— Ольга Николаевна! Ну ждут же вас! Вы что тут разлеглись! Уже четыре… Вы что? А-а-а!
Голос Киры донесся откуда-то издалека. Хочу сказать — сейчас, сейчас! Вот встану и приду, но язык онемел, и веки словно свинцом налиты. И хорошо вдруг стало… Теплая вода у ног плещется. Светло-лиловые медузы приятно щекочут. А говорят — жгутся!.. Любят у нас напраслину возводить… А вот совсем здоровенная. Прямо настоящий остров! А посередине пальма…
Хочу в тень.
Хорошо…
— Капельницу не снимать. Анализ крови делать через час. Внутрь ничего, будем стимулировать рвоту. Еще пару суток на физиологическом растворе. Венозную кровь брать два раза в сутки…
— Посмотрите — она проснулась. Веки дрожат.
— Ольга, вы меня слышите?
Открываю глаза — рядом знакомое сооружение. Такое же видела у Ханурика в реанимации.
— Ну как? — Ко мне склоняется женщина в белом халате.
— Голова болит… очень.
— Придется терпеть. Никаких анальгетиков теперь нельзя. И в ближайшие шесть месяцев от лекарств лучше воздержаться. Может проявиться побочное действие.
Через несколько дней меня перевели в отдельную палату — маленький закуток…
— К вам гости, — заглядывает кто-то из персонала. — Только недолго. Не подводите.
Входит наша, детдомовская, медсестра.
— Ой, как интересно! Ты здесь одна? Вот от Трофимовны передачка — полкурицы и персики, вкусные! — затараторила она. — Ты ешь, ешь, они чистые… Что тебе привезти?
Бегло осматривает палату, садится рядом.
— Привези белье. В чемодане желтый пакет. И еще двухтомник Лермонтова — в тумбочке две синие книжечки. Найдешь. И еще «Дневник Печорина», самоделка. Сшиты листы.
— Так этого уже нет.
— Как — нет?
— Твои пацаны утопили. В тот день. Зашла к тебе в Голубятню, а там Бельчиков. Что-то в тумбочке ищет. Спрашиваю — что? Говорит — книгу. А потом сидели на берегу — ну, Бельчиков, Огурец, Ханурик, еще кто-то. Ханурик спрашивает: «Интересная?» Огурец — он же умный, все знает — говорит: «А как мужики с бабами на курорте отдыхали». Тут Ханурик выхватил книжку и бежать. Бельчиков за ним. Кричит: «Это Ольги Николаевны!» А Ханурик: «Брешешь, ты в библиотеке скрал!» В море кинул, она и утонула… — Она поискала что-то в сумке. — Вот еще шпроты. Хочешь?
— Нет. Спасибо.
— Ну, ладно… Рассказывай — как ты? Что со здоровьем?
— Голова болит. Врач говорит — надолго.
— А ты знаешь, как мы тогда испугались! Прибегает Кирка, глаза на лоб вылезли. Орет как ненормальная: «Ольге Николаевне плохо!» Ну побежали мы к тебе, видим — лежишь ты прямо в одежде. Зовем, трясем — никакой реакции… А рядом две пустые упаковки валяются. И на столе какие-то листки… Хотели прочитать, да разве твой почерк разберешь. Послали Огурца за «скорой». От Трофы по прямому вызвали. А пока ждали, она сама с тобой возилась… Ты знаешь, даже не подумала бы! Такая представительная дама, руки в кольцах… И представляешь — не побрезговала!
Она повертела на пальце ключик.
— Хватит об этом, — попросила я. — Как вы?
— Нормально… Да, вот еще. Замок на твою Голубятню повесили. И никто там больше не живет. А Беев у этих… ну, что с нутриями. Кстати — хочешь, можно договориться насчет шкурок. Чтоб прислали. Я хочу две серебристых. Только деньги надо заранее. По пятьдесят за шкуру. Не дорого?
— Почем я знаю?
Она еще немного пощебетала и, наскоро попрощавшись, убежала, вспомнив про какие-то дела в городе. О том, как отряд — ни слова…
Там, в больнице, было много свободного времени.
Еще и еще раз просеивались сквозь сито памяти события того рокового дня. Сверхусталость? Да. Но ведь это бывало и раньше. Приходилось не спать по двое суток кряду и при этом делать самую тяжелую работу. Да что там — не спать! А когда вторая дочь родилась и диплом висел? Ведь все успевала…
Отсутствие поддержки со стороны коллег? Да. Но и это раньше бывало. Кто-кто, а я-то знала, что такое отчужденность.
Может, непослушание детей? Но разве для меня это внове — давно ли они стали управляемыми?
Тогда что?
И вдруг мне открылось — как озарение!
Все мои качества — доброта, умение войти в положение другого, — все то, чем я безмерно гордилась и за что себя так уважала, считая эти качества своею натурою, все это, как поняла вдруг, исчезло напрочь, растворилось в накаленной атмосфере назревавшего бунта. И осталось только одно уязвленное самолюбие… Вот это-то и было первопричиной срыва, оно-то и доводило меня до тихого бешенства: какое право имели эти дети быть такими после всего, что я сделала для них за год?!
Я расхохоталась — дико и неуемно. И подумалось мне: какая все же скотина — человек! Считает, что лишен тщеславия, честолюбия, суетности, что все делает из самых благородных побуждений, — и верит сам себе! А на деле?..
Вспоминала свой первый педагогический сентябрь. Я уже говорила, что чем больше дети слушались меня, тем нахальнее вели они себя по отношению к другим педагогам. А ведь среди них были и те, кто первыми встретил моих будущих питомцев в детском доме! И многие из них так же, как я, урывали от своего тощего бюджета, чтобы выкроить на подарки к дням рождений, навещать в пионерских лагерях… Только делали они это не с такой помпой, как я.
Хохот мой вывел из послеобеденного оцепенения обитателей соседней клетушки. Одна из соседок заглянула ко мне.
— Ты что — совсем того? Больная? — Покрутила пальцем у виска.
— Как раз наоборот.
Послали за врачом.
Пришла. Мягкий, хотя и напряженный, взгляд.
— Что случилось?
— Ничего…
— Ольга… — И после паузы: — Вас не преследуют… видения?
— Нет. А жаль. Было бы как в театре.
— Имейте в виду, если будете себя так вести, у меня сложится впечатление, что вы заболеваете.
— Простите, но я смеялась над собой. Разве смех над собой — не признак духовного здоровья?
— А! Так вы в своем положении нашли еще что-то и забавное?
— Ага.
— Вот как?
И она вышла, слегка приподняв плечи — то ли в изумлении, то ли разобидевшись на меня…
На следующий день врач как ни в чем не бывало очаровательно улыбнулась и сообщила:
— Ну вот, все у вас в порядке. Почки в норме. Анализы хорошие. Теперь только проконсультируем у психиатра — и домой. — Она на мгновение замолчала и внимательно посмотрела на меня. — Кстати, как это вы так? Неужели и в самом деле устали… жить? Такая молоденькая…
— Ну, не такая я и молоденькая. Просто вид такой… несолидный. Нет, не устала. Просто хотела уснуть. И несколько не рассчитала…
— А что вы там завещали?
— Помню, записывала какие-то мыслишки… И еще, возможно, набросала вкратце, что говорить детям на собрании.
— Так-таки и не было никаких таких намерений… суицидного характера?
— Да что вы? Я закоренелый оптимист. Даже если мне на голову кирпич упадет, я все равно буду вопить — жить прекрасно! И ни при каких обстоятельствах по собственному желанию с жизнью не расстанусь. Знаете, какие у меня планы на будущее?..
Оставшись одна, я снова и снова вспоминаю все лучшие моменты в жизни нашего отряда, когда был абсолютный контакт и когда каждый день, прожитый на одном дыхании (хотя и ценою кровавого пота), был для меня праздником; вновь и вновь перебираю в памяти все мало-мальски значительные события, которые вкупе и подготовили почву конфликта, едва не стоившего мне жизни.
Может, я слишком рано затянула поводья? Возможно. Конечно, год работы — это немало. Но и еще ох как недостаточно для того, чтобы у детей выработалась правильная внутренняя установка, чтобы привычки, уже сложившиеся, искоренились, замещаемые другими, прямо противоположными. Чтобы перешли затем в устойчивые черты характера. А затем в натуру. Чтобы свойство индивидуально мыслить возобладало над стадным чувством.
А может, я слишком рано доверила рыхлый еще детский коллектив едва наметившемуся самоуправлению, занявшись тем временем индивидуальной работой с наиболее трудными детьми?
Возможно, драмы бы и не приключилось, оставайся мы по-прежнему в привычных условиях. Жаркое изнуряющее южное лето сделало детей практически неуправляемыми. Привыкшие к праздности, ко всему готовому, они за год едва усвоили простейшие понятия товарищества и дружбы. (Хотя и это было громадным скачком из той бездонной ямы педагогической запущенности, в которой большинство из них пребывало). Трудовые навыки прививались сложнее всего.
Там, дома, мне казалось, что как только дети попадут в такие прекрасные условия базы отдыха, они тут же начнут всеми способами выказывать здоровую тягу к труду. Ведь не могут же не понимать — раз им с такой щедростью предоставили возможность отдохнуть, да еще на берегу моря, то просто необходимо ответить самой искренней благодарностью! Как же была я наивна. Мне и в голову тогда не приходило, что умению быть благодарным надо учить. С малых лет. И не словами. А всем окружающим жизненным укладом…
Именно в благоприятнейших условиях и проявились самые негативные качества, и прежде всего паразитизм, анархизм, эгоизм, присущие в той или иной мере всем «государственным» детям.
Через несколько дней я выписалась с длиннющим списком назначений и рекомендаций.
Ребята встретили доброжелательно. Лишних вопросов не задавали. Им сказали, что у меня было плохо с сердцем.
…ОХ УЖ ЭТИ ДУШИ!
Оставаться на базе после того, что случилось, мы не могли. Тамара Трофимовна даже и речи о том, чтобы мы остались, не заводила; для нее наш отъезд был само собой разумеющимся.
Я чувствовала себя крайне неловко. И более всего оттого, что меня все жалели. А это, повторяю, страх как противно! И еще: было почему-то стыдно за случившееся. Особенно перед Тамарой Трофимовной.
Перед отъездом она пригласила меня к себе.
— Хотите совет? Приедете домой — сразу берите отпуск. Они вам обязаны дать. Плюньте на все и приводите себя в порядок. Ну а по осени возвращайтесь в институт. Все равно в одиночку эту махину не свернуть. Знаете же — плетью обуха… Вот так вот, дорогая Ольга Николаевна.