рокочущее:
— Алевтине Николаевне мой сердечный привет!
Как вихрем Леся повернуло обратно. Горло ему перехватило ненавистью, он не узнал своего голоса, когда крикнул:
— Вы ей первой сказали, что она Дульсинея! И что никогда прелестней дамы не встречал я в Сегидилье! Я сам слышал. Оказывается теперь — неправда?!
Полудин удивился, очень. Даже челюсть отвисла. Он провел рукой по лицу, словно пробуя, хорошо ли выбрит, и челюсть подобралась. Серые крысы перестали юркать, взгляд отвердел.
— Ну что ж, поговорим, как мужчина с мужчиной. В чем ты меня обвиняешь? Да, я называл уважаемую Алевтину Николаевну Дульсинеей. Что из того? Я считал, что она примет мои слова как дань уважения… е-е… У каждого из нас в воображении живет образ Дульсинеи… — Опять серые крысы юркнули в поисках лазейки.
— Нет, — сказал Лесь, — ни в каком ни в воображении. Потому что вы ей сто раз говорили, что она смогла бы сыграть Дульсинею в настоящем театре! Я сам слышал!
— О-о… — Полудин покровительственно засмеялся и протянул пухлую руку погладить милого несмышленыша по затылку.
Лесь мотнул головой, рука отодвинулась.
— Ты прав. Я говорил: могла бы сыграть! Но для этого, как минимум, нужно, чтоб такая роль была. А ее нет. И быть не может.
— Почему? — наступал Лесь.
— Да потому, что… извини, друг, но Дульсинеи не существует! Сам великий испанский писатель Сервантес не вывел ее на страницах романа. Где ты встречал Дульсинею?
— Как где? В «Дон Кихоте»! У меня книга есть!
— Плохо читал, милый друг, там нет Дульсинеи.
— Есть! — крикнул Лесь.
— Неверно. Она лишь плод воспаленного воображения. Бедный Дон Кихот ее выдумал. Ничем не примечательную деревенскую девицу назвал Дульсинеей и фамилию присочинил по названию местности — Тобосская. И стал совершать в ее честь свои нелепые подвиги. Но Дульсинеи как таковой не было. Не бы-ло! — отчеканил Полудин. — И не смотри на меня волчонком, пойди да перечитай книгу…
Вяч с банкой под мышкой ждет возле питьевого фонтанчика.
— Я боялся, он тебя съест. Ты что задумчивый?
Приходят к пруду. Тут уже дежурят пятеро ребят в голубой форме, и все с банками. Воду спускают. Остро пахнет тиной. Не поет лягушка, не плавают лебеди. Вода рвется в подземную трубу и бурлит. Утка елозит носом там, где обнажилось дно.
— Кыш, окаянная, всех рыб перехватает! — Тетка Гриппа стоит в воде в резиновых сапогах и большой сетчатой ложкой вылавливает последних рыб. Накрывает ладонью и переносит в лодку-тузик. Он лежит на обмелевшем дне, чтоб не кренился, под борт подсунут камень. В тузике клокочет красно-золотая вода, он полон рыбой.
— Тетя Гриппа, здравствуйте! Мы поможем!
Руками — о борт, коленки согнули — прыгать.
— Нельзя! Рыб спугнете, их и так в трубу тащит! — Она хватает с бетонного борта обыкновенные сухопутные грабли, бьет ими по воде и грозно кричит рыбам: — А ну отчаливай отсюда! — И когда стая, вильнув, отходит от трубы, мирно добавляет: — Нальем свежей водицы, такая у вас жизнь пойдет — хвост крючком!
Почему «крючком» — неизвестно.
— Зачем у них трава в тузике? — спрашивает Вяч.
— Дышать лучше, когда флора, — отвечает тетка Гриппа.
Вяч доверительно поворачивается к тощенькому пионеру в очках.
— Слушай, флора — это чего?
— Флора — не фауна, — отвечает тот.
— А фауна — чего? — спрашивает Колотыркин.
— А фауна — не флора.
— А по рогам хочешь? — спрашивает Вяч.
— А если я сам всегда перепутываю? — говорит пионер.
На этом конфликт исчерпывается. А тетка Гриппа, оказывается, еще не закончила фразу, она просто уходила стучать граблями.
— Флора — значит, все, что растет на земле и в воде, а фауна — всякая живность, всякая живая тварь…
— Это мы проходили, — небрежно бросает Колотыркин.
Он смотрит на девочку в голубом берете. Спрашивает:
— Вам рыбу за так дают?
Она прищуривает насмешливые голубые глаза:
— Пузанчик, не волнуйся! Нервные клетки не восстанавливаются.
Тетка Гриппа велит приезжим ребятам набрать воды, вылавливает рыб, осторожно опускает в их банки. Гости уезжают в свой Синий лагерь.
— Живут же люди! — говорит Вяч. — Двадцать шесть золотых рыб, тринадцать павушек и самого павлина отхватили!
Тетка Гриппа орудует метлой на дне.
— Хорошим людям не жалко, все перышки уцелеют.
Колотыркин поеживается. А она вылавливает двух прекрасных золотых рыб и опускает к нему в трехлитровую…
Последняя вода сошла. Тетка Гриппа скребет скребком позеленевшие бетонные стены, поливает из шланга.
— Тетя Гриппа, мы поможем!
— Не для чего вам пачкаться. Матери и так небось на вас не настираются. Отнесите лучше корма лебедям.
Тащут ведро. У Леся в кулаке еще печенье для Зины. Два черных лебедя враз поднимаются на кривые щегольские лапы и отправляются к кормушке.
Не видно лебедя Зины. Может, ей неохота вставать на старые усталые лапы? Снесем ей туда, где она отдыхает.
Они ищут ее повсюду: за кустами, в лебедином домике…
— Не ищите. Нет ее, — говорит тетка Гриппа.
— Да где ж она?
— Совсем нет. Умерла.
— Как… умерла?
Две пары глаз, растерянных, непонимающих, несогласных. Умерла? Вот ее кормушка, сходни, по которым она сходила в воду. А ее не будет никогда?
— Почему… почему умерла? — спрашивает потрясенный Лесь. Его рука все еще бережет печенье, чтоб не раскрошилось.
— Убили ее, — говорит тетка Гриппа. — Не было меня тут, на собрании сидела. Подлец нашелся. Верзила, бездельник. Камнем. Выманил на берег, чтоб наверняка, без промаха, с трех шагов. Тут один мне рассказал, видел все своими глазами. Возмущался сильно. Безобразие, говорит. А я его спрашиваю: «Что ж не вмешались? В сторонке стояли и глазели? А у вас, между прочим, палка с тяжелым набалдашником, могли бы хоть пригрозить хулигану!..» Не пожелал, видишь, себя беспокоить.
— Она же старая! Зачем? — крикнул Лесь, словно его ранил камень, кинутый в лебедя Зину.
Тетка Гриппа отвернулась.
— А ни за чем. Пустая душа. У кого душа пустая, тому все равно что губить. Жизнь потопчут, судьбу человеческую, не оглянутся. Где пройдут — трава не растет.
Лесь сжал кулак. Печенье превратилось в крошки. Бросил уткам. Не для кого беречь.
Колотыркин спросил:
— Рана была глубокая?
— Да ни раны, ни крови. Посторонись, — и лопатой выбросила на сушу черные водоросли.
Ушли от пруда. Нальют чистой воды, запустят рыб, запоет поющая лягушка, и утки будут становиться вверх хвостиками. Все будет опять. Только не будет лебедя Зины, сердитой, беспомощной, мудрой, доверчивой. Это я, Лесь, сделал, чтобы она доверяла людям. Я виноват. Я! Я!..
Среди ночи Лев-Лев проснулся и увидал: на подоконнике в лунном свете сидит Лесь, обняв колени.
— Ты почему не спишь, мальчик?
— Дед, можно убить, чтоб никакой раны?
— Ты бы лег, мальчик.
Лесь не пошевелился. Лунный свет блестел на его согнутых коленках и голых плечах. За окном серебрился тополь и таинственно сияли горы.
Дед проговорил тихо, будто подумал вслух:
— Можно без пули. Несправедливое слово может убить хорошего человека.
Лесь повернулся. Луна осветила макушку, засиял ершик волос, а лицо стало невидимо в темноте комнаты.
— Насмерть? — быстро спросил Лесь.
— Не обязательно насмерть. Но все равно убить, потому что злое слово ударило, человек потерял веру в себя, в свои силы, решил, что никому не нужен, ничего не сможет. Руки опустятся, силы оставят. Так можно убить словом…
Лесь пожал плечами: совсем не про то говорит Дед.
— Ну зачем среди ночи думать о грустном, Лесик? Ты ляг, а я тебе расскажу смешное. Вчера по набережной шла мать с мальчиком. Не больше Димки. Он так ревел, что люди останавливались. Я даже выскочил из киоска, глажу его по голове, пытаюсь разобрать за этими страшными рыданиями что-нибудь членораздельное, хочу помочь. Знаешь, что он кричал? «Хочу гладить козла!» Мировая трагедия, подайте ему козла, и сию минуту! Ты меня слышишь, Лесь?
Наверно, Лесь не слышал. Он все думал и думал. В небе за его головой луну заслонило облако, засветилось по краю.
— Дед, а злого человека тоже можно убить словом?
Дед прогудел себе под нос, как всегда, когда что-то обдумывал.
— Это труднее. На плохих людях, как ни грустно, нарастает непробойная шкура, броня. Но если хорошие люди возьмутся… Да, громкое, правдивое слово может ее пробить.
— Нет, чтоб насмерть, — сказал Лесь.
— Ты сегодня кровожадный, Лесик, Так нельзя…