ем у людей на глазах».
— За три года берешь? — спросил Василий.
— Считай, больше. Сам помнишь, за «горбатого» все бился. А вот поеду, — Серега близко наклонился к Василию, — возьму и женюсь! Ты, старый кот, нашел себе, а у меня, кроме стажа для пенсии да книжки, — ничего. Забыл уже, где что у бабы находится. Одинокая скромненькая в такую даль с материка не поедет, правильно? Значит, надо мне самому…
— Ты мне про материк не пой, я там жил, — поднял голову от стола парень, волосы у которого были засаленные, но с пробором. — У нас обеспечение, а там что?
— Вот после войны здесь снабжали, — прищелкнул языком Серега. — Мясо — любое! Колбаса — пяти сортов! Икру в нагрузку давали, понял?!
— Покупать некому было, вот и давали, — сказал Василий. — Кто на Колыме после войны работал?
— А в Астрахани у нас? — не унимался Серега. — Бывало, убежишь на базар с казенной простыней — глаза разбегаются. На гривенник старыми втроем наедались — в детдоме-то каша надоела, — да еще в карман насуешь. У меня брезентовый карман на штанах был, здоровый…
— А у нас в деревне, тоже на Волге, колбасы не видели. И хлеб сами пекли, — сказал Василий. — У тебя три костюма в чемодане, а ты по штанам брезентовым соскучился.
Василий снова вспомнил о том, что если масляные фильтры с автоскрепера кое-где поджать да кое-что с них убрать, то можно попробовать и к «горбатому» приспособить. И насчет генераторов он хотел к главмеху зайти, а то ведь так и будет реле гореть. Опять не успел. С «горбатого» в постель, с постели снова на бульдозер — обо всем на свете забудешь. Но и начальство понять можно — если в смену по восемь часов работать, как ни крути, полтора часа на туда-обратно уйдет. «Горбатый» в это время не работает, а час простоя его в полсотни рублей обходится. Пока к полигонам хороших дорог не проложат — по одиннадцать часов смена, выходит, выгоднее.
— Ты где сейчас работаешь? — спросил он парня с пробором, которого не знал.
— На ХТЗ, слышал? Хрен ты что заработаешь, значит.
— Стараться надо. И на «сотке» можно заработать… — жене на песца, — пошутил Василий.
— Заработать! — взвился парень, будто ему на мозоль наступили. — Хоть ты разбейся, больше двух кубов он не берет. А бабы подарков не стоят — им ведь образованных, подавай, с дипломчиком. Все они как одна!
— Молодой ты еще. Это у тебя пройдет, — сказал Василий.
— Твоя, что ли, лучше? — уперся в Василия мутными глазами парень. — Давай, объявляй инициативы, она тебе подстроит!
Не поймешь, мутные они у него от дури или от водки, подумал Василий. Жена, наверное, ушла, вот и бесится. Ущемленные всегда злы как собаки и всем на свете недовольны — зарплатой, работой, людьми, — это уж закон жизни. Только не легче от того, что этот закон знаешь, — собака ведь и укусить может.
Чтобы не завестись, Василий встал, пожал на прощанье руку Сереге и вышел. Никто и не заметил, как он ушел.
Тарелки дома стояли немытые, и Василий этому удивился, Кастрюля с супом была на столе, а не на окне. Раздумывать Василий не стал — значит, не успела, — а воткнул вилку электроплитки и выбрал из кучи банок с тушенкой одну с иностранными буквами — в тех, что шли на экспорт, жира было поменьше. Он вывалил банку в кастрюлю и начал умываться. Здесь ему в глаза бросилась одна вещь — гнездо рядом с его зубной щеткой было пустым. Он перевел взгляд на стул — кофточек и платьев там не было. Василий заглянул в шкаф — чемодан Маши исчез, исчезли с вешалки ее вещи.
Василий сел на кровать. Проволочки, которыми он подвязывал панцирь, чтоб не провисал, занудливо и тоскливо застонали. Он не знал, что теперь делать, и сидел, свесив руки с колен. Потом бросился к полке посмотреть, там ли сережка. Неделю назад Маша обронила сережку, а вторую положила на полку. Но и эта сережка исчезла вместе со всеми флакончиками и коробочками. Может быть, думал Василий, если он найдет сережку, Маша вернется. Он встряхнул одеяло, отодвинул стол и шкаф, обшарил каждую щель, но сережка потерялась окончательно. И только тогда дошло — Маша ушла от него.
Все на свете взаимосвязано. Последние два дня она перегладила вещи Василия. Когда утром он уходил, она не спала, хотя ей на работу позже идти, а смотрела на него. И если сережку ненужную забрала, значит, давно собиралась и обдумывала. Хотела бы остаться, поругалась бы, но дала бы себя уговорить. Не верила, что женится? Или другого нашла, пообразованнее?
— А ну спой «пока я дышать умею», тогда и стопарь получишь! Задаром кто ж тебя поить будет? Ну, давай! — услышал Василий за дверью.
В конце коридора посредине потолка темнело пятно, похожее на букву «х», — с крыши натекло. Сколько его ни заштукатуривали, после первого же дождя снова появлялось.
Как рад под пятном Плешков и парень с пробором зажали старика по прозвищу Здоровеньки Булы. Старик тянулся к стакану, а Плешков отталкивал его руки и приговаривал:
— Видал, каков!
Если в человеке вовремя не подавишь злобу, она рано или поздно родит подлость. Василий ничего не говорил, он стоял и смотрел. Плешков забеспокоился и отступил за парня. Тот, будто не замечая Василия, взял у Плешкова стакан и стал тоненькой струйкой лить на пол. Здоровеньки Булы бросился к парню, но тот ухмыльнулся и толкнул его в грудь. Василий взял парня за кисть и сжал ее. Стакан упал на пол и разлетелся вдребезги, парень скрипел зубами, но молчал.
— Против лома нет приема, — сказал Василий.
— Против лома нет приема, если нет другого лома, — хихикнул Плешков.
Василий позвал с собой Здоровеньки Булы, но Плешков догнал его возле двери и протянул мокрую руку:
— Не нам с тобой ссориться, Иваныч. Я тут ни при чем, этот завлек! Ну, заскок — так у кого их не бывает, все мы человеки… — Держи кардан!
К злой подлости всегда когда-нибудь пристраивается трусливая, чтобы и перед собой и перед другими оправдаться — я, мол, хороший, это меня случайно вовлекли, а когда со мной по-справедливому, и я за правду. Такие слизняки еще хуже злых. У тех хоть злость в работу направить можно, они за себя постоят. А эта плесень…
— Брысь обратно, — сказал Василий.
Здоровеньки Булы жил в общежитии с незапамятных времен. На какие средства он жил — никто не знал. Каждое утро он будил всех ударами в чью-нибудь дверь и грозным криком: «А ну открывай… всех сейчас сукиных сынов поразгоняю!» А когда дверь распахнулась, сдержанно произносил, дыша перегаром: «Здоровеньки булы, хлопчики! Пустые бутылки имеются?» Если заход был холостой, он, вздыхая, начинал мести коридор, потом двор, потом чистил мусорный ящик — все это по доброй воле, бесплатно. Но к вечеру обыкновенно изловчался набраться так, что уже не ворочал языком. Его не гнали — подкарауливали, угощали папиросами, отдавали старые ботинки.
— Вот спасибочко, хлопчик. Дай бог тебе здоровья!
Василий посмотрел, как Здоровеньки Булы красными, уже навечно обмороженными руками опрокинул кружку, и пододвинул ему тарелку с супом.
— Рубай, дед. Видишь, оно как — один теперь хозяйничаю.
Василий не любил несчастных. Нельзя показывать свою слабость — ведь чтобы помочь тебе, людям приходится отрываться от дела. Открывать душу Василий не собирался. Если бы Здоровеньки Булы спросил, почему он один хозяйничает, может, и ответил бы. Но тот сразу опьянел и начал трубным голосом петь. Потом спохватился и замолчал, поглядывая липким взглядом на бутылку.
А Василий все думал о своем. Маша, конечно, не вернется. Прицел у нее дальний, значит, понимает, что в тридцать лет ум становится сильнее сердца — сердце простит, ум будет помнить всегда. И бульдозеристы будут замолкать при нем, чтобы вдруг не принял анекдот или побасенку на свой счет.
Одного Василий не понимал, почему так внезапно. Наверное, в очках, с дипломом мужчина солиднее. Недостатки свои Василий знал, но ведь и она не больно-то честна, из-под прилавка берет. Из послевоенной голодухи вывод неправильный сделала, что первым делом о себе заботиться надо. Когда есть нечего, и не такое сотворишь — ведь в детстве под лавку он спрятался потому, что у соседской девчонки горбушку украл. О таком надо помнить: коммунизм мы все строим — и кто воровал горбушки, и кто не воровал. Только не уходить надо, а объяснить, какой в тебе недостаток, сообща-то его ликвидировать легче.
Государство не жалело денег, чтобы быстрее настроить заводов и жилья для людей. Были в те годы парни, которые после столовских щей просиживали ночь над учебником, а утром шли на смену. Но он не виноват, что не пристрастился к чтению: одну им тогда книжку вертолет доставил — «Руководство по котлонадзору», одну на тридцать шесть человек. А в остальных ящиках лежали валенки и детали к тракторам, они были нужнее.
Выпроводил Василий Здоровеньки Булы, хватанул из его же кружки и упал в яму, где не было ни воспоминаний, ни переживаний.
На другой день он спал долго и встал с трудом. Чтобы куда-нибудь деться, решил сходить в контору. В конторе к нему сразу подошел Марувич:
— А я за тобой посылать собрался. Вид что-то у тебя… Надо отработать, не вышел в последний день Серега. Неловко две смены подряд, поэтому и прошу именно тебя. Надо — и по партийному долгу, и по совести.
«Без агитации обойтись не может, — подумал Василий. — Сознательный выискался. Не надо только громкие слова на мелком месте бросать, они от этого расползаются».
— Ясно, — сказал он, — пойду в столовую, перекусить возьму.
— Так, — оказал Марувич, прищурившись. — С лавровым листом ты шутки брось. Я-то думал, ты болеешь. Герой…
Как заскакивал в общежитие за ватником, как доехали до полигона, Василий не помнил, думал о другом. Очнулся только в бульдозере, когда незнакомый сменщик сказал нетерпеливо:
— Еще масло менял в редукторах. Да что толку — вытащил пробку, снова стружка налипла. Редуктора бы заменить. А Серега что не вышел?
— Голову тебе заменить надо, — вдруг неожиданно для себя, зарычал Василий. — Учили тебя — отвалом поворачивай, а ты жмешь на фрикционы со всех сил!