За нами на лето закрепили нескольких воспитателей, которые раз-два в неделю появлялись в интернате, проводили с нами физзарядку — тщедушный Джек делал ее истово, словно молился своенравному физкультурному богу, — и присматривали, как мы живем.
Мы должны были доложить о побеге дежурному воспитателю, но дежурным воспитателем на этой неделе был Петр Петрович.
Мы прекрасно знали, где он живет — его уютный, с садиком и забором, за которым тайно хихикали три белобрысенькие дочки, домик произрастал недалеко от интерната на Партизанской улочке, и сходить туда не составляло труда. Но мы решили искать Джека сами. Трудно сказать, чем было продиктовано это решение — любовью к Джеку Свистку или боязнью за самих себя.
Мы слышали, что мать Джека живет где-то на Кавминводах. Это четыре часа поездом от нашего городка. Поезд уходил в пять утра. Собрали наличность. Двенадцать рублей с копейками — на дорогу туда. Обратно ехать не на что. Но мы были детьми своего интерната и к десяти вечера с помощью ведра и шпагата связали десяток отличных сорговых веников, с которыми можно было ехать к черту на кулички — так, по крайней мере, казалось нам.
Садишься на корточки, ставишь между коленей пустое ведро, подкладываешь под него дужку — метелками вперед — пучок сорго, одной рукой прижимаешь дужку, а другой протягиваешь пучок на себя. Готово. Мелкие, на пороховинки похожие зерна осыпались в ведро, а у тебя в руках — голые метелки. Бери шпагат, складывай их в нужном порядке, гни и вяжи веник, если, конечно, умеешь. Мануфактура!
У одного из нас, гражданина Развозова, были старинные карманные часы с боем, подаренные его бабкой. Бабка состояла в регулярной переписке с директором интерната, в которой внука своего, брошенного на ее попечение упорхнувшей в погоне за молодостью дочерью, именовала не иначе как «малолетний гражданин Развозов». Сказывалось, вероятно, то, что бабуля была в дальнем родстве с дореволюционными коньякоторговцами Шустовыми — тем ревностнее подчеркивала она теперь сугубо пролетарское происхождение Гражданина.
Поезд уходил в пять утра. Мы поставили часы на полчетвертого. Во сне, конечно, забыли о своих приготовлениях и едва услышали их сдавленный звон.
— П-пора, — сказал Гражданин.
Пора.
Собрались, захватили провизию, навьючили на Плугова мешок с вениками. Гражданин нес бабкины карманные часы и общественные карманные деньги.
Улицы были безлюдны, и мы сами чувствовали себя беглецами.
Ночь шла на убыль, впереди, рядом с элеватором, проклюнулась заря. Она стремительно росла, застревала в окнах и лужах, нежно касалась наших лиц. Мы думали о Джеке, о том, как он вчера один, маленький и дохлый, шел под дождем по этой враждебной к нему улице, и уже не злились на него.
Вокзал был еще пуст. Только сидел небритый, угрюмый человек на лавке в классической позе бродяг и мыслителей. На всякий случай мы расположились подальше от него. Если вчера наш маленький Джек тоже встретился с ним, то, значит, свой дальнейший путь он продолжает без копейки в кармане, а мы подозревали, что в столь незрелом возрасте без денег можно уехать гораздо дальше, нежели с деньгами.
Билеты покупал Гражданин.
Благополучно дождались поезда, благополучно разместились в полупустом вагоне, проследив предварительно, чтобы не напороться дуриком на кого-нибудь из работников интерната, и тронулись в путь. Гремели колеса, круто, по касательной, уходил, отлетал и вообще скрывался с глаз наш душный, пыльный городок, и каждым из нас овладевало прекрасное чувство побега.
Мы прилипали к окнам, за которыми, покачиваясь, проплывали поля и речки, грохотали костлявые мосты, жили незнакомые села, спотыкаясь, бежали за составом полустанки и ранние базары. Мы шатались по вагонам, болтали и, кажется, совсем забыли о Джеке Свистке. А когда на одной из станций в вагон вошла мороженщица, хранитель наличности Развозов лихо отхватил у нее четыре эскимо. Они были уничтожены на месте, и только Колька Бесфамильный, философ и тайный поэт, обращавшийся к каждому из нас на «вы» — для того, наверное, чтобы подчеркнуть свое старшинство, — поинтересовался:
— Не слишком ли вы расточительны, Гражданин?
— Ж-жить достойно — з-значит жить широко, — покровительственно ухмылялся Гражданин, и мы продолжали жить достойно.
Когда приканчивали третью партию мороженого, перед нами возникла контролерша — совершенно из ничего, что было удивительно при ее громоздких формах.
— Билетики!
— У него, — три пальца, как три пистолета, уперлись в Гражданина.
Гражданин вынул из кармана билет — один.
— П-постойте, гр-раждан-не, п-постойте… — Это он отбивался уже не от контролерши, а от нас. — Я вс-се объясню… П-послушайте, — вновь повернулся он к контролерше, проявлявшей мощные признаки беспокойства. — П-послушайте, мам-маша. Мы из спецшколы для недоразвитых, — усиленно заикался самый развитый из нас гражданин Развозов.
— Чего-чего?
— Из спецшколы, говорю, — обрадовался он грозной и все же неслужебной интонации «чего-чего». И подхватил интонацию, как галантный кавалер, нежно и крепко, и заплясал вокруг этого «чего», и забил копытами:
— Для недоразвитых. Учимся круглый год — сами понимаете. Даже летом. Просто мученье, — перешел он на рубленый слог, как на па-де-де: больше информации в единицу времени. Лови момент, продувшийся поручик! — А тут на недельку отпустили, домой едем, в Минводы. К родным и близким…
— Врете ж, врете, паразиты, — растерянно говорила женщина.
— Н-никогда! Н-ни при каких обстоятельствах! Р-развяжи! — рявкнул Гражданин Плугову.
Володя догадался, путаясь в бечевках, развязал оклунок, вытащил веник.
— П-п-р-р-родукция! — пылил Гражданин. — В школе делаем. Знаете, физиотерапия. Поучится — потрудился. И так круглый год, даже летом. Просто мученье.
Володя держал веник, как букет перед любимой.
Букет отвергнут не был.
Контролерша миролюбиво проследовала дальше.
В восемь утра поезд был в Минеральных Водах.
Мы кинулись к вокзалу, а вокзал ринулся на нас.
Спешащий, кричащий, переполненный так, что даже голубиный помет не долетал до его перронов, он, как цыганский табор, жил крайними страстями: хохотал и плакал, целовался и матерился, дарил и попрошайничал.
Кипел под ногами асфальт, и поезда, подходившие с юга, волнами гнали перед собой горячий бриз двух далеких морей. От их перелетных криков сама душа просила крыльев, и только курортники, распаренные, очумелые, как осенние мухи, люди, изнывавшие за толстыми стеклами вагонных окон, не понимали, какое это чудо — дорога.
Нам трудно было искать Джека Свистка — слишком много было отвлекающих запахов.
Решили поделиться на две группы. Двое — Плугов и Бесфамильный — оставались на вокзале, чтобы еще раз осмотреть все залы и закоулки, облазить перроны. Они же, как более представительные из нас, должны были сходить в железнодорожный детприемник, где в любое время года и суток наверняка сидит на приколе пара-тройка Джеков — на выбор.
Нам с Гражданином выпало ехать на минераловодскую толкучку. Толчок! — на котором, как в Ноевом ковчеге, толкался весь Северный Кавказ и где умеючи можно было толкнуть союзки от ботинок, которые в девичестве сносила ваша бабушка.
Собственно, идея поехать на толчок принадлежала Гражданину. Его логика была проста и насмешлива: если человеку нужны деньги, а Джеку они наверняка нужны, он непременно обнаружит у себя лишнее барахлишко — например, штаны, даже если они единственные. К этой язвительной теории примешались и некоторые практические соображения нашего финансиста: в конце концов нам тоже нужны деньги, не будем же мы продавать веники прямо на вокзале.
Вышли на привокзальную площадь, спросили, как проехать на толчок, сели в автобус. Он проковылял несколько остановок, а мы уже на собственных боках почувствовали и силу спроса, и ярость предложения минераловодского толчка. А едва приехали на место, вырвались из автобуса и протиснулись в точно такую же теснотищу толчка, как в буйном шабаше самых сладкоголосых сирен услышали, различили, и очень знакомый нам голос. Не различить его было невозможно, потому что профессиональную спевку спекулянтов он перекрывал с такой же легкостью, с какой расстраивал и наш любительский интернатский хор.
— Абсолютно новая школьная форма на мальчика высокого роста!
Оказывается, наш Свисток считал себя «мальчиком высокого роста».
Мы стали пробиваться на голос и вскоре увидели Джека. Плотно зажатый барахольщиками, он стоял со своей недавно полученной со склада формой, и его худое, напряженно вскинутое вверх лицо было печально.
Джек не видел нас, зато мы видели его как на ладони. Проталкивались к нему, и у нас уже не было ни злости, ни жалости, нам хотелось одного: чтобы Джек поскорее увидел нас. Тогда можно отвесить ему для приличия по шапке, и все пойдет как положено.
— Абсолютно новая школьная…
Джек заметил нас на середине тирады, но с достоинством провопил ее до конца, вплоть до «мальчика высокого роста».
— Привет, — грустно сказал он нам.
— Привет, — ответили мы.
Мы не успели соблюсти приличия, потому что в эту минуту над нашими ушами громыхнуло так, что мы вздрогнули:
— А это что еще за падлы? И почему они мешают тебе продать твою собственную вещь?
Мы с Гражданином обернулись. Перед нами стояла растрепанная женщина и пьяно, зло смотрела то на Джека, то на нас.
— Что это за падлы, спрашиваю? — повторила она, и мы с Гражданином поняли, откуда у Джека его роскошный бас.
— Оставь их, мама. Они из интерната, за мной приехали, — вяло перебил ее Джек.
— Из интерната? Ну вот и хорошо. — Она как-то сразу улеглась. — А то пришлось бы сегодня одному ехать. Мне беспокойство. А втроем не страшно, весело доедете. А форму давай, сама продам, оперы, слава богу, ушились.
Она выхватила форму, зыркнула кругом, мазнула Джека по волосам:
— Счастливо, сынок, не скучай. Счастливо, детки, — это уже нам, с поклоном.