На диване с отвалившейся спинкой, под рваным байковым одеялом обнаружили труп женщины. Как показала экспертиза — смерть наступила от алкогольного отравления.
Мальчик же двое суток питался объедками со стола, а пил то, что оставалось в бутылках…
Соседи пространно и живописно обрисовали мне быт Хануриной, и я могла только удивляться, как это мальчик выжил в таких условиях.
Олега в тот же день отвезли в детприемник, а затем в детский дом. Разговаривать ни с кем мальчик не хотел, пустым, отсутствующим взглядом скользил по окружающим. Душа его закрылась для всех.
Характеристика Олега, составленная воспитательницей дошкольного детского дома, почти в точности совпадала с тем, что поразило меня при первой встрече. Олег остался тем же дикаренком: напряженный взгляд при виде незнакомого взрослого, взъерошенность во всем облике.
Курил с пеленок. Научили мамины гости. В детском доме промышлял бычками. Поначалу голос его я слышала, лишь когда он кашлял. С наступлением осенних холодов кашель превратился в какое-то буханье. Однако осмотреть себя врачу не давал. Однажды, придя на работу, я не обнаружила его ни в столовой, ни в отрядной. Нашла в спальне. Прямо в одежде и обуви на постели. Когда я вошла, он вскочил, затравленно озираясь, заметался: куда бы спрятаться? Сработал инстинкт дикой зверушки. И пожалуй, прыгнул бы из окна, да силенок не хватило. Свалился на постель. Глаза мутные…
Подошла, села рядом. Взяла руку — пульс посчитать. Затих, сдался на время. Помогла раздеться, уложила поудобней. Принесла второе одеяло.
Начала лечить сама, как умела. На ночь ставила горчичники, поила молоком с медом. Лекарства отказался принимать наотрез.
Вечером в спальню народу набилось тьма. Всем захотелось меда. Потом вдруг все дружно «закхыкали» — ну как тут обойтись без горчичников? Не знаю — насколько это приятная процедура, особенно для детей. На мой взгляд, не очень. И вероятнее всего их привлекала возможность ощутить хоть немного целенаправленного внимания. Не казенного, не того, что положено, а того, что как будто только тебе.
Дней через десять Олегу стало лучше. Да и погода установилась. Началось бабье лето. И опять исчез — только его и видели! Где-то пропадал целыми днями, регулярно появляясь в столовой, чтобы съесть ужин — свой и своего товарища.
Потом он попал в больницу на обследование. Там впервые заговорил связно и на разные темы. То, что интеллект сохранен, стало ясно уже через две недели, тесты на понимание логической связи, на выявление процессов абстрактного мышления подтвердили это. Но знания о внешнем мире были так убоги, что любой домашний ребенок был бы просто академиком по сравнению с Олегом. Словарный запас крайне беден. На вопрос: «Что ты ешь, когда бываешь в бегах?» — отвечал: «Ем помойку».
Его классифицировали как педагогически запущенного. За три месяца пребывания в больнице он, насколько это было возможно, наверстал школьную программу. Математика усваивалась без особого труда. Я и позже убеждалась не раз: как только появлялся целенаправленный интерес к учебе, дети начинали творить чудеса. И откуда что бралось! Но это у тех, кто был педагогически запущен, однако с сохраненным интеллектом. Олигофрены обучению поддавались туго, зато физическую работу выполняли охотно. Они отличались завидным аппетитом и хорошо развитой костно-мышечной системой.
Из больницы Олег пришел до неузнаваемости преображенным. Чистенький, опрятный, вдруг сразу повзрослевший. Рукава школьного пиджака стали немыслимо коротки. Теперь на Олега заглядывались девочки-старшеклассницы. В первые дни он ни на шаг не отходил от меня. Всюду за руку. А вечером сидел в отрядной комнате рядом, рассказывал, рассказывал, рассказывал.
О чем? Да обо всем. И что знал, и что видел, и что вспоминал. Ему надо было выговориться за все годы одинокого полубродяжьего житья…
А в один прекрасный день он почувствовал себя взрослым. Прихожу на работу — Олег навстречу не бежит. Ищу — нигде нет. Всполошилась. Потом вдруг отыскался в спальне десятиклассниц. Новые хлопоты! Но что делать — указом не запретишь. Отшутятся: да что вы! Мы ведь только так…
На днях в дверь позвонили — на пороге здоровенный детина.
— Здравствуйте, Ольга Николаевна! Не узнали?
И впрямь не узнать! Только по улыбке — несколько асимметричной и такой обаятельной — я узнала Ханурика. Вернее, Олега Ханурина — бывшего своего самого дикого воспитанника.
…А НАМ ДОЛЖНЫ! МЫ — СИРОТЫ
Как поддаются детские души выделке и обработке, кропотливо, изо дня в день проводимой педагогом, и как по крупице усваивается доброе, мудрое, вечное — не всегда заметно. Кажется, сегодня — так же, как вчера. И даже погорюешь иногда — ну что же это такое? Пашешь, пашешь, а всходы где? Тоска зеленая, да и только. А тут вдруг и удивит тебя чем-нибудь хорошим тот, на кого уже давно рукой махнул. Ну, наконец-то!
Однако чаще наоборот. Бьешься над чадом ненаглядным, себя забыв, а чадо это в один прекрасный день такой фортель выкинет — глаза бы не глядели!
Но все же было одно бесспорное достижение — в школу ходили все. Хотя и с опозданием. (Иногда на два урока.) Побеги продолжались, но это были единичные случаи, а не массовые уходы после второго завтрака. Учителя меньше жаловались. И как-то теплее стали относиться к нашим. И родители не так наседали. Завуч школы, пытаясь переманить меня, делала самые заманчивые предложения, суля все уроки физики, да еще и математику в придачу.
Но я уже с головой ушла в свои воспитательские заботы — в течение шести дней вкалываю, как крестьянин в страду, пытаясь спаять из пестрой компании своих воспитанников коллектив, и к концу недели уже вижу кое-какие результаты.
Но вот — понедельник. И… снова до боли знакомая картина — разоренные спальни, захламленная отрядная, свалка грязной посуды в столовой на отрядных столах. Детей как подменили. Глаза холодные, слов не слышат. Меня поражала избирательность слуха этих детей. Они действительно не слышали того, что им не хотелось слышать. Вот такой странный акустический фильтр у них развился.
В воскресной группе всего девять человек. Двое из них иногда уходили с кем-нибудь из тех ребят, которые имели опекунов. С «воскресниками» работала Татьяна Степановна. Воскресная смена (с четырех часов в субботу до десяти часов в воскресенье) приравнивается к недельной воспитательной нагрузке. О какой уж тут педагогической работе думать. Дай бог, чтоб число воспитанников за завтраком равнялось таковому же за ужином. Но добиться этого не получалось никогда.
Понедельник всегда начинался с поисков воспитанников.
В первую очередь надо наведаться по адресу, где проживают родственники, лишенные родительских прав. Потом обследуются все злачные места поблизости. Если и там нет — ищи, где интуиция подскажет.
После нескольких воскресений пришло естественное решение — брать детей домой. Девять человек, все же — не пятьдесят.
Когда пришли в мой дом, самый маленький, Витя Беев ни за что не хотел выпускать мою руку — так и ходил, как хвостик.
Ночью я не сомкнула глаз, вглядываясь в темноту и глотая ком… Я не страдала плаксивостью, но в этот раз ничего поделать с собой не могла. Дети не просто метались во сне, а стонали, вскрикивали, вскакивали… Вскакивала и я — поправить одеяло, дать попить воды. Что им снилось?..
На следующее воскресенье осталось пятнадцать. А еще через неделю детей было столько, что даже в моей огромной комнате уложить их на полу не получалось. Поэтому пришлось установить график — будут ходить ко мне на воскресенье маленькими группами. Да и зарплата, исчезающая с фантастической скоростью, диктовала свои условия. В еде детдомовские были более привередливы, чем мои родные дети, и прежде чем есть, ковыряли вилкой — я очень расстроилась, когда рыбу пришлось выбросить, оказалось — любят мясо и кашу.
С деньгами катастрофа. Первое время продавала книги. Перетаскала в букинистический всю свою небогатую библиотеку, оставив несколько томиков любимых авторов. Однако хватило ненадолго.
Прошел месяц, и опять в моем бюджете зияла устрашающая брешь — продано пальто (семьдесят), сапоги (пятьдесят), заложено в ломбард нехитрое колечко (еще тридцать). Больше продавать нечего. На работу хожу в брюках и лыжных ботинках — как будто из утилитарных соображений.
Но это еще не все. Была и такая статья расхода:
— Ольга Николаевна…
— Ну что?
Далее следует душераздирающий рассказ об очередном приезде какой-нибудь тетушки чуть ли не из-за границы, о ее мифическом дне рождения и, наконец, о главном: где взять денег на подарок?
— Сколько?
Вопрос ребром. Однако именно в этом месте начинаются сомнения. Идти или не идти?
— Так хочется сделать приятное… И так, знаете, неудобно…
Ясно. Пятерик, не меньше.
— Хотелось бы духи подарить. Знаете, есть такие маленькие флакончики. Пробные…
— Да ты что? Думаешь — я наследница Ротшильда по прямой?
— Нет… я же говорю — хотелось бы…
А через несколько дней спрашиваю:
— Ну как? Понравились тете духи?
— Вы знаете, у меня нашлась хорошая книга.
И смотрит прозрачными глазами.
Такого рода вымогательством занимались почти все, особенно старшие девочки.
Неблагородное дело творила я, выдавая воспитанникам «трюльники», а то и «пятерики», нужные якобы до зарезу, развращала детей, потакая попрошайничеству, но ничего поделать с собой не могла. Да и подопечные считали, что воспитатель (и особенно я) не имел права на свои собственные настроения, желания и даже на свой собственный кошелек. В любой момент могли попросить — в смысле потребовать — денег, и очень бывали озадачены, когда воспитатель отказывал, потому что были убеждены:
— А нам должны! Мы сироты! Государство обязано!
А уж о таком человеке-мученике, как воспитатель, и говорить не приходилось: как это? Назвался груздем, так чего ж теперь…
Когда я впервые услышала эту декларацию, мне показалось, что мир перевернулся. Все поставлено с ног на голову! Полное государственное обеспечение при всей своей объективной обусловленности и гуманности имеет, оказывается, и явно негативные стороны: дети сталкивались с проблемой, которую за них уже давно решили — надо ли платить за блага, которые ты потребляешь? Система диктует: нет, не надо. Потому что ты уже ограблен судьбой. Ты — сирота. А если все бесплатно, а если тебе все должны, то где предел? Бери не только то, что необходимо, но и то, что просто приглянулось. Ч