— Ольга Николаевна, — начала она вкрадчивым голосом, — мы с большим сочувствием относимся к вашим начинаниям: воспитывать детей-сирот дело чрезвычайно трудное. Мы понимаем. И все же положение тревожное. То, что работа идет через пень-колоду, это еще полбеды. Но поведение? То, что творят ваши девочки в пищеблоке, уму непостижимо! Стыдно вслух произнести! — Она помолчала, доставая из холодильника бутылку боржоми, налила в высокий голубоватый стакан и, отхлебнув несколько глотков, продолжила: — Ставлю вас в известность — пропали мельхиоровые приборы из банкетного зала.
— Много?
— Около сотни. Мои сотрудники вне подозрения. Все мы здесь живем по шесть месяцев безвыездно. На этой неделе никто с базы не отлучался. Из посторонних в банкетный зал входили только ваши девочки.
— Где хранились приборы?
— В горке. Мы ее обычно запираем на ключ. Так вот — ключи пропали. Из моего кабинета.
— А что делала у вас вчера Лиля?
— Что?.. Переписывала списки отдыхающих нового заезда. А что — вы думаете, она? Такая вежливая… Не похоже. А вы что — знаете что-нибудь?
— Наверняка ничего.
— Как это неприятно! Ведь работали же у нас ребята из ПТУ — и ничего такого. — Она опять сделала глоток из стакана. — Вот еще что. Вопрос деликатный. Я навела справки — кто и на каких основаниях здесь находится. И сообщаю — лавочку эту вынуждена прикрыть… Вот вы? Что здесь делаете?
— Как что? Работаю.
— Ошибаетесь, милочка! Проводите отпуск. На вашу ставку оформили Ирину Дмитриевну. Татьяна Степановна здесь в командировке. Вот такой расклад…
Сначала я растерялась, была почти ошеломлена, но тут же до меня дошло, что есть такое прекрасное явление в жизни трудящегося, как отпуск. Мне как-то и не приходило в голову, что можно «отключиться», хоть на время погрузившись в приятные сердцу заботы — о своем собственном доме, хотя бы… Сделать, например, небольшой ремонт, а еще можно с дочками куда-нибудь укатить!
Когда мои девочки были еще совсем крохами, мы на выходные и праздники, если бывала хорошая погода, ездили за город. Иногда с палаткой. Как здорово! Дочки тащили свои маленькие рюкзачки и еще умудрялись облазить все мало-мальски любопытные места — вот кустарник дикой малины, вот гороховое поле. А там — ежик ковыляет…
Нет, что и говорить — просто замечательно, что на свете есть отпуск! А хорошо бы вот так хотя бы недельку! В полном одиночестве, чтоб, кроме дочек, — никого!..
— Напрасно мечтаете, — словно читая мои мысли, вернула меня с небес на землю Тамара Трофимовна.
Она встала, прошлась по комнате, затем, плотно закрыв дверь, снова села на диванчик рядом со мной.
— Решением завкома мы оставляем на базе двадцать наиболее дисциплинированных человек. И одного воспитателя. Работающего! Всех остальных попросим покинуть базу. Билеты заказаны на послезавтра.
— Куда же… остальных?
— Завод даст путевки в свой лагерь. Будут отдыхать с пионерами. А остальные — что здесь останутся — работать в саду. Фрукты поспевать начинают.
— Как же отобрать этих двадцать? Мне кажется, начнутся недовольства.
— Этих двадцать отберем на общем собрании работников базы и ваших ребят. Надеюсь, догадались — с детьми останетесь вы.
Иду с грустной вестью к ребятам и даже не представляю, с чего начать.
Под тентом, у столовой, трое — Лиля, Юля и Надюха.
Надюха даже в такую жару в джинсах. «Пацана привезли! Зашел к девкам в туалет и курит!» — так кричал Огурец, когда впервые увидел Надюху. Дикая более, чем все остальные, она и на пушечный выстрел к себе никого не подпускала. Говорила басом и курила «Приму»…
— Что-то рановато вы закончили работу! — заметила я девочкам. — И получаса не прошло от начала.
Они на меня смотрят чужими глазами.
— А это правда, что на следующий год у нас воспитательницей будет Ирина Дмитриевна? — Лиля быстро-быстро заморгала длинными ресницами.
— Кто… кто вам это сказал? — спрашиваю я, и сердце мое куда-то стремительно катится.
— Да все говорят! Будто сами не знаете! — недоверчиво-насмешливо процедила Юля. — И в дэдэ уже знают!.. Да вы садитесь, садитесь… Надюха, двинь тазом, видишь, какая Ольга Николаевна бледные стали. Счас упадут… Потом скажут — опять воспитателя довели!
Дружный гогот…
Бегу к Татьяне Степановне.
— Простите, но не могли бы вы мне разъяснить природу некоторых слухов? Разве я подавала заявление об уходе?
— Да не кипятитесь вы! Ира будет подменять вас на самоподготовке. Всего два часа в день. Полставочки-то у вас лишние. Плохо, что ли? Дочек своих чаще навещать будете.
— Каких дочек? Мне сорок минут в один конец. Но дело не в этом. Где я буду искать детей после самоподготовки? Вы уверены, что Ирина Дмитриевна сможет удержать их два часа в помещении?
— Почему бы и нет.
— Хорошо, допустим, сможет. Но как же не понять — нельзя разрывать день на куски! С подъема до отбоя — это цепочка следующих друг за другом дел. И надо нутром чувствовать эту систему, надо вжиться, чтобы довести начатое до конца. Поймите — появление второго воспитателя такого качества только ослабит дисциплину в отряде. Вы этого добиваетесь?
— С чего вы взяли?! — Невозмутимая Татьяна Степановна даже взвизгнула.
— Иначе где же логика?
— Ире надо подработать. У нее трое детей.
— И это единственная причина?!
— Да не горячитесь вы!
— Вот вам мое слово — отряд никому не уступлю!
— Хорошо, хорошо. Посмотрим, подумаем… А вообще-то ребята вами очень недовольны!
— Оставим этот разговор!
Еще немного — и все наши высокоидейные препирательства превратятся в банальные бабьи склоки.
Конечно, мое отношение к Татьяне Степановне не могло не измениться. Однажды она как-то особенно разоткровенничалась со мной и призналась, что считает меня «большой дурой» — и все из-за того, что я «многого не понимаю»… А не понимала я действительно многого — как получилось, что коллеги мои постепенно отошли от меня? «Если бы только можно было начать все сначала! — сказала я тогда Татьяне Степановне. — Я бы никогда-никогда не вела себя так неосмотрительно. И было бы сейчас у меня множество друзей. Конечно, только я виновата, что отношения наши разладились…»
Что-то не понравилось мне в этой бесцеремонности, в этих выкриках — нарочитых и глумливых. Никогда еще так развязно себя не вели. Правда, тогда еще, в самом начале, случалось хамство — и не раз. Но ведь кто я была для них тогда? Тетя с улицы. Добрая, простодушная дура, которой надо пользоваться, пока не докумекала, что к чему… Да и хамили они тогда больше по привычке.
— Ура! «Вьетнамки»! Дайте мне! И мне! И мне!
— Нет, это только для тех, у кого потерялись.
— Подумаешь, а я, может, тоже свои потерял! — кричит громче всех Беев, швыряя свои «вьетнамки» за окно.
— Спустись и немедленно найди. Ну!..
Решительно направляюсь к нему. Предполагая — и правильно! — что ничего хорошего далее не предвидится, он скатился вниз по лестнице и уже с самой последней ступеньки выкрикнул:
— Размечталась!
Остальные внимательно разглядывали «вьетнамки», выхваченные из связки, и разочарованно бросали на пол.
— В прошлый раз красивей были!
— Да, это так. Но покупать за пять рублей я вам больше не буду. Походите и в таких — за рубль восемьдесят. Зато посмотрите, что я вам купила! Ну, догадались? Это самая настоящая…
— Фигня! — подсказал Бельчиков, заглядывая в коробку.
— Самая настоящая кинокамера! — продолжала я радоваться сверхценному приобретению. — И мы будем снимать самые настоящие фильмы! И не с какими-то там актерами, а сами. Здорово, да?
Ребята заметно оживились.
— Давайте снимем фильм «Огурец на ранчо дона Педроса»!
— Ой, не могу! «Дикаренок первый раз в метро»!
— Не, ребя, лучше — «Мамочка — друг индейцев»! Гойкой Митичем будет Бельчиков!
— А кто заместо Мурлона Брандона?
— Огурец.
— Ну ты загнул! Из него такой шериф, как из меня мент!
— А кто будет Диком Харрисом? Пусть Жигалов!
— Не! Жигалов пусть будет Пол Маккартней. Мюзикл сбацаем!
Вот вам, пожалуйста, — плоды просвещения.
— А Ольга Николаевна будет Моникой Витти!
— Пусть только парик купит.
— Куплю, пожалуй, метлу — бабку-ежку играть. Смотрите, как намусорили.
Тут Бельчиков высунулся из окна.
— Там бабы уже отвалили… Айда, ребя!
Я тоже подошла к окну. Из комнаты мальчиков, одна за другой, выходили девочки. Чего им там надо? Тайная сходка?
Ребята мгновенно ссыпались по лестнице, а я осталась наводить порядок, в душе разобидевшись насмерть. И из-за того, что кинокамера не произвела должного впечатления, и из-за того, что мои воспитанники так вызывающе наглели.
Грустно смотрела я на свое приобретение — вот если бы мне в детстве дали такое чудо! Все бы подряд снимала, потому что все интересно: и улицы, и дома, и бродячая собака, а главное — люди, самые разные. И злые, и добрые. И красивые, и не очень. И деловые, и лоботрясы… Ведь все это — жизнь!
Подметая пол, заметила, что мой чемодан стоит под другой кроватью. Открываю — «шмонали»!
Проверяю бумажник — денег нет! Заглядываю в тумбочку — приготовленные дочкам дары юга испарились из посылочного ящика, вместо них — только скорлупа и фантики.
«Ах, вы!..» — Я готова выругаться самыми страшными словами, но сильнее «сволочи» ничего на ум не приходит.
Так — не человек, а ком гневных эмоций — ворвалась я в домик Татьяны Степановны.
— А что вы хотите? — желчно усмехается она. — Трудные дети… И успокойтесь. Не рассказывать же широкой общественности, как вы детей напоили и в них проснулось все худшее! Раз не в силах быть педагогом, так не лучше ли сразу уйти?
— Напоила?.. Уйти?
— И мне кажется, это не первый случай…
— Ч-что, ч-что? — От возмущения я даже стала заикаться.
— А то. Только что мне попался Бельчиков — за версту алкоголем разит. Где? — спрашиваю. В Голубятне, говорит. Вот так! А вы еще права качать собрались!