На ночь остаюсь в детском доме. Прохожу по этажам — спят в коридоре на диванах. Спальню убирать никто и не вызвался.
Начался саботаж…
На завтра назначаю общий сбор. Сразу после обеда. С утра у меня уроков не было, и я успела слетать домой. Приезжаю к трем. У входа Людмила Семеновна.
— Вы опоздали на работу.
— Как это? Сейчас три…
— Начнем рассказывать про транспорт? — Она прищурилась. — В три вы должны быть на своем рабочем месте.
— Да как вы можете упрекать меня за опоздание на несколько минут, когда я вот уже больше года здесь днюю и ночую?! Без праздников и выходных!
— Я не могу вам приказывать, как проводить свое личное время. Но на смену надо приходить вовремя. Закон непреложен для всех. Кстати, покажите-ка свой планчик на сегодня! Что у вас? Бассейн? Театр?
— Собрание у нас сегодня.
— Запланировано?
— Нет. И плана на сегодня нет. В моей тетради, разумеется. Он здесь, в голове.
— В вашей голове много всякого… А план должен быть в тетради. Я не могу позволить пускать работу в детском доме на самотек. А вдруг проверка? Что в первую очередь спросят? Планчики!
— Вдруг? Проверка — и вдруг?! Не смешно… Простите, меня дети ждут.
— Я вам запрещаю. — Она преграждает путь, заняв своим внушительным телом весь дверной проем. — А выговор вам мы проведем с согласия месткома.
— За нарушение трудовой дисциплины?
— Именно.
— Тогда буду нарушителем до конца и дорогу к рабочему месту проложу себе силой.
— Вы что… драться со мной будете?
— Запросто.
Она в замешательстве делает шаг в сторону.
Вхожу в отрядную — девочки вскакивают и бросаются навстречу.
— Ну что вы? Мы целый час сидим! Специально обедали раньше! — наперебой тараторят они. — Знаете, а пацанов со второго урока забрали! У дирюги в кабинете сидят! Там с ними какой-то мужик разговаривает. Болтают, у нас воспитателем будет… Правда? А вы не уходите! Ну их, этих идиотов…
Открывается дверь, заглядывает Бельчиков.
— Здесь, что ли?
— Заходите, мы вас ждем.
Входят, не глядя на меня. Рассаживаются полукругом. Я специально стулья так расставила — чтобы видеть их лица. Девочки сидят за моей спиной.
— Нам надо откровенно поговорить. О многом и серьезно. Но прежде я вам хотела бы прочесть…
— Сказку про курочку Рябу! — перебивает Беев.
— Слегка не угадал. Я прочту вам из Горького. «Песнь о Соколе».
Почему именно это пришло мне в голову — не знаю. Может, вспомнился аналогичный эпизод с макаренковскими босяками? Или на душе кипело такое…
Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море…
Читаю и незаметно наблюдаю: девочек не слышно — затаились где-то у меня за спиной; а мальчишки… нет-нет да и хихикнет кто-нибудь.
Думаю — неужели ни одна струнка в вас не дрогнет? Меня же, несмотря на мой возраст, романтические произведения Горького неизменно приводили в состояние, близкое к потрясению. Иначе как же?
Читаю и совершенно забыла о своей сверхзадаче. Вся в Горьком. И так себе все это живо представляю — вот море, в которое стремительно падает поток, сердито воя… Вот ущелье, где Уж свернулся… вот Сокол с разбитой грудью…
С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень…
Все… Чувствую, как предательски дрожит голос. Вижу прямо перед собой Ужа, который шипит разбитой птице в очи:
«Что, умираешь?»
И Сокол отвечает:
«Да, умираю!..»
Тут слезы в два ручья потекли по моему лицу.
— Птичку жалко, — прокомментировал Беев, и Бельчиков хохотнул: громко, вызывающе…
Я еще немного помолчала, зверским усилием воли заставила себя не реветь. (Подумают еще, что «жалоблю»!) И продолжила:
«Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо!.. Ты не увидишь его так близко… Эх ты, бедняга!»
Тут снова пришлось умолкнуть. Чуть-чуть поборолась с собой, чтобы не захлюпать носом. А они молчат, глаза опущены. Бельчиков отвернулся к окну, о чем-то сосредоточенно думает.
И дрогнул Сокол, и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня…
Теперь не в два ручья текли слезы, началась самая настоящая истерика с рыданиями…
Сгорая со стыда за свою впечатлительность и одновременно несясь в бездну горьковской стихии, я все же кое-как закончила.
После долгой, тягостной паузы:
— Голубей давно не жарили… — начал было кто-то, но тут же смолк, охнув. Наверное, получил тумак.
Я смотрела на Игоря Жигалова — стоило понаблюдать! Лицо его то покрывалось бурыми пятнами, то отсвечивало пергаментной бледностью. Видно, хочет что-то сказать, но в то же время еще что-то не менее сильное его останавливает. Что?
Оглянулась на девочек — сидят как мышки. Надюха сосредоточенно завязывает шнурки на кроссовках.
Скрипнула дверь, просунулась голова Людмилы Семеновны.
— А, вы здесь? — И исчезла.
— Так вот, славные мои, — начинаю заключительную речь. — И вам и мне ясно — так дальше продолжаться не может. Начнем высказываться. Если имеются камни за пазухой, попрошу вынуть! Смелее.
Однако молчат. Игорь прямо испариной покрылся, так ему не по себе.
— А раз молчите, то вот вам текст заявления на имя Людмилы Семеновны. Кто согласен с содержанием, подписывайтесь.
— А про чо там? — оживился Бельчиков.
— Слушайте: «Мы, нижеподписавшиеся, утверждаем, что у нас плохой воспитатель, не умеющий нас воспитывать, и которому мы не желаем подчиняться». Вот такой текст. Ну, дальше список отряда. Кто хочет, подходите и ставьте подписи рядом со своей фамилией.
И, уже совершенно успокоившись, жду. Все в некотором смущении, совсем легчайшем… Видать, не ожидали, что так круто.
Но вот встает Бельчиков.
— Чего, ребя, подпишем?
За ним, как хвостик, Беев:
— И правда, пошли… В футбол погоняем.
— А дождь? — засомневался Ханурик.
— Так мы в спортзале.
— Тогда можно…
Бельчиков подходит, берет список, ищет свою фамилию, ставит росчерк.
— Следующий! — приглашает он. — Давай побыстрей! Ну ты, Бей!
— А я что? Я как все… — Беев быстро расписывается. — Ну, чего ждете? — оборачивается к остальным.
Те толкают друг друга — иди! — сам иди!
И вот уже все скопом, спеша и вырывая ручку у нерасторопного, протискиваются к списку. Лиха беда — начало.
Остались двое — Игорь и Огурец. Бельчиков подгоняет:
— Ты чего, Жигалов? Забыл?
Игорь подходит, ставит какой-то крючок и выбегает вон. Очередь Огурца.
— Ну, чего ты?! — рявкает Бельчиков.
— Я не буду подписывать, — голос Сережи тихий, но твердый.
— С ума сбесился! Иди! Хуже будет.
Секунду поколебавшись, Сережа решительно подходит, берет ручку и жирно вычеркивает свою фамилию из списка. Тишина.
Потом идет на свое место, садится, достает учебники и принимается за уроки.
— Предатель… — Бельчиков выходит, за ним все остальные.
Остались только девочки, да еще Сережа Огурец хлюпает носом над учебником. Молчат. Глаза у всех квадратные. Я складываю листок пополам и кладу в сумку.
— Что приуныли? Садимся за уроки? — и направляюсь к своему традиционному месту.
Дружный вопль:
— Вы остаетесь?!
— Эстесна. Наколка — друг чекиста! — острит Надюха и заливисто хохочет.
Очень приятный смех у девочки — и что это меня так раздражал раньше?
— Ур-ра!!!
И хохочут, и рыдают в дюжину глоток и голосов. Спало нервное напряжение. А на меня какая-то уверенность нашла. Что ж — не так уж все плохо; по крайней мере — появилась определенность.
Сидим, готовим уроки. Стук в дверь.
— Входите.
— Дайте заявление… Хочу себя вычеркнуть.
— А что ж сразу, Игорь?
— Сказали, что если вы уйдете, домой будут пускать сколько хочешь… Чтоб мы вас довели и вы обиделись чтоб…
— Ну ладно… Садись за уроки.
— Угу.
Снова стук. На этот раз Ханурик.
— Можно?
— Что — можно?
— Себя вычеркнуть.
— А раньше что думал?
— Так я не понял, что за объявление, — с жаром начал он. — Я все про того голубя думал…
— Какого голубя?
— А который разбился.
— Так это Сокол был.
— Наверно, сокол. Все равно жалко… А зачем вы про это рассказали? Вы что думаете — мы как эти змеи? То есть ужи? — Задумался. — Это Мамочка змей. Гад ползучий. А я б как голубь. То есть сокол. — Глаза его затуманились. — А если б он в море прыгнул — тогда б не разбился?
— Нет, милый Олег. В том-то и дело — он знал наверняка, что погибнет. Такова плата. Еще немного свободного полета — и смерть…
— Все-таки зря поспешил. Лучше б в море. А может, другой вариант есть?
— Какой вариант?
— Ну вы ж рассказывали, что писатели часто пишут много вариантов, потому выбирают, какой лучше.
— Этот случай — без вариантов…
После самоподготовки выхожу из отрядной. Сидят, голубчики! Прохожу мимо. Кто-то бросил вслед:
— Скоро уйдет? Сказала, если подпишем, уйдет.
Оборачиваюсь.
— Нет, не говорила этого. Просто хотела выяснить, насколько далеко зашли наши разногласия.
Тут Надюха вездесущая отпустила непечатную остроту про тех, кто недоволен:
— Уймись, родная! Утомляешь в больших дозах! — парирует Бельчиков.
— Куда ж нам теперь? — «Оппозиция» озадаченно уставилась на меня.
— Вот соберем после ужина совет и решим. А вам потом решение сообщим…
Обсуждать долго было нечего — решение принято единогласно: «За неподчинение уставу отряда исключить на срок…»
Пригласили изгнанников.
— Будем голосовать за решение всем отрядом. Кто против?
— Согласны!
Только приступили к пересчету голосов, как в отрядную, аки фурия, ворвалась Людмила Семеновна.
— Что тут у вас происходит?! Все митингуете?
— А у нас революция — латиноамериканский вариант, — важно поясняет Беев.
— Революционер фиговый… — фыркает Надюха.