Отрядную нам хотелось оформить как-нибудь пооригинальней. Вешать всевозможные стенды не стали. Ограничились лишь небольшим — «Уголок отряда», да еще оставили политическую карту мира.
Главным же украшением интерьера были портреты детей. Сфотографировала я их в самых неожиданных ракурсах. И делала это по возможности тайно. А когда все было готово и пятьдесят пять очень разных и симпатичных мордашек в цветных бумажных рамках улыбались, хмурились, хохотали, смотрели удивленно со стен нашей отрядной, я устроила торжественное открытие — просмотр этих фотоснимков. Дети с таким энтузиазмом встретили мой сюрприз, что я стала опасаться — не унесут ли портреты вместе со стенами? Однако все сохранилось. И в наилучшем виде.
Зато комиссии, все без исключения, ругали нас за эту галерею:
— Зачем всех? Надо повесить самых достойных, чтоб остальным пример был.
— И еще какие-то пестрые картонки! Безвкусица. Неэстетично…
— Прямо деревня допотопная.
Но мы на эти наскоки внимания не обращали. Детям нравилось видеть себя: стало уютнее и как-то по-домашнему. И теперь они по-хозяйски относились к отрядной комнате — пусть только плюнет кто-нибудь на пол, тут же напустятся со всех сторон!
Меня это несказанно радовало. Вот, думалось, сначала отрядная, а потом и весь детский дом станет для них родным. И они перестанут, наконец, устраивать «дымовухи», поджигая обивку диванов, бить стекла в окнах.
К Новому году шефы подарили дорогую одежду — на выход. Шикарные платья и костюмы модного покроя и обувь — элегантная, как у пижонов.
Когда мой отряд впервые надел обновы и вошел в актовый зал, все зааплодировали.
Но недолго воспитанники выглядели такими красавцами — скоро, очень скоро, наряды обтерхались, засалились.
Дети вообще понятия не имели о бережливости. Вместо того чтобы постирать запачкавшиеся рубахи, майки, колготки, запихивали их за шкафы или кидали в урну для мусора, а потом требовали новое. Приходилось идти на поклон к кастелянше и просить. Давала она, правда, детскую одежду безотказно и равнодушно — шефы одаривали нас щедро.
…ОПЯТЬ ШМОНАЛИ!
Но хотя внешнее процветание было налицо, внутренних трудностей по-прежнему было невпроворот. И главная из них — «бегуны» — наш бич.
Самая неисправимая — Лена Ринейская из восьмого. У девочки был только отец. Мать умерла, когда Лене и года не исполнилось. Лену поместили в дом ребенка, затем в детский дом. Однако дома она бывала. И отца своего любила. Любила болезненно и исступленно.
Мое знакомство с Леной состоялось в ноябре. Ее задержали в универмаге — пыталась вынести костюм из зала самообслуживания.
Побыла она в детском доме несколько дней — и снова исчезла. А через три дня опять звонят из районного отделения милиции — приезжайте, задержали…
На этот раз произошло с ней вот что.
Сбежав из детского дома, она прямиком направилась к отцу. Отец, хронический алкоголик, приходу дочери обрадовался и, не умея выразить радость по-другому, предложил ей выпить вместе с ним. Было это в пятницу, и у него в загашнике уже стояли три бутылки «бормотухи». Когда же зелье кончилось, перешли на «синенькую» — жидкость для мытья стекол, разводя ее один к десяти…
Так, незаметно, смутно прошли сутки от пятницы до субботы. Лене стало плохо. Нагрузки на ее больное сердце оказалось многовато. Не имея под рукой никаких эффективных средств, отец споил ей флакон валерианы. Лена, плохо помня как, все же выбралась из квартиры, пока отец возился с аптечкой, ища, чем бы себя утешить…
Дальше она уже ничего не помнила.
В протоколе, составленном в местном отделении милиции, значилось, что ее нашли в подъезде, в воскресенье утром. Обнаружили девочку жильцы этого дома. Ночь она провела в бессознательном состоянии. Тело, неподвижно лежащее почти впритык к входной двери, по-видимому, не раз попалось на глаза поздним прохожим, но… мало ли пьяных валяется на улицах?
В милиции Лена находилась почти сутки. Документов при ней не оказалось (откуда?!), а по отечному (после затяжного «застолья» с отцом и сердечного приступа) лицу невозможно было определить, сколько ей лет — пятнадцать или двадцать пять? К тому же безбожно наляпанная косметика прибавляла еще лет пяток…
А на зимних каникулах Лена опять сбежала. Нашли беглянку, как всегда, у отца. Тот пил и поил дочь. На этот раз против него было возбуждено уголовное дело.
Когда зачитали приговор, с Леной случилась истерика. Меня к себе не подпускала.
После суда Лена замкнулась. Говорили — не иначе как тронулась. Потом от отца из заключения стали приходить нежные письма. Лена отошла, сама бралась за какие-нибудь дела и выполняла их добросовестно.
Но вот пришла весна, и Лена опять заколобродила. Появились друзья на стороне. К ним и убегала. Каждый раз — к новым… И еще говорили, что вроде с ворами связалась. И «наводит».
А пропаж из бытовок было не счесть.
Организованную борьбу с кражами надо было начинать с «отлова» бывших, за которыми такие грешки водились.
По соседству с детским домом жила Фроська. Лена с ней водилась, вероятно, на почве «общих дел». С Фроськой знакомство состоялось в канун ноябрьских праздников. Я как раз дежурила в ночь. Все шло спокойно, дети понемногу засыпали, как вдруг врывается на второй этаж Фроська, до такой степени пьяная, что воздух вокруг нее воспламенился бы — только чиркни спичкой.
Разбуянилась. А наоравшись вволю, решила взломать дверь в пионерскую. Я позволила себе ей этого не позволить. В заключение непродолжительной схватки пуговицы на моей блузке оказались оторванными с мясом, а руки расцарапаны до крови длиннющими и твердыми, как у птицы, когтями Фроськи.
Сама же она оказалась на нижней ступеньке входной лестницы, по всей вероятности, не успев даже пересчитать предыдущие.
Однако подлая девица ночью снова пробралась в детский дом, влезла в кабинет и, обрезав шнур, унесла телефонный аппарат. Она наивно полагала, что достаточно воткнуть провода в электросеть, как телефон заработает. Потом ей пришлось аппарат вернуть, но боже мой! в каком виде! Распотрошила его варварски, а он и не заговорил…
О Фроське рассказывали много всяких историй — в начальной школе была она чуть ли не всеобщей любимицей.
Воспитательница второго отряда, тогда она работала с малышами, взяла Фроську под Новый год к себе домой. Ее почти всегда на праздники или выходные забирал кто-нибудь из воспитателей. У воспитательницы был сын Фроськиного возраста. Дети между собой ладили.
Оставив их одних, воспитательница отправилась в магазин за покупками. Приходит, а Фроська разгуливает в нарядном платье хозяйки дома. А сын же с самым серьезным видом ходит за ней по пятам, поддерживая, точно шлейф, волочащийся сзади подол. Потом отозвал маму на кухню и важно объявил: «Фросик будет моей женой». — «Это, конечно, хорошо. Но зачем же вы платье мое вытащили?» — «А ты подари его. Фросик говорит, что всем невестам дарят платья». — «Куда же ей такое большое?» — «А Фросик в нем очень красивая. Как павлин».
Платье, конечно, Фросику пришлось снять, но на следующий день Фроська была ошеломлена, найдя под елкой пакет «от Деда Мороза». Юбка-плиссировка и кремовая блузка с рюшками.
Страсть к нарядам — Фроськин пунктик.
Краденую одежду Фроська, в отличие от других «бывших», не продавала. «Складировала» у себя. Жадность к «шмотью» ее и погубила. За последнюю кражу на год лишилась свободы и попала в такие места, где наряжаться не было никакой возможности.
В конце ноября пропала Лиса (Ирина Лисковская), прихватив кое-что во втором отряде на общую сумму 200 рублей. Как раз получили зимние вещи. Людмила Семеновна предъявила ультиматум: сегодня же разыскать Лису во что бы то ни стало. Для этого выделила даже автобус.
Лиса — семиклассница. Мать ее пребывала в заключении, а в квартире временно жила тетка Иры.
Со мной в экспедицию отправились трое: для опознания вещей, которые Лиса с собой прихватила. Долго петляли мы по узеньким улочкам в старой части города среди двухэтажных бараков, зияющих проемами выбитых стекол. Там уже почти все выехали.
Наконец, наши поиски благополучно завершились — на одном из бараков обнаружили табличку с номером дома, того самого, что вот уже целый час ищем.
Ребят пока оставила в машине, водителя же попросила ждать в подъезде. Подъезд — это громкое название лаза в барак. Дверь с петель давно снята, начальная часть лестницы тоже отсутствует. Чтобы попасть на ступеньки, ведущие на второй этаж, надо взгромоздиться на ящики, грудой сваленные здесь же.
Стучу — нет ответа. Толкаю дверь — и чуть не падаю: так легко она подалась. Вхожу. Комната освещена тусклой лампочкой. Мебели никакой. В углу груда тряпья. У окна два ящика — один торцом, другой поставлен набок. Имитация стола и стула. На ящике бутылка «чернил», на полу батарея пустых. На ящике сидит мужчина неопределенного возраста. Одежда добротная, но грязная.
— Здравствуйте. Здесь живут родственники Иры Лисковской?
Молчание. Мужчина на время прекращает жевать, кладет на подоконник недоеденный бутерброд.
— Мариш, выйди, а?
— Чего тебе? — раздается женский голос, сонный и скрипучий.
— Тут пришли…
Из-за перегородки выходит Мариша. Видок еще тот!
— Здравствуйте. Вы и есть Ирина тетя?
— Какая Ирина? Ты что несешь? Жорик, это твоя телка? Нет? Гони вон!
Из темноты логова доносится замысловатая брань — их тут, оказывается, целая свора. Жутковато, однако креплюсь.
Высовывается лысая голова. Противно скрипит дверь — и вот обладатель головы уже весь в «парадной». Смотреть на него тошнотворно, но, видно, Жорик — здесь «основной», и с этим нельзя не считаться.
— Эта, что ли? Нет… А стаканчик дамочке дайте! И предложите дамочке сесть!
Приносят еще один «стул». Шикарный жест в мою сторону. Влипаю в стену.
— Мне хотелось бы узнать — есть ли здесь кто-нибудь из Ириных родственников?
— Мариш, а что — Иришка тю-тю? — спрашивает лысый. — Была на месяцах, — это уже мне.