Это Лесь не выдумал. Это было совсем недавно. В совхозе имени Калинина. Там об этом все знают. Тощему рыцарю даже объявили благодарность и в стенной газете заметку напечатали. А Верзилу навсегда с Теплого берега выслали…
Лесь на ходу споткнулся о Щена. Щен не обиделся, завилял виновато: зачем, мол, под ноги подвернулся?
— О чем размечтался? — Антон положил руку Лесю на затылок.
— О рыцарях! — съехидничал Колотыркин.
— Да, — кивнул Лесь. — Я — о рыцарях.
Было приятно идти вот так вчетвером, и впереди — собака. Всем встречным было ясно, что идут товарищи, они все ели одинаковое мороженое на палочках.
Вдруг кто-то нагнал их, растолкал и разделил.
— Что вы толкаетесь? — возмутился Жора Король, он очень ценил вежливость в людях и даже в собаках.
Оказалось, стайка пионеров из Синего лагеря. Лесь увидал Очкарика и двух девочек, тот раз приезжавших за рыбами. Они на ходу объяснили:
— Мы торопимся. Мы за кормом для рыб… У нас сегодня торжественный костер и концерт. Окончание смены! Разные артисты приедут! И будет Дон Кихот!..
И они умчались.
А друзья тронулись дальше, как вдруг заметили, что Лесь остался стоять, где стоял, рот сжал в побелевшую полоску.
Вяч испугался:
— Ты чего? Заболел?
Антон и Жора подошли.
— Ты что, Лесь? Что он тебе сказал?
Лесь замотал головой и зажмурился.
— Нет! — сказал он. — Ни за что! Все ребята поверят ему! — и куснул себя изо всех сил за губу, чтоб не заплакать от злости и беспомощности. — Он обманщик, а не Дон Кихот!
Антон взглянул на Жору. Жора кивнул.
— Пошли. — Антон обнял Леся за плечо.
Опережая всех гуляющих, они сбежали к причалу, туда, где еще недавно было рабочее место Антона.
Его «Смелый» и сейчас был тут. Он только что вернулся из рейса и высадил пассажиров. Нос его то поднимался, то падал вниз, цепь провисала и опять натягивалась. Будто чуял катерок приближение своего прежнего моториста и проявлял нетерпение.
Антону, который последние недели проходил обучение в машинном отделении огромного теплохода, «Смелый» сегодня показался былинкой, скорлупкой на воде.
— Посудинка… — пробормотал он ласково.
Подошел к кассе, протянул деньги за билеты. Первый раз в жизни ему предстояло стать пассажиром.
— Привет морскому торговому флоту СССР! — приветствовал его новый моторист.
— Будь другом, — сказал ему Антон. — Доверь мне на час малыша, сбегаю на нем в последний рейс, тут недалечко. Мы с ним теперь многие месяцы не увидимся. Завтра ухожу на «Народном комиссаре».
— Валяй, — согласился моторист. — Тогда я домой, что ли, эвакуируюсь, пообедать, чтоб мне без дела на глаза начальству не попадаться.
Антон привычно сбросил цепь и первым спрыгнул в суденышко.
ГЛАВА 15
Всем известно, что только вчера вступил он в рыцарский орден, а сегодня уже искоренил величайшее зло и величайшее беззаконие, какие когда-либо вкупе с жестокостью творила неправда; ныне он вырвал бич из рук этого изверга…
Обступив концертную площадку, круглую, как арена, амфитеатром поднимались трибуны. В рядах царил веселый кавардак, потому что их заполнял непоседливый пионерский народ.
Вверху над рядами громоздились горы, но интересней смотреть вниз, на арену, на костер, ожидающий сумерек и первой спички; и еще дальше — на яркие квадраты спортивных площадок, дорожки и мостики, уводившие в парк. Внизу — железными ногами в море, открытые ветру и солнцу, виднелись пионерские спальни. А за ними стояла синяя стена моря.
Вспарывая синеву, шли разные суда, и далеко на рейде, в солнечном мареве стоял на якоре океанский лайнер со славным именем «Народный комиссар».
Горны пропели начало. На трибунах вмиг стихло.
Ведущий объявил, что приехали артисты, и звонче конницы промчались по рядам аплодисменты.
К роялю шел пианист. Концы его черного фрака развевались, как крылья. И так как ни сами ребята, ни их отцы никогда не носили фраков, кое-кто фыркнул. Пианист сел на круглую табуретку. На ней сто раз крутились мальчишки и девчонки, и никогда ничего не случалось. А сейчас случилось. Он протянул руки и белая клавиатура вскипела под его пальцами, как морская пена, как буря, как шторм, и рояль стал рассказывать, стонать, хохотать, биться многотонными волнами о скалы; и вдруг, притихнув, разостлал штилевые белые дороги; и опять были грозы, и штормы, и стоны чаек, они кричали о помощи, о беде, и кто-то плакал в одиночестве, и за кого-то было страшно. А рояль стоял неподвижно на своих черных ногах, пианист склонялся ухом к клавишам. Летящими пальцами он доставал из их глубины то, что ему одному было слышно в реве бури: нежный человеческий голос. Он оказывался сильнее и бури, и страха, и гибели, он звенел и ликовал, и всем, кто слушал, делалось легко и радостно, и дышалось вольно.
Это было похоже на волшебство. Да, это было волшебство искусства. Его творил тут у всех на виду обыкновенный растрепанный человек, его худые, большие руки.
Многие ребята не сразу пришли в себя после того, что он сделал с роялем и с ними самими.
Потом балерина в прозрачном облачке туники летала над ареной, чуть касаясь настила розовым башмачком. И все девчонки на трибунах почувствовали себя воланами от бадминтона и едва не оторвались от скамей, летая за нею вслед.
А на чинаре сидел черный дрозд. Он отчаянно состязался. Свистел, рассыпал трели, в его черном горлышке бился и трепетал хрустальный бубенец, и сто разноголосых свистулек умещались в его раскрытом желтом клюве.
Музыка, музыка, музыка правила всем миром.
Ведущий объявил, что последним номером программы выступит знаменитый чтец Ипполит Васильевич Полудин в композиции «Дон Кихот»!
И он вышел на арену. В доспехах.
Грудь его облегали латы. Блестели кожаные наколенники. Все было: и торчащий воротник вокруг шеи, и меч в ножнах, и копье за спиной. На голове красовался шлем, в руках он нес щит.
Он прошел по арене величавым шагом, по-орлиному оглядывая зрителей на трибунах. Узкая борода клином была вызывающе вздернута вверх. Он положил руку на бок рояля, и рояль стал конем Росинантом, не таким, как в книге, а сказочно — прекрасным, крылатым и сильным. Величественным жестом артист протянул руку, но всего лишь подкрутил микрофон на нужной для себя высоте. Он дважды кашлянул странным образом: «Тн… Тн…» Всем показалось, что он сейчас запоет. Но он не запел. Он заговорил глубоким, проникновенным голосом:
— Да будет вам известно, друзья мои, что перед вами доблестный Дон Кихот Ламанчский, благородный рыцарь Печального Образа, заступник всех слабых и угнетенных. Я тот, кому назначены в удел опасности, великие деяния, подвиги необыкновенные, перед коими померкнет все самое блистательное, что было совершено прежними рыцарями…
Вдруг шумок, как ветер, пробежал по трибунам: на арену взобрался мальчик, а за ним длинноногий недопесок с рыжим пятном. Мальчишка подбежал к Дон Кихоту, вцепился в микрофон и, привстав на цыпочки, звонко закричал:
— Не верьте ему! Он не Дон Кихот! Он обманщик!
Ропот прошел по трибунам, кто-то вскочил, кто-то что-то крикнул. Расталкивая колени ребят, взрослые люди поспешно спускались вниз к арене.
— Да! Обманщик! — тоже заорал вдруг какой-то толстый паренек в жокейке, утыканной значками, и нырнул под арену.
Только Дон Кихот сохранял величавое спокойствие. Щедрым жестом он простер руку над головой мальчика и произнес благородным голосом:
— Клянусь солнцем, всех нас освещающим, я почитаю своим рыцарским долгом простить дерзость несмышленого, слабого отрока. Но, друзья мои, уберите его с моей дороги, дабы мой доблестный Росинант на скаку не задел его невзначай звонким копытом.
О, этот голос, вкрадчивый, глубокий, наполненный благородно сдерживаемым гневом! Он гудел низко, заманчиво, как гудок корабля, зовущего в дальнее плаванье. Он пробирался по трибунам на мягких кошачьих лапах, голос убеждал, приманивал, обволакивал. И незаметно уводил всех дальше и дальше от этого дерзкого мальчишки, которого сейчас же, немедленно уберут отсюда, уберут вон!
Физкультурник в синем тренировочном костюме взял Леся за плечо.
— А ну, пойдем отсюда, мальчик!
Но Лесь крепко ухватился за стойку микрофона.
А тот голос, набрав силу, звуча оркестровой медью, уже накрыл собою все звуки, завладел трибунами и гремел, торжествуя победу:
— Я, Дон Кихот Ламанчский, говорю вам: я из тех рыцарей, кому суждено наперекор самой зависти начертать свое имя в храме бессмертия, дабы… — Сильным движением рыцарь рванул к себе стойку микрофона, и мальчишеские пальцы на миг соскользнули. — Дабы, — повторил рыцарь, — оно послужило примером и образцом далеким потомкам. Слушайте меня!.. Я посвятил свою жизнь защите слабых и обижаемых!..
Лесь изо всех сил дернул к себе микрофон. И крикнул:
— Не верьте ему! Рядом с ним убивали старую лебедиху Зину! А он стоял и смотрел! И не защитил! А Верзила ее — камнем!.. Смотрел! Вот он, он!..
В мгновенной тишине радиоусилители эхом разнесли:
«…Он! …он!»
Наступило глухое молчание. Смолкло море, корабли, самолеты, люди.
Слово! Ты как пуля! Ты должно, должно сразить наповал!
Лесь почти перестал дышать. Рука на его плече ослабла, вовсе отодвинулась. Но он даже не заметил этого. Слово! Что же ты, слово?!
Не сразило, нет. Продолжал пребывать на арене. Не падал.
Но что-то случилось. Да, случилось. Доспехи, борода, щит, копье, все было тут. Но вместо Дон Кихота, побагровев лицом, рядом топтался внезапно замолчавший Полудин. Его обрюзгшие щеки тряслись, глаза метались, как крысы, искавшие лазейки. Он заглядывал в глаза Лесю, а нижняя губа, выпятившись, выплевывала слова, слова:
— Ш-што ты, мальчик, ш-што ты, дружжок? Мы с тобой знакомы… нннедоразумение. При чем тут я… Я не обязан… Какой-то верзила с камнем… Я же не мог себе позволить рисковать пер