Конечно, в фактах детской жестокости не всегда присутствует абсолютная справедливость. Дети могут олицетворять практически «стайную» философию. Если в коллективе возникает сильное, но освобожденное от морали и справедливости детское ядро — а это хорошо должны знать и точно оценивать педагоги, — в таком случае жестокость большинства лишена истинности и может быть инструментом принуждения. Бывает жестокость и спонтанная, когда несправедливость вершится над слабым ребенком, над тем, который ничего не может противопоставить общему мнению. Чаще всего эта слабость сопровождается уступками. То есть жестокий эпизод как бы предуготовлен предыдущими событиями. Квалифицировать детскую жестокость — это, видимо, и есть педагогическое чутье. Педагогическое призвание. Однако — и это тоже факт — есть детская жестокость, которую справедливее было бы квалифицировать как беспощадность.
Однако та жестокость, с какой ребята наказывают накопителя Юру, пожалуй, носит своеобразное, педагогическое, воспитательное назначение. Известно ведь, что ребенка воспитывают не только его наставники и его родители, или, иными словами, взрослые люди, — воспитывает сам детский коллектив. Так что странно было бы возражать против того, что ребята разрезают тайник, где хранятся деньги, и вываливают их на пол. Только может ли это воспитать Юру? Автор в высшей степени правдив: нет, эта детская память не оставила значительного следа в судьбе Юры.
Однако такие события важны не только для субъектов воспитания, но и для тех, кто принимает участие в таком детском суде. Так что воспитателю очень важно, вовремя поставив диагноз, правильно разобраться, какие события в детском коллективе помогают ему, а какие он должен пресечь. Да и как пресечь?
Всякое пресекание, всяческое вмешательство взрослых в детские взаимоотношения приносят не одну только безусловную пользу, но и явный вред. Даже тогда, когда воспитатель защищает слабого, когда он восстанавливает справедливость, он должен это делать не столько силой, не столько ремнем, какими-то физическими способами, не только криком, угрозой, наказанием или непосредственным применением наказания, но пробужденным чувством стыда.
Разбудить душу ребенка — это самое главное в деле воспитания. Разбудить душу таким образом, чтобы она была способна на самоукор, самоотрицание, самооценку, — вот к чему следует стремиться даже в таких деликатных ситуациях, как конфликт между самими детьми.
Вообще же детская жестокость — есть продолжение жестокости взрослой. Дети — это маленькие зеркальца, которые отражают нашу сумбурную взрослую действительность. Дети продолжают своих отцов, своих матерей, делая это подчас совершенно неосознанно. Они подражают взрослым и в добром, и в плохом. И в плохом гораздо успешнее, чем в хорошем. Это диалектика роста человека, она должна быть понятна всяким, кто прикасается своей судьбой к детским судьбам. Конфронтация лишь разводит детей и взрослых по разным углам, лишь прокладывает пропасти между ними. Так что жестокость не может обескураживать взрослых. Жестокость — это повод внимательно осмотреться вокруг себя, внимательно вглядеться в зеркало, в самого себя, критически осмыслить свой образ жизни, свои отношения с детьми, логику педагогических решений.
Надо сказать, что детский дом и школа-интернат, даже дом ребенка, где живут ребятишки до трех лет, — это уже система перевоспитания. Педагог в нем борется не столько с детьми, сколько с их невидимыми ему родителями, сколько со взрослыми, которые так горько наследили в душах своих собственных детей. Эта борьба с невидимой тенью непроста и неоднозначна. В жестоком поведении ребенка, в жестких поступках, которые, конечно же, следует смягчать всеми силами, надо прежде всего видеть взрослые грехи. И, давая лишь им, взрослым грехам, действительную оценку не столько словом, сколько своим поступком, своей самоотверженностью, учитель может обратить жестокость в доброту, переплавить осатанение, ожесточенность, неверие в чувство терпимости и терпеливости.
Еще несколько слов — о детской вере. Это высокое и истинно глубокое чувство, которое, как огонь в костре, нужно всячески поддерживать в душе любого ребенка. Самое последнее дело, если учитель воспользуется своим неравным с детьми положением, если он позволит себе надсмеяться над детской верой в будущее.
В повести есть история, похожая на притчу. История о том, как еще в 8-м классе Толя Голубенко решил, что он женится на четверокласснице Шуре Показеевой. Среди множества детских убеждений, основанных подчас не на знании, а на интуиции, на предчувствиях, на каких-то брошенных фразах и на смешных, но вполне серьезных детских верованиях, была у Толи Голубенко и такая: жена должна быть у него очень веселая. Видать, немало выпало пацаненку горестей и печалей, раз возмечтал он с ранних пор о такой жене, такую перед собой поставил цель. А у Шуры Показеевой была такая особенность — не могла она остановиться, если рассмеется. Смешинка ей в душу и сердце попала, видать. Вот так и пронес Толя сквозь свое нелегкое детство эту нескрываемую ни от кого цель: жениться на Шуре. Шура, поначалу малышка, хихикала над этим, а потом смирилась с этой мыслью, и цель эта, странно недетская, вошла и в ее мужающее сердечко.
Они поженились.
Вот и все, казалось бы. Но нет, не все. История этой пары, двух ребятишек, обездоленных любовью и лаской самых близких людей, становится не просто нравоучительной, а символичной: в море бед выкристаллизовываются, оказывается, в детях их собственные цели, моральные установки. Проще всего, точно хрупкие стеклянные сосуды, разбить эти выдумки детского воображения, приземлить детское сознание, опростить его обытовленностью окружающей жизни, реалиями ее, грязью и смрадом, которых и без того достаточно в их судьбах. Толя и Шура пронесли сквозь все это свою выстраданную, вымученную мечту. Очень чистую, впрочем, мечту. Они женились. И это исполнение цели вдохновляет окружающих их ребят. Это свершение оказывается как бы путеводной звездочкой всякого, кто потерял веру и надежду.
Очень важно было бы помнить всякому педагогу эту притчу-историю.
Еще одно авторское умозаключение. С ним, правда, можно соглашаться, а можно не соглашаться — как говорится, объективного подтверждения оно не имеет. Но для воспитателя, безусловно, такое суждение знать необходимо.
«Давно заметил: подростков, росших без родителей, особенно без отцов, нелегко научить более или менее тонкому физическому труду. Сужу по себе. Что я умею? Ткать мешки, рыть траншеи…
Управлять же своим телом — а что есть тонкий физический труд, как не совершеннейшее управление собственным телом? — можно только так: ладонь в ладонь, как учатся ходить. А тут — ладонь провисла, уперлась в пустоту, как у слепого…
Может, потому и из девочек-детдомовок порой не получается искусной добродетельной хозяйки, хранительницы домашнего очага — они зачастую нервны, неровны и неумелы».
Еще один важный персонаж повести — Алексей Васильевич Маслюк, рабочий человек, который по воле судьбы оказывает решающее воздействие на героя нашей книги. Когда главный герой учится в 10-м классе, старшие классы решают расформировать. Куда идти 17-летнему пареньку — в детский дом? К родственникам? Он сказал об этом Маслюку, где проходил производственную практику. Тот подумал и ответил: «Иди на завод, в тепле работать будешь».
Вот так формулирует автор свою реакцию, точнее — реакцию своего главного героя:
«В тепле работать будешь» — это и есть та ключевая фраза. Дело не в том, что Маслюк посоветовал идти на завод. Фокус в том, как он этот выбор аргументировал». Для героя эта аргументация оказалась самой серьезной.
Какой из всего этого следует предложить вывод для педагогических размышлений? Очень, казалось бы, простой: как бы ни складывалась жизнь в интернате или детском доме, сколько бы профессиональных занятий ни предлагало это учреждение детям, главный долг педагога состоит в том, чтобы связать ребенка с какими-то взрослыми, окружающими этот детский мир: может быть, это будут рабочие люди, может быть, колхозники, может быть, просто добрые люди, которые живут по соседству. Нельзя изолировать детей от общего взрослого мира. Изолированность подобного рода — один из главных грехов педагогики интернатных учреждений. Выросшие за своим забором, привыкшие к правилам детского коллектива, ребята очень часто робеют перед жизнью, не знают, как с ней справиться, а в новой среде, вроде заводского общежития, да еще не самого лучшего свойства, не только теряются, но и оказываются просто-напросто сбитыми с ног. Вот почему одной из важных целей воспитания в детском доме или школе-интернате должна стать связь, причем связь долговременная, по возможности постоянная, — со взрослыми людьми.
Другое дело, что эти взрослые люди должны быть носителями определенной нравственности. Положительной нравственности. Это не значит, что они должны уметь декларировать общие педагогические прописи, столь желанные сердцу воспитателя, что они должны уметь разговаривать с подростками. Дело не в этих поверхностных умениях. Главное — в человеческом сердце, уровне его отзывчивости. Можно без всяких деклараций всерьез отнестись к судьбе ребенка. Можно, декларируя, красиво разговаривая, подвести ребенка к чувству отвращения и отрицания всех и всяческих взрослых советов. Ибо они, эти советы, становятся для него символом прекраснодушного, мерзкого, обывательского, символом демагогии.
Любопытна для думающего воспитателя глава, посвященная интернатской любви. Автор означает ее так: соединение жалости, томления, неясного пробуждения духа. Так вот о жалости. Всякий ребенок, даже бесслезно проживший свою одинокую детскую жизнь, сызнова научается различать все самые тонкие оттенки чувств и поступков. Он остро чувствует слабость, недоброту, завистливость, несправедливость. А еще точнее и чутче он улавливает такое важное чувство или сказать точнее — состояние, как беззащитность. Сам привыкший сплошь и рядом быть беззащитным — хотя такая привычка противоестественна, он остро чувствует беззащитность другого, никогда не смеется в минуту проявления слабости. Не старается уязвить, эту слабость заметив и разглядев. Собственно, духовная биография любого человека складывается из отдельных разрозненных фактов со