Ну, а Челита, как бульдозерист Ваське рассказал, былое вдруг вспомнила. Пока ее муж тачки с углем возит, чтобы ей в доме тепло было, она гостя принимает. Неважно, забулдыга тот гость или другой кто — Петра это куда толкнет? Понятное дело куда. «Черт с ней, — думаю, — а парня жалко — свой брат, работяга». Говорю Ваське:
— Точно?
— Точно, — отвечает, — я и от других слышал. Раньше-то ничего, а последние дни сама соседям хвалится.
— Иди, — говорю, — остереги его, что ли. Что ж мы покрывать будем.
— Сам иди, — отвечает Васька и шею потирает.
Глупый еще, как щенок. В первый день он Сусидко подначивать стал и назвал как-то. Тот долго терпел, а здесь оглянулся по сторонам и сгреб его за шиворот. Правда, остыл тут же и сам перепугался — побледнел даже. А шея Васькина до сих пор болит.
Ну, не захотел Васька, пришлось мне в чужое дело вмешиваться. Кто же, как не товарищ, поможет? Подзываю его:
— Садись, Петр. Скажи-ка, Петя, мне откровенно такую вещь…
Стал я вначале накручивать вокруг да около, потом намеками выспрашивать. В открытую не брякнешь — такая новость быка с ног свалит. Он молчит, ничего не отвечает. Все же решился я — осторожно затронул, о чем люди говорят. Он по-прежнему ни слова, только исподлобья настороженно посматривает. И я замолчал — чего в дурачки играться. Тогда он и говорит:
— Про Валентину, что ль? Знаю я… Пусть.
Равнодушно повернулся к печке и на огонь уставился. Посидел я с ним немного, потом поднялся, начал лопатой шурудить. Дело ихнее — ему жить, не мне.
Челиту я после того разговора с Петром несколько раз видел — подурнела лицом, однако ходит прямо, глаза долу не прячет. А скоро случай поговорить с ней представился.
Вышли мы обратно в ночь. Плохо в ночь зимой работать — со смены домой потемну идешь, на смену тоже. Будто на все века в мире мрак установился. Однако надо, да и знаешь — не вечно тебе под «цыганским солнцем» греться, луной то есть, в свой срок и лето наступит. Но летом другая беда — круглые сутки свет льет, нужно окна одеялом завешивать, чтобы ребятня заснула.
Прошел после смены час или два, самый раж наступил. Это когда в охотку войдешь, и все ладится — печи тянут хорошо, давление в котлах не прыгает, и вроде даже уголек идет — отборный антрацит. Я наклонился, жар кочергой равномерно разгребаю. Петр неподалеку от меня стоял, вдруг говорит как бы нехотя:
— День рождения мой сегодня. Да-а…
— Чего же ребятам не сказал? Подменку бы сделали.
Он сел на тачку, в огонь смотрит. Я заслонку прикрыл, ломиком ее припер, чтобы не распахнулась. Надо, думаю, пораньше парня отпустить. Не так уж у нас на Колыме праздников много, чтобы и такой небольшой радости лишаться. На свет сегодня появился, это кое-что да значит!
А Петр вытащил из кармана чекушку, хлопнул донышком о ладонь и выпил всю прямо из горла. Плевать, конечно, на водку, но у нас такой порядок установился — после смены ты хоть залейся, а на работе не смей. Был случай на соседнем прииске: пьяный кочегар в котле давление упустил, и выводная труба в колене замерзла. Начали ее автогеном резать, чтобы ото льда прочистить, а ее в другом месте перехватило. Пришлось горняков с полигона снимать — вот так стояли все жители поселка ночью на морозе и грели трубу факелами.
Но не стал я Петра ругать, понял его состояние — и насчет семьи, и насчет мыслей о жизни, которые в такой день приходят. Сказал ему:
— Тачек пятнадцать привези и можешь домой отправляться.
Сусидко головой повел:
— Там и без меня…
Ответил он, а на лице у самого ровно никакого чувства. Глазом не моргнул — будто полностью безразлично, что у него дома творится, кто с кем…
Отошел я к Ваське, только папироску взял — в дверях человек появляется. Челита собственной персоной. С кошелками какими-то, вроде веселая.
— Здрасьте, мужички! Петю моего не обижаете? Сам-то он ничего не скажет!
Прошла к нашему столику, как к себе в квартиру, начала из кошелки свертки вынимать, бутылку достала.
— Садитесь, ребята. По Петиному паспорту узнала: родился он сегодня, мне на радость, — да от меня убежал. А я сама вот пришла!
Пить мы, конечно, не стали, а покушать покушали. В столовой работает — картошечка там у нее, лучок свежий, пахучий. Вообще боевая баба, красивая — ни годы ее не берут, ни климат северный. А Петр на нее и не смотрит — знай луком хрустит. Она возле Васьки было тереться начала — нарочно, сама на Петра выжидательно поглядывает. Он все до крохи доел, закурил, на уголья щурится. Тогда она бросила Ваську, отошла и вполголоса его так спрашивает;
— Что ж ты, Петя, даже не спросишь: откуда я среди ночи, куда сейчас пойду?
— Чего спрашивать, — отвечает, и не со злом, а даже будто с участием, — сама голова.
Вздохнула она, без слов стала собираться, будто все у них давно решено. Знавал я таких — им или всю душу до капли положь, или ничего от тебя не нужно. Подождал я ее в дверях, говорю:
— Кончай, Валентина. Хочешь человеком жить — кончай. Через тебя и он сломается.
Отвечает она словно бы с гонором:
— Ты бы за своей приглядывал!
— Ну-ну, — говорю. — Своя пакость не пахнет, чужая смердит.
Она вдруг оглянулась на меня и говорит тихо:
— Не лез бы ты, дядя Паша, в наши дела. Я-то тут — десятая спица в колесе…
И такая у самой в голосе тоска, что словами не сказать. Будто собралась она идти завтра на верную смерть. Дымно у нас в котельной, смрадно, а глаза ее хорошо видны — черные, вот-вот огнем загорятся, только слово ей доброе скажи или руку протяни. Но не загорелись они — промолчал я. Отвернулась Челита, в темноту ушла, кошелкой помахивая. «Ну, дела», — думаю.
Вернулся я к печам, а там Васька руками круги пишет, Петра горячо убеждает. Без меня хватанул, видать, косушку, стервец.
— Не хочешь сам, давай я, а? Что ж она, с-с-с… Или уйди — молодой, другую найдешь!
Петр ему отвечает рассудительно:
— Она меня за ухи из навоза вытащила, накормила, отмыла, а я бить? Не, пусть…
До тех пор разговорам о Челите я верил, но не полностью. Не сходились концы с концами — без ругани у них с Петром, без скандалов, и вдруг гуляет? После того дня она как с цепи сорвалась. Поневоле поверишь — то ночью за спиртом к продавщице стучится, то из форточки веселье на всю улицу слышно, а то и самому разнимать драку между ее ухажерами пришлось — оба из уголовников, еле ножи с ребятами отняли. Совсем испортилась баба. А Петр ушел в себя, как вода в сухой песок — слова не выжмешь. Только не видно было, чтобы горевал он очень: то жует что-нибудь, то из деревяшки вырезает, посвистывает.
Потом неожиданно исчезла Челита. Не уезжала никуда — шофера приисковые бы видели, вещи на месте, а сама пропала без следа. Сначала ее на работе спохватились, потом соседи переполошились, только после этого Петр в отдел пошел. Там с него допрос сняли, ничего толком не выяснили: «Был на работе, утром пришел, а ее нет. Вещи лежат» — и все дела. И я с ним по-свойски потолковать пытался. Бывает, что отгородится человек ото всех, а увидит, что к нему с добром, и душу откроет. Какое там… «Ничего не знаю, жили хорошо…»
Вскоре прохватило меня на сквозняке возле печи. Попал я в больницу. Вышел, уже когда Таскан вскрылся, утка с юга пошла. Вернулся к своим котлам, как сейчас помню, в последнюю субботу мая. А через день новость — выловили в реке Челиту. Лицо все изуродовано до неузнаваемости, кто-то позаботился, чтобы сразу не признали. Сама распухшая — всю зиму, считай, подо льдом пролежала. Но ее сразу опознали по наколке над коленкой, у нее одной такая была: столкнулись два сердца, и одно из них разбивается.
Отвезли труп в район, а затем и Петра Сусидко туда вызвали. Для официального опознания и подтверждения прежних показаний.
Вернулся из района он с купленным поросенком под мышкой. В тот же день сколотил возле дома для него стайку, стал откармливать. А скоро снова женился. Вот и все.
Нижний горизонт
— А у меня весной как крылья чешутся. Бегом бы побежал, ей-богу. Привык за столько лет…
Кольцов сидел на чурбачке возле поддувала печки и палочкой шурудил угольки. День стоял свежий, по-сентябрьски ясный. В Магадане — там в такое время серо и тускло, туман кропит улицы. А здесь, вдали от побережья, хорошо. Железная емкость надежно прикрывает от ветерка из долины. Тепло сидеть в затишке, щуриться на солнце.
Однако в городе свои преимущества, Можно в кино сходить, на танцы в Дом культуры, в душе хоть каждый день мойся, а в красном уголке в биллиард играй. Смотря какое общежитие, конечно. В Ягодном, где Дуня жил раньше, общежитие хорошее, коменданта он даже на свадьбу пригласил. Зря не послушался, ушел — переселился к ее родителям. С того и покатилось все вниз…
— Меня тоже в город не затянешь, — сказал Дуня. — То ли дело на свежем воздухе. Кругом тайга!
Он очертил головой дугу. Далеко на горизонте белели вершины гор. Перед горами сине-желтой полосой простиралась тайга. Еще ближе, от тайги до самого ручья, тянулось широкое поле тундры.
Кольцов поскреб щетину на темной шее, выплюнул окурок и промолчал.
Опущенный концом в емкость шланг дергался, как вена на перетруженной руке. Вода замерзала лишь ночью, покрывалась ледяной корочкой, однако печь под емкостью топили и днем. Мало ли чего — раствор в скважину должен поступать бесперебойно.
— Глины бы хватило, — озабоченным голосом произнес Дуня.
Кольцов покривился:
— Это уж не наша забота. Наше дело — бурить!
Он встал и, не оглядываясь, начал взбираться по лесенке. Дуня поспешил за ним.
Рядом с платформой и на ней шум оглушал не так, а когда распахнулась измазанная глиной дверь, сразу заложило уши. Дуня знал: надо постоять немного и снова станешь слышать хорошо. Кольцов тем временем забивал гвоздь в дверь — прилаживал отогнувшийся лоскут рубероида. Он взял неудобную подкладную вилку, а не кувалду, лежащую у двери, — ему трудно держать тяжелые предметы правой рукой.