Вот «довесок», Джек-свисток. Он без конца врет и себе, и своим приятелям, и воспитателям. Тема его вранья — собственная мать. Едва ли не каждый день он предлагает собственному воображению новый портрет своей матери. То она уборщица в магазине «Морс», то она знатная ткачиха, обслуживающая одновременно 50 станков. Даже в докладе «Передовики семилетки — герои наших дней» Джек выдумывает образ матери-героини, которая вот-вот явится к нему, и он, этот согбенный природой и бедой мальчонка, сумеет сказать на зависть всем своим однокашникам: «Ауфидерзейн, до свидания».
Вообще, фантазия у детей, оставшихся в одиночестве, носит своеобразный избирательный характер, и педагог должен понимать, что вранье, которым славятся многие сироты, — это простимое зло, больше того, в какой-то мере настоящее благо для ребенка. Ведь никто не может жить и быть в вакууме. Выдумывая образ несуществующей матери или знатного отца, который только в силу каких-то государственно важных причин отсутствует рядом с ребенком, он заполняет вакуум, создает мнимые персонажи, легенды, которые помогают ребенку преодолеть пропасть одиночества и равнодушия. Эта тайная или публичная лепка героев-родителей — спасительное благо. Грубейшую ошибку допускают воспитатели, которые стремятся наказать своего воспитанника разоблачением этой лжи. Не зря говорится, что бывает ложь во спасение. Именно такая ложь помогает ребенку остаться человеком, именно такая ложь должна быть прощена воспитателем. Именно такая ложь ни в коем случае не должна быть наказуемой.
В повести «Интернат» много выводов, которые, казалось бы, нужны прежде всего автору и самому повествованию. Однако вчитайтесь внимательней в эти строчки. Ведь они — прямой совет педагогу.
Например:
«У каждого что-то ныло и ворочалось, каждому мерещились дом и мать, даже тем, кто никогда не знал ни того, ни другого.
И каждый боялся в этом признаться. Себе. Соседу. Джеку».
Или еще:
«Пройдитесь ночью по детскому дому.
Кто-то помочился под себя. Что ж, бывает. Снимите с него трусы и суньте его, теплого, в постель к соседу.
Если человек хохочет во сне, это тоже не страшно — летает, растет.
Но не входите к самым маленьким, к тем, кто во сне бредит, болеет, живет матерью. Не входите. Это заразно. Даже если вам за 40 и вы до сих пор живете с женой, тещей, бабушкой и матерью.
Джек-свисток был заразен».
История с матерью Джека в повести найдет свое горестное продолжение, когда ребята в погоне за своим маленьким и басистым товарищем отыщут его вместе с маманей на рынке в городке, который находится неподалеку. Пожалуй, это одна из самых сильных сцен всего повествования. Без надрыва, без ярких описаний и восклицательных знаков, без нажимов на эмоции, как бы умышленно суховато, мимоходом автор нарисовал одну из самых страшных и самых убедительных сцен: мать Джека, обрадованная появлением его однокашников, освобожденная от обязанностей каким-то образом возвращать своего сына в детский дом, точно в воде исчезает в людском водовороте рынка. Исчезает — и все. Ее нет.
Мать Джека, родственница, так сказать, кровная, противостоит родственнице духовной, бабке Дарье, матери учителя, к которому ребята из интерната приходят в дом.
Недолго длилось это знакомство с пожилой остроносой женщиной, которая своим оптимизмом и настоящей, неподдельной заботой о ребятах вызвала их ответное почитание. Знакомство с бабкой Дарьей длится очень недолго, во всяком случае в повествовании. Но эти непритязательные отношения наполняют жизнь ребят впервые, может быть, прочувствованным уважением к ним, к их личностям. Вспомним первую встречу с бабкой Дарьей, ее фразу: а почему это ребята должны учиться на улице тому, как пригласить девушку на танец, это ведь надо делать в семье, среди близких и внимательных людей. Она проносится метеором в судьбах троих ребятишек, бабка Дарья. По ее завещанию и могилу для нее отрывают именно они, а не пьянчужки-могильщики, да и провожают ее они необычно, с весельем, — так завещала бабка, — поставив на край могилы патефон с пластинками, какие уж попались под руку. Но такая, лишь мелькнувшая метеором, светлая душа оставляет в судьбах ребят глубокий и памятный след. И это подводит к праведной педагогической сентенции: оставить след в душе ребенка можно и без педагогических прописей, без восклицательных знаков. Одним только добрым поступком, одним только своим обликом, несущим доброжелательство. Даже после своей смерти бабка Дарья делала добро ребятам: Плугов вел под руку Таню — первый и, пожалуй, последний раз в жизни вел ее влюбленный мальчишка. Это и было бабкино добро: возможность прикоснуться к Тане, в которую влюблен подросток.
В повести немало других, удачно сформулированных идей, важных для любого педагога.
Отметим некоторые из них.
Вот так говорит автор о самом характере спора подростков, впервые в жизни сочиняющих заметку в газету. В сущности, дело не в том, что они пишут совместное письмо, а в том, как это происходит.
«Мы драли горло, не могли найти общий язык, потому что каждый слушал себя, удивлялся себе и аплодировал себе. Такой возраст — самовыражение, самонаряжение в чужие обноски».
Еще одно важное замечание. Подростки получают скромный гонорар за коллективное письмо, напечатанное в районной газете: каждому по 90 копеек. Как их истратить? Вообще проблема собственных денег для детей, проживших практически на всем готовом в интернате или детском доме, — это немаловажная забота любого педагога. И рассказ о том, как эти вытянувшиеся «гадкие утята» идут в «стоячую» кондитерскую и проедают свои жалкие копейки, съедают по четыре пирожных, звучит и символично, и в то же время весьма горестно.
«Мы, — пишет автор, — находились тогда в возрасте, когда деньги на сладости уже не тратят — думаю, что и в «стоячей», тесноватой для нас кондитерской мы, не замечая того, выглядели не менее нелепо, чем на почте. То был, наверное, почти необходимый, неминуемый рецидив детства. Корь в 16 лет».
Очень точное замечание.
Увидев свой портрет, нарисованный Плуговым на промокашке, учитель, готовый взорваться, неожиданно принимает странное для всех окружающих решение: он добивается, чтобы Плугову, художнику в душе, выделили комнатушку, где бы он мог без всяких помех заниматься творчеством. Вот так оценивает автор педагогическую ситуацию в связи с этим решением.
«Воспитатели смотрели на это сквозь пальцы. Они не одобряли причуду Учителя, невесть за что и для чего выделившего подростку служебную комнату, считали, что любое отгораживание в таком сложном детском коллективе, каким является интернат, вредит делу воспитания, что воспитуемый должен быть денно и нощно на виду у воспитателя. («Контроль и еще раз контроль» — это была любимая формула нашей старшей воспитательницы.) Большинство из них были уверены, что из этой затеи ничего путного не выйдет, что это непродуктивное использование полезной площади, но с Учителем предпочитали не связываться…»
Еще одна важная для педагога мысль. В повести присутствует Петр Петрович, учитель математики, который склонен без конца разъяснять ребятам, во что, в какие суммы каждый из них обходится государству. Хронометр — такова кличка Петра Петровича в интернате — публично вычисляет однажды, сколько денег истратил за ночь художник Плугов. Вычислению подлежали деньги, которые должны быть истрачены на оплату электричества в комнате, где он работал. Цена этой траты — 30 копеек. Учитель, желавший еще раз преподнести ребятам сухое нравоучение, посрамлен. И вот вывод.
«Я тоже не любил Петра Петровича. А что? Из всех чувств нам легче всего дается чувство нелюбви. Никаких душевных затрат. Особенно если приходится подчиняться этому человеку. Подчинение, как правило, не располагает к любви. Чем меньше знаешь, тем легче нелюбовь».
Еще один тезис: «Петушиный возраст, отягощенный ко всему прочему повышенной восприимчивостью, свойственной воспитанникам интерната, в которых чего только не намешено: и самоуничижение, и безудержная фанаберия».
А вот в высшей степени важное для педагога признание воспитанника, которое, конечно же, следует знать, ибо это не столько признание, сколько чувство; не столько факт, сколько глубины, неведомые порой нам, взрослым, и не всегда словесно обозначенные воспитанниками.
«Детей общества, нас, и воспитывали исключительно общественные институты: классы, общежития, бани, туалет, сидя в котором чувствуешь локоть друга. Братский локоть встречал тебя везде. В интернате у нас не говорили «общежитие». С каких-то давних, видно, очень деликатных времен в подобных заведениях бытует слово «спальня». «Спальня» как сентиментальный атавизм дома. В нашей спальне стояло 16 кроватей. Локоть к локтю, как в солдатском строю. В этом алькове господствовала такая степень обобщенности, что ты мог пользоваться не только чужими штанами, но и чужими снами, тем более что они были почти одинаковыми и у тебя, и у соседа. В урочный час 16 сновидений выстраивались, как 16 пар казенных местпромовских ботинок. 16 снов про дом. Когда Олег Шевченко вскидывался во сне и мычал немым голосом, все знали: отец приснился, алкаш. Весьма распространенный сон».
А вот оценка маленького стяжателя Юры, который всеми силами стремится скопить побольше деньжат:
«Нельзя сказать, что Юру не любили или, тем более, ненавидели. Им походя пренебрегали, когда перышки были не нужны, им походя пользовались, когда перышки были нужны. Кто знает, может, именно в этом — в «походя» — и завелись корешки Юриной мечты?» Ребята наказывают Юру, и в этом наказании есть детская жестокость. Своеобразный детский протест против не столько обогащения, сколько против желания одного вырваться вперед в такой деликатной сфере, как богатство, как жалкие эти гроши, которые он накопил.
В связи с этим эпизодом есть, пожалуй, смысл порассуждать о детской жестокости и о том, насколько она справедлива. Чаще всего факты такой жестокости, особенно ставшие известными педагогам, вызывают не просто взрослое осуждение, но и своеобразные «педагогические процессы», когда отыскивается виновник или виновники, когда перебираются все и вся в поисках заговорщиков в целях их якобы справедливого наказания. Необходимо ли это? Какое право имеет педагог на вмешательство в эти факты? А если имеет, то какова необходимость использования этого права?