Так и шла наша жизнь. Весну пережили без особых приключений. По-видимому, сработал весь комплекс мер предосторожности. От злостного влияния бывших мы себя хотя бы частично оградили, бегунов было немного.
А самое главное — дети учились. Пусть на тройки — но все же! Тройки были «честные».
Успешно работал «Спектр». Теперь уже не только по отдельным членам отряда подводились итоги, но и весь отряд, как единица, получал за каждый день «цвет». Было это очень наглядно: в понедельник отряд, как правило, «желто-зеленый», в четверг-пятницу — дни максимальной положительной активности — мы иногда даже «краснели». (Хотя и с голубоватым отливом.) Конец недели — жди «синюшных» дней. Тогда били тревогу — всех «синих» на совет, а «фазанов» — на общий сбор без лишних разговоров.
…ВЫ ИХ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТАКИМИ ВИДИТЕ?
В конце года активно культивировался слух — отряд на лето будет разбит. Двадцать «лучших» поедут в трудовой лагерь под Краснодар, а остальные — все они были для меня одинаковы. И конечно же, в классических традициях: больше всего душа болела за неблагополучных. А такими по-прежнему были Ханурик, Мамочка, Беев, Кузя, Огурец…
Ханурик хоть и не дичился и тянулся к девичьему обществу (что заметно повлияло на его внешний вид), все же был еще трудноуправляем и выкидывал подчас такие фокусы, что дыхание захватывало. Однако в нем все время шла напряженная работа — работа души. Он пристально всматривался в окружающих, что-то себе там, внутри, прикидывал и — бывало такое! — поражал меня удивительно точными и меткими определениями людей и ситуаций. Совершенно неожиданно он «открыл мне глаза» на Людмилу Семеновну. «Вы что думаете, она такая уж и вреднющая?» — спросил как-то после очередного разговора «на повышенных тонах» в директорском кабинете. «Нет, — говорю, — ничего такого я не думаю. И тебе не советую так думать!» — (Он понимал, что я лукавлю, и поэтому продолжал допрос.) — «Вы знаете, что было в этом дэдэ раньше, когда мы еще в старом здании были?.. Нас вообще кормили вареными яйцами три раза в день! Во!..» — «Ну, это ты что-то напутал, — усомнилась я. — Небось сами все «скрали», вот и пришлось есть яйца». — «Ну, точно вам говорю! Так было! — горячился он. — Мы с Беем караулить ходили за ограду, чтоб выследить… И сами видели, как повар, вечером уже, банку с ветчиной, здоровую такую!.. из кустов достала… И в сумку спрятала. Мы побежали в милицию, чтоб ее поймали, пока она на остановке стоять будет, а нам эти менты сказали: «Не лезьте не в свое дело!» — и даже не стали ее вызывать!.. А вы говорите…»
На это возразить мне было нечего, и я только плечами пожала. А что касается моего мнения о Людмиле Семеновне, то оно было крайне неоднозначным. С одной стороны, я понимала, как ей нелегко (управляться с таким хозяйством надо уметь!), но все же что-то в душе моей протестовало и заставляло меня лезть на все новые и новые конфликты. Нельзя сказать, чтобы Людмила Семеновна совсем уж не любила своих питомцев. Нет, этого не было… Она и пошутить с ними умела, и приголубить. Были у нее и свои любимчики. (Очень скоро я заметила, что и Людмила Семеновна выделяет неблагополучных, им отдает предпочтение. Но было в этом повышенном к ним внимании что-то от подкупа, заискивания, что ли… Она их боялась — и это дети понимали. И пользовались, как водится.)
Ощущение двойственности внушала мне и Татьяна Степановна. В ней в еще большей степени уживались два разнополюсных человека. Но было в ней одно совершенно положительное свойство — она не была злопамятна и мстительна. Частенько ребята устраивали ей «заподлянки», вплоть до обливания «помылками», но она, рассердившись вначале, потом быстро отходила и делала как ни в чем не бывало свое дело… Меня это свойство поражало, и я думала, смогла ли бы я простить такую «заподлянку»?
Вообще, мир взрослых обитателей этого дома был весь сложен и неоднозначен. Работа наитруднейшая, и отношения, соответственно, устанавливались непростые. Зевнешь — и остался с носом! Все время надо быть начеку. Наверное, в таких условиях и выявляется истинное соотношение доброго и злого начала в человеке, если говорить условно. Так или иначе, люди эти, при всех своих странностях, внушали мне уважение и сочувствие.
Что же касается детей, то сказать, что я их любила, было бы неверно. Потому что все они стали частью меня, моей сути. Вечером, точнее поздно ночью, возвращаясь домой, думала: только бы до постели добраться. Но, придя домой, уже начинала отсчитывать часы, когда снова помчусь в детский дом… «Помчусь» — было моим самым обиходным словом.
С первых же дней я взяла за правило: как бы ни устала, обязательно записывать в дневник еженедельные впечатления от своих питомцев. Это было совершенно необходимо — и потому, что детей более полусотни, и потому, что память моя далеко не ЭВМ…
Как-то, прочтя несколько записей в моем дневнике, Татьяна Степановна очень серьезно спросила: «Неужели вы их действительно такими видите?» Я удивилась — ведь описывала то, что на самом деле происходило, и свое отношение к этому…
Сейчас, когда перечитываю дневник, мне становится более понятен вопрос Татьяны Степановны. Я была непростительно доверчива и верила свято, что за добро платят добром.
Теперь, с расстояния в восемь лет, я «вижу» поступки своих питомцев уже совсем в ином свете. И сейчас, может, более, чем тогда, бывает их не просто жалко, а как-то по-особому закипает бешенство, когда думаешь о всех тех, кто равнодушно взирал на вверенные им детские учреждения, откупался богатыми подачками или просто сквозь пальцы смотрел на творящиеся беспорядки… Ведь ходили воспитатели и представители общественности от шефов и в роно, и в исполком, и выше… А что им там говорили? Разберемся, не волнуйтесь! И разбирались. Месяц-другой спустя приходила копия акта проверки: все в порядке, тревожные сигналы оказались ложными. (Сейчас в описываемом мною детском доме полностью сменился коллектив сотрудников, пришла новая «директорша», как там говорят, но трудности остались! И это самое страшное.)
Татьяна Степановна тогда, в первую весну моей бурной деятельности на педагогическом поприще, стала если не ближайшей подругой, то, по крайней мере, единственным человеком, с которым я могла поделиться всеми своими заботами. От нее я ничего не скрывала и очень верила в искренность наших отношений. Она была женщиной того типа, которые умеют располагать к себе и в два счета «вытаскивают» из собеседника все его секреты. Она очень ругала Людмилу Семеновну за разные ее «делишки», но мне казалось, что Татьяна несколько пристрастна, так как нельзя было не видеть, что Людмила Семеновна при всех ее минусах все же баклуши не бьет. Кроме того, личная жизнь нашей начальницы была не устроена — двое детей воспитывались в интернате, правда, не таком, как наш детский дом, а в одном из самых лучших, но все-таки это для матери, думалось мне, очень тяжело — когда приходится отдавать детей в интернат. (Я сама росла в интернате, и хоть мне очень повезло на учителей и воспитателей, и училась я на «отлично», все равно этот период жизни для меня был, пожалуй, самым тягостным.)
И потом: я вообще не привыкла осуждать женщин за что бы то ни было — уже за одно то, что их «бабья доля» так нелегка! И поэтому всегда прощала личные обиды, вольно или невольно причиненные мне женщинами. Но вот беда! — впервые я столкнулась с женщиной-администратором и открыла для себя: иная женщина — существо жестокое и беспощадное, если задеты ее интересы и амбиция. Логика, деловые соображения — все отрицалось, оставалось лишь желание настоять на своем. Наверное, в разговорах с Людмилой Семеновной я бывала недостаточно корректна, но нисколько этим не смущалась, потому что объективно она была сильнее: могла объявить мне выговор, уволить, наконец… Я же ей ничего не могла сделать, разве только позволить себе роскошь «сказать все, что о ней думаю»… Ругали ее все сотрудники детского дома, но кулуарно. Я же не то чтобы стеснялась это делать за ее спиной, но просто не видела в том смысла. И потому, когда была недовольна каким-нибудь решением директора, приходила к ней в кабинет, где и заводила тет-а-тет неприятный разговор — не в похвальбу мне будет сказано. Поступки эти, так возвышавшие меня в собственных глазах, не просто вредили мне как штатному сотруднику, но и давали понять коллегам, что я «не жилец в нашем детдоме», а потому не стоит и особо поддерживать меня.
Составляя список «лучших двадцати», я пребывала в большом затруднении: мне-то хотелось взять «худших», самых «опасных», тех, кого некому было передоверить…
К счастью, делить на «чистых» и «нечистых» не пришлось: весь наш отряд пригласили к себе шефы — на обширное хозяйство туристической базы отдыха завода, под Сочи.
Директора всех детских домов охотятся за богатыми шефами. Хорошо ли это? Не усугубляют ли постоянные подачки и без того потребительское отношение к жизни?
Был у нас случай. Из одного учреждения приехала к нам делегация сотрудников — привезли мешок игрушек. Не новых, конечно, но в хорошем состоянии. Мы хотели игрушки эти отдать в игровую младших отрядов. Не тут-то было! Визитеры потребовали привести всех детей, чтобы вручить им игрушки в личное пользование. Вручали и при этом напутствовали: это тебе от моей дочурки — куколка, а это тебе от моего сыночка — самолетик…
И в тот же вечер разломанные на куски игрушки и разодранные в клочья куклы валялись по всем углам.
Подумаешь! Шефы и не такое привозят.
…ЧТО? ОНА МЕНЯ НА БУХГАЛТЕРСКУЮ ЗАРПЛАТУ В СОЧИ ПОВЕЗЕТ?
Вещи уже были собраны, и мы сидели «на чемоданах», когда в детский дом пришла женщина, взволнованная и с заплаканными глазами.
— Вы извините… я отвлекаю… Но мне бы хотелось поговорить об одной вашей воспитаннице… Лилечке Кузенковой.
— А! Очень приятно. Так вы и есть та женщина, к которой Лиля ездит по воскресеньям?
— Ездила…
Женщина смяла мокрый платочек, завсхлипывала.
— Что вы, что вы… успокойтесь… — Я не знала, что и подумать. Уж не ограбила ли ее наша Кузя?