А однажды зимой, когда на Теплом берегу шли дожди, они слушали по радио спектакль про Дон Кихота. Голос рыцаря Печального Образа звучал незнакомо, играл другой артист. Но они представляли себе своего Дон Кихота, отважного и справедливого, который называл маму Алю Дульсинеей и где-то далеко служит ей верой и правдой.
Лесь волновался, слушая передачу:
— Ну, зачем он на баранов кинулся? Конечно, пастухи его побили. Чудак он!
— Ясно, чудак, — смеялась Анна Петровна. — Кто ж еще?
А мама Аля, задумчиво улыбаясь, отвечала:
— Он благородная душа. Чудится ему, что не стадо идет, а войско грозит бедой. Ничуть о себе, все о людях… Вот приедет Ипполит Васильевич, он тебе лучше расскажет. Он в своем сердце за Дон Кихота все сам переживает…
На следующее лето Полудин не приехал.
Целую зиму ждали, и лето, и опять зиму. Мама Аля разучилась улыбаться. Наверное, потому, что устает на работе. Она маленькая, а я сильный, я могу таскать за нее сумку. Не соглашается. Как бы ей помочь? Вот наймусь юнгой на рыболовецкое судно. Уйду на сейнере в море, всю получку ей отдам. А кто же маме Але картошку притащит из магазина? Ладно, Антон принесет…
Щен лакает воду у фонтана. Пошли, Щен. Мама Аля отпросилась с работы, Димку водила к зубному. Скорей!
Бегом мимо кустов роз. Выставили кулачки-бутоны, в них затаился розовый свет. Бегом через Слоновью страну, ладонью по стволам старых кипарисов, старых-престарых, в поперечных морщинах. Это слоны задремали и уперли хоботы в землю. И толстые бананы поводят огромными листьями — слоновьими ушами. Мимо. Мимо. Спят статуи, охваченные каменным сном. Лебедь взмахнул крылами и замер. А вот белая Леда, солнечный свет на ее маленьких нежных руках.
Здравствуй, белая Леда. Я тебя люблю. Это я весной принес тебе ветку шиповника. За то, что ты похожа на мою маму. Я ее зову мама Аля, потому что так ее звал мой папа. Папы у меня нет, Леда.
Он идет и оглядывается на нее. У Леды грустное лицо, как у мамы, когда задумается. Однажды он спросил: «Мама Аля, ты о чем грустишь?» — «Мал еще спрашивать». И недобрая морщина легла у ее рта. Он никогда больше не спрашивает.
Щен залезает на клумбу и поднимает левую заднюю.
— Что я тебя теперь, ждать должен, да? Имей в виду, ухожу!
На клумбе стоит ящик с цветочной рассадой, лежит брезентовая рукавица и садовая тяпка. А людей нет.
«Кр-р-р!» Тяжелая ворона слетает с кипариса на склоненную голову Леды. Хлопает крыльями и орет, удобнее пристраиваясь.
Щен лает. Лесь одним прыжком перемахивает на середину клумбы, хватает ком земли и запускает в ворону. Ругаясь, она улетает. Щен рычит.
Если бы Лесь обернулся! За его спиной стоит тетка Гриппа, гроза всех мальчишек, которые лазают в парк за кизилом и алычой. В резиновых сапогах и одной брезентовой рукавице, на голове — соломенный брыль, на носу — пластмассовая нашлепка от загара. Рычанию Щена тетка Гриппа уделяет внимания не больше, чем жужжанию мухи. Она глядит: на клумбе — мальчишка. В руке — тяпка. Тетка Гриппа не знает, что это меч Дон Кихота. Протянув тяпку к статуе, он говорит несуразное:
— Клянусь, о прекрасная Дульсинея! Странствующий рыцарь обязан защищать честь женщин от чудовищ и злодеев и от дурацких ворон, которые каркают, наипаче… наипаче… же честь госпожи моей Дульсинеи, которую я чту за…
— А ну, давай — брось тяпку казенную!
Тут ему пришлось обернуться.
— Подивитесь, разговорился! Ты бы у доски так бойко отвечал!..
И почему она угадала, что он часто «буксует» и слова упираются, как ослы перед открытой калиткой?..
— Что удумал, а? Чтит он! А тяпка зачем? Сколько статуй уже обломали! Для чего на клумбу залез? Тебя спрашиваю! Со статуей говорит, с собакой тоже, а людям в ответ слова не может выдавить! — Она кричит тройным басом, как сирена «скорой помощи», прямо в его округлившиеся, растерянные глаза.
Подперев бок рукой в брезентовой рукавице, она высится перед ним, большая, как статуя Свободы в Америке.
— Ворона… — начал было Лесь.
— А, ты еще и обзываешься? Я тебе покажу ворону…
Подхватив юбку, шагнула. Шлепок был так увесист, что Лесь выпрыгнул с клумбы. Щен злобно взлаял, но тетка Гриппа прикрикнула: «Брысь!» — и он стал оглядываться, нет ли где кошки.
Чтобы отступление не было слишком поспешным, погладил Щену мягкие уши. Сделал два шага, обернулся и сказал смело, почти не дрогнувшим голосом:
— А все-таки ворона, честное пионерское…
ГЛАВА 4
Стало быть, верно говорят негодники: «Не проси честью того, что можно взять силой…
И он со Щеном пошел прочь. А навстречу — его мама Аля. Торопится. Лицо озабоченное. На согнутой руке — бидон. Тащит за руку Димку, он идет, как всегда, задом наперед, все разглядывает.
— … А он… — заговорила мама Аля, начав с запятой, будто с утра не закончила фразу, — он, конечно, разгуливает с собакой, а я должна разорваться, повсюду поспеть. — Сунула ему в руку бидон: — Сразу вскипятишь. — Обтерла Димке лицо. — Вымазался!
Лесь вынул из-под рубашки книгу:
— Ма Аля, погляди какая! Лев-Лев дал, насовсем! — И он, неулыба, улыбнулся ей ясно и доверчиво.
Но мама Аля утирала Димке нос. И улыбка, никем не увиденная, погасла.
— Только и слышу: «Лев-Лев сказал, Лев-Лев дал…» Он тебе родня, что ли? Мать послушай. Туфли отнесешь. Жора сказал, последний раз чинит, выбрасывать пора. — Сунула ему под локоть туфли в газете. — Вовсе разутая хожу, хоть по воздуху летай.
Свела брови: не забыла ли чего? Постояла перед ним, тоненькая, как девочка, на вспотевшем лбу прилипшие колечки волос.
— Обед сварила. Суп не разлей. За вами полов не намоешься.
Лесь взглянул исподлобья:
— Что ли, я тебе не мою?
— Мне? — с обидой переспросила мама Аля. — А вам не надо? Вы и в грязи проживете?
Отвечать бесполезно. Когда мама Аля устает, да еще торопится, она всегда говорит обидное. Лучше молчи. Если жалеешь маму. Если не хочешь, чтоб ее голос задрожал от слез. И Лесь молчит.
— Гляди, чтоб ребенок в пруд не свалился.
Надела Димке на шею ключ на тесемке, он стал похож на баранчика с колокольчиком.
— Не упаду, — пообещал Димка. Он вывернулся невозможным образом, разглядывая жука.
Лесь протянул книгу:
— Ма Аля, положи в сумку. Это «Дон Кихот».
— «Дон Кихот»?
Свет мелькнул во взгляде или показалось? Засунула книгу в сумку, а когда подняла голову, в глазах опять только забота: не опоздать бы!
Поглядел ей вслед: легкая, будто девочка, которая надела чужие взрослые туфли. Лесю стало ее жалко, такую маленькую и усталую. Мама Аля, я все сделаю…
Щен, виновато вильнув хвостом, убежал провожать. Потому что это мама Аля нашла его на берегу, крохотного, брошенного. Она не привела его домой, не сказала ему ласковых слов, но она была первым человеком, который взял его в руки и накормил. И он запомнил ее маленькие твердые ладони. И хотя он вырос на набережной ничьей, уличной собакой; и хотя у него не было номера на ошейнике, и ошейника тоже не было; и хотя он уважал еще Анну Петровну, которая кормила его, и Льва-Льва, который произносил перед ним дружественные речи, и Жору, с которым они улыбались друг другу белыми зубами; и хотя он покорно позволял Димке таскать себя за уши, — все равно он считал себя собакой мамы Али, а потом уже — Леся. Потому, извинившись, он ушел за ней.
— Ну тогда пойдем на пруд! — Димка потянул брата за руку.
Нырнули под гибкие ветки олеандра. Молоко плескалось в бидоне, позвякивала крышка на веревке. Крутящийся фонтан из пруда повернул прозрачный хвост и бросил в них брызги.
— Еще! Еще!..
Димка взбрыкивал ногами вбок, слизывал капли, Лесь хохотал: «Вот чудачок, прыгает, как козел!» И не замечал, что сам точно так и вопит, и прыгает, и ловит капли ртом.
— Димка, у тебя морда черная, пошли мыться.
Умывались с мостков, спущенных для водоплавающих птиц с бетонного борта. Любопытные утки, тряся хвостами, обменивались впечатлениями: «Ах-ах-ах…»
— Удивляются, почему не ныряем с головами, — предположил Димка.
Лесь песком оттирал его руки.
— Где ты так перемазался?
— Пока мама покупала молоко, я ходил по лестнице ногами и руками. Проверял, как некоторым собакам неудобно спускаться на четвереньках.
Они уселись, ноги — в воду. Их оглушил грохот с неба. Низко шел вертолет. Великаний голос обращался ко всем жителям и гостям Теплого берега: «Товарищи взрослые и дети! Берегите парки, ваше зеленое богатство. В них собраны редчайшие породы деревьев и кустарников. Не ломайте ветки, не рвите листья, не разжигайте костры. Мы — зеленый авиапатруль. Товари…» Улетел. Стало тихо.
— А молоко! Скиснет! — вспомнил Лесь. — Отстегивай лямку от штанов.
— Они свалятся.
— Надуй пузо, никуда не денутся. Я одну оставлю.
На лямке подвесили бидон под мостками, утопили по самую крышку, устроили ему холодильник. Теперь не нужно торопиться, взбираться по раскаленным от солнца улочкам. Теперь пруд принадлежал им двоим, и крутящийся фонтан, и черные лебеди, и рыбы, лунно-серебряные и красные, а если долго смотреть, можно увидеть даже золотую.
Все принадлежало им, пока не стала спускаться с берега к мосткам лебедь Зина. Большая, очень старая, она шла на них, раскачиваясь, выкидывая в стороны узловатые серые лапы. При каждом шаге ее голова на длинной шее уродливо дергалась, а шея была серо-грязная.
— У-у, какая!.. — оробел Димка.
— Замри. — Лесь загородил его.
Они сидели не дыша, старясь не рассердить ее, а она шла, почти касаясь их перьями, и неподвижно смотрела на темную воду. Димка не смог больше сдерживаться и выдохнул. Она ответила злым коротким шипением. Но тут мостки кончились, доски вошли в пруд, и она тяжело, всей грудью, плюхнулась в воду.
И вмиг преобразилась. Наверняка в этом пруду была живая вода. Лебедь Зина плыла, отталкиваясь сильными толчками. Она поставила крылья, и они наполнились светом, как паруса. Грудь и шея стали ослепительно белыми, и высоко поднялась маленькая гордая голова. И два черных лебедя разом склонили нежные шеи и положили красные носы на воду. И утки, охрипнув от восторга, сказали: «Ах-ах-ах-ах!..»