— Я помню такую сказку — про злую красавицу. Однажды ее заколдовала фея, и в тот же день, вместо красивых слов из ее красивых уст выпрыгнули злые жабы. Люди поняли, что ее душа зла, и отвернулись от нее.
— Выросла я для сказок, — с досадой ответила мама Аля и стала о чем-то говорить с Анной Петровной.
А Лев-Лев сказал тогда громче:
— Нет. Люди никогда не становятся слишком взрослыми для сказок. — И он попросил очень маму Алю: — Не давай своей душе очерстветь и измельчать. Человек должен быть достоин своей красоты.
И вот тут мама Аля повернулась к нему. Голос ее вдруг стал резким и зазвенел слезами:
— Ну что вы меня всё пилите? Отец вы мне? Или родня? Вам-то какая забота? Значит, уродилась я такая, как есть!..
— Никто я тебе, никто, — твердо и тихо сказал Лев-Лев. — Но знаю: быть такою тебе не в кого. Всем людям приходится переносить трудности или невзгоды, но ты позволила им тебя согнуть. А твоя мать не позволила бы.
Лесь никак не мог забыть про злых жаб и сердился на Льва-Льва за его сказку.
Колотыркину он сейчас не соврал. Она больше не поднимает на него руки. Правда, не с того раза, а с прошлого года. Лесь варил Димке кашу. Каша плевалась пузырями и дразнилась: «Глуппп, влиппп!» Он и правда влип: чертова каша пригорела.
Мама Аля расстроилась: если каждый день жечь по кастрюле, как дожить до получки? И в гневе заплакала и стала бить его ладонью. А он ловил ее руку и, тоже плача, говорил:
«Ма Аля! Не бей! Ты устаешь, а мне не больно, ничуть, мы с мальчишками колотим друг друга в сто раз сильней. Мне тебя так жалко, успокойся, ну, пожалуйста…» Он поймал ее руку и опять с острой жалостью почувствовал, что она, его мама Аля, маленькая, а он старший.
— Не-а, никогда не бьет, — твердо сказал Лесь Колотыркину.
Тогда Вяч решил быть щедрым.
— Ладно, — сказал он, — если уж так тебе нужны для нее рубли, пока там найдешь другую работу, давай вместе. Тут иногда появляется дядька — достань воробышка. Верзила. Он ребят нанимает этот самый… как его… благородный лавр дергать… Платит хорошо.
Лесь сбросил с плеча его дружескую руку. Сказал непримиримо:
— Ты эту лавочку брось! В тебе, Колотыркин, два Колотыркина сидят. Один — бизнесмен, ловчила…
— А другой? — живо повернулся к нему Вяч.
— Другой — настоящий человек, — серьезно ответил Лесь.
Вяч ответил с хитрой ухмылкой:
— Между прочим, тебя на совете отряда ко мне прикрепили. Ты за меня ответственный…
Послышался ликующий вопль. Димка скакал по аллее:
— Сосчита-а-ал! Все до одной расцвели!
Лесь рассмеялся. Ну и враль же Димка! Сегодня на большом кусте ни одного цветка не было.
— Все! — упрямо мотнул головой Димка. — И туристы там.
Вяч стал пихать свои товары в рюкзак:
— Пошли.
— Если ты хоть одну розу… — пригрозил Лесь.
Вяч выставил руку лопаточкой:
— Слово. Железно.
Приходят на залитую солнцем поляну. Туристов уже нет. Большой куст — как зажженный факел. Все розы раскрыли алые чаши.
— Во сколько! — ликует Димка.
Но, странно, кажется, ветер избил и смял алые лепестки.
— А ну, стойте! Кто ж мне тут нахозяйничал?
Тетка Гриппа перед ними. С испугом они глядели ей в лицо. Грозная тетка Гриппа плакала.
— Вы люди или не́люди? — спрашивала она. — Или в вас вместо сердца камень-голыш? Им завтра расцветать. У них красота нежная. Они ж сердцевинку не враз раскрывают, а как кулачок, по пальчикам… — Она разжимала по одному темные пальцы, а трое ребят испуганно смотрели на ее руку — в порезах, с грубыми ракушками ногтей. И виделось им, как роза раскрывает по одному нежные лепестки. — Хватило совести расковырять? — И слезы капали на ситцевые цветочки ее платья.
Вяч покосился на Димку.
— Это я, — побледнев, сказал Лесь.
— Господи, идол бессердечный! — всхлипывая, закричала тетка Гриппа тройным голосом. — Они ж теперь все завянут! Палку мне, что ли, взять, поколотить тебя?
— Сматывайся, — шепнул Вяч.
— Поколотите, — сказал Лесь.
Из Димки вырвался рев. Худенькое тело его сотрясалось, губа вытянулась ковшом. Он обхватил Леся руками и, рыдая, говорил:
— Тобы они ткорее, ткорее!
Тетка Гриппа все поняла. Скорее! Он хотел, чтобы скорее.
— Дурачок ты, — нежным басом сказала она, села на корточки и стала его гладить по плечикам, по мокрым щекам и горячим ушкам. — Не плачь, видишь, я перестала, другие бутоны нальются… — Она подняла к Лесю некрасивое, в красных пятнах лицо: — И ты кидаешься, как на пулемет, маленького прикрываешь. Да я разве его съем? Что вы меня за жандарма считаете? Вот ты вороной обозвал… А за что? Я для вас хочу цветы вырастить, все живое сохранить… — погладила Димку и ушла, громко сморкаясь в маленький платочек.
Колотыркин проворчал:
— Хорошо, по шее не надавала!..
И тут, пересекая им путь, из кустов выбежали две серые павы в нежных коронах на маленьких головах. А вслед, в короне невиданной красоты, в перьях, отливающих морской переменчивой синевой, вышел торжественно сам павлин, волоча по гравию длиннейший, в шпагу сложенный серый хвост.
Увидав мальчишек, его величество павлин вздрогнул, издал гортанный тревожный крик и, забыв о важной поступи, по-петушиному отбежал подальше и стал, настороженно моргая круглым глазом.
— Удрал, черт пуганый! — подосадовал Вяч. — Теперь нипочем хвост не раскроет, — и сунул в рот кусок сдобы, предназначенный павлину.
— Мне раскроет, он маленьких не боится, — всхлипнув последний раз, сказал Димка. И затормозил так крепко, словно стоял не на двух своих ногах, а на четырех ослиных. — Хочу хвост!
Сжав в кулаке сдобу, он стал продвигаться к павлину.
Мальчики смотрели вслед. Неужели раскроет? Ну, Димка, еще шаг, еще… Павлин стоял неподвижно. Шея и грудь отливали зелено-сине-фиолетовым. Еще шаг, Димка, еще шаг!
Остановился, оглянулся, громким шепотом спросил:
— А павлины в коронах родятся?
На него замахали руками: да, да, в коронах родятся!
— Или потом вырастают короны?
Закивали: потом, потом вырастают, иди же!
— А человеческие цари, которые в сказках, без корон родятся? На них потом надевают?
Потом надевают, да, да!..
Еще шаг, шаг маленький шажок. Здравствуй, павлин! Во тебе сдоба. С маком. Видишь, я для тебя крошу.
Павлин склонил голову вбок, поглядел, клюнул. Тряся короной, склевал все до крошки. И опять стал, как памятник самому себе и всем павлинам.
— Павлин-павлин, покажи хвостик! — проговорил Димка.
Никакого впечатления.
— Павлин-павлин, па-авушка, ты красивенький!
Моргнул. Один раз. Медленно повернулся, вытащил из-под куста на дорожку длинный, скучный серый хвост.
— Павлин-па-а-а-вушка, ну, пожалуйста…
Уж так пел-распевал Димка, так ласково, что не выдержал, раскололся бы даже тысячелетний камень Гуль, который не берут лютые штормы. А павлин только помаргивал.
— Ну, не хочешь, и не надо! — Димка замотал головой, сообщая мальчикам: не будет сегодня хвоста.
И вдруг раздалось тишайшее, таинственное потрескивание, шелест, шорох. Димка обернулся и замер: происходило чудо. Встряхиваясь, поворачиваясь, как в медленном танце, постукивая перьями, перебирая перо за пером, павлин раскрывал гигантский веер. Он был лучист, как северное сияние, горел холодным золотым пламенем и таинственными синими огнями.
— Тратота татая! — обомлев, сказал Димка.
Павлин, видимо, понял, что Димка хотел сказать: «Красота какая». Он глядел на маленького человека блестящим торжествующим глазом. Он забыл про старших мальчиков. Он показывал свою красоту только Димке, и гордился, и радовался вместе с человеческим детенышем. Они были вдвоем в затихшем солнечном мире. Ноги туристов не шаркали по дорожкам. Никто не кричал: «Глядите, павлин!» Тихо потрескивали перья, переливались изумрудом морской волны, синим пламенем ночи…
В эту секунду Колотыркин сделал свой рекордный прыжок. В пять подскоков пересек поляну, жадной пятерней вцепился в синие огни, в северное сияние, в многоцветный хвост.
Павлин крикнул ужасным железным голосом. Железными криками ответили павы. Он судорожно задергался, вырвался, побежал и исчез. На поляне стоял победитель. В руке у него сияло перо жар-птицы, нежное, пушистое, с закрученным синим пламечком на конце.
— Сувенирчик добыл! — крикнул Вяч, ликуя.
Лесь увидал полные ужаса глаза Димки.
— Рупь-копейка! Капиталист несчастный! — Лесь боднул Вяча в живот, не помня себя от ярости, и, обхватив друг друга, они покатились по траве, стуча о землю пятками, рыча, как тигрята.
Димка поглядел-поглядел, выставил губу ковшом и заревел отчаянным ревом.
А перо валялось в траве и сияло синим огнем.
Вбежала на поляну тетка Гриппа:
— Да когда же безобразие кончится, а? — ухватила за ворот пыхтящих, рычащих противников и поставила обоих на ноги. — Чтоб не видела я вас больше!
У Димки рот захлопнулся. Стало тихо.
— Он сам полез, — мрачно сказал Колотыркин, потирая разные места. Кряхтя поднял перо, рюкзак и ушел.
Тетка Гриппа молча глядела, как Лесь повел притихшего Димку по дорожке. Сунул под локоть сверток. Из свертка торчал каблук.
— Мать у вас где? — вслед спросила тетка Гриппа. — Ты его умой, — сказала она. — Обед-то у вас есть?
Ушли, не оглянулись. Небось есть у них обед. Вот и правда, что ворона, нечего было спрашивать, конечно, мать перед работой сварила. А что ж у него штаны на одной лямке, сикось-накось? Не могла вторую пришить? Чьи такие ребята?
А они пошли за бидоном. Солнечные блики просвечивали пруд. Лебедь Зина спала на одной ноге. Рыбы стояли в воде.
— Ни одной золотой тут нет, — сказал Димка.
— Спрятались. Не хотят, чтоб рева на них глядел.
Хорошо Лесю, у него слезы далеко, мама Аля говорит: «Не выжмешь!» А у Димки, как у мамы, близко. Зато у Леся другой недостаток. Ужасный. Хоть сорок семь секунд сидит на корточках под водой, хоть не боится встречать волну грудью — он не умеет плавать. Один, один из всех мальчишек! Больше у Леся никаких недостатков нет. Он самый лучший человек, его старший брат, Лесь.