Ошарашенный сменщик спрыгнул с гусеницы и пошел, оглядываясь, а Василий тут же остыл. Понял: это он хотел свои невеселые мысли разогнать. Стало легче — раз понял, значит немного приподнялся над переживаниями. Когда умерла мать, тоже не по себе было, хоть и не помнил ее почти. Бабка успокоила: забудется, отвердеет сердце и станешь жить спокойно. Всех бабка пережила, но здесь она не права — не может сердце отвердеть, пока человек смертен.
Василий трогал рычаг отвала вперед и вправо — «горбатый», упираясь правым углом отвала, медленно поворачивался. Тогда он брал рычаг немного на себя — отвал поднимался, и он левой рукой передвигал ручку газа — куча ледяных глыб перед ним ползла вперед. Остроугольные, поблескивающие ребрами куски сшибались друг с другом, раскалывались, рассыпались в крошево… На их месте появлялись новые сверкающие глыбы, которые тоже громоздились друг на друга — и их подминал тяжелый отвал «горбатого». Потом Василий смотрел в заднее окно, откатывался, и все начиналось сначала.
Льда было много, видно, неподалеку находился ручей, который и образовал осенью наледь. Левая рука Василия беспрестанно перескакивала с красной головки фиксатора на ручку скорости, правая ходила взад-вперед с рычагом отвала, нога, как автомат, прижимала и отпускала педаль газа. Он ничего не думал, он видел перед собой то кучу глыб, когда «горбатый» шел вперед, то вершины сопок, когда тот задирал нос на гребне сброса, то следы гусениц, когда откатывался.
Руки были и его и не его — они делали, что требовал «горбатый», помимо его собственной воли, а глаза наблюдали, каким углом он скребет речник, точно ли по коридору идут гусеницы, не виднеется ли впереди монолит.
Василий хотел вытереть лоб и не смог, руки не дослушались его. Левая сама прыгала с фиксатора на рычаг скоростей и обратно, правая самостоятельно выписывала «вперед — назад» на рычаге отвала. Иногда левая перескакивала на ручки фрикционов, старательно тянула один из них на себя и как к себе домой возвращалась на красную головку фиксатора.
В детстве Василию снился сон: он убегает, а ноги внезапно перестают слушаться и становятся тяжелыми. Он начинал тогда их просить, как бабка, когда гладила ему ободранные коленки: «Ноженьки мои, послушайтесь меня». Просьбы не помогали, и он просыпался с колотящимся сердцем. Теперь, словно во сне, не слушались руки. Василий убрал газ до ноля и, чтобы руки смогли ощущать окружающие предметы, двигались ловко, а не механически, сильно пощипал их — боль всегда приводит в себя. Для того человеку и дано ощущать боль, чтобы он учился донимать окружающих. Потом Василий открыл термос и отхлебнул из него. Чай оказался несладким, он не положил сахара. Вот Маша никогда этого не забывала.
Между зубами у него застрял стебелек. Василий надкусил его, и рот наполнился вкусом лаврового листа, которым он забивал утром запах перегара. Снова Василию стало тоскливо и не по себе, будто сзади на него жмет огненная лава, а впереди затягивает льдины водоворот. Он бегает в отчаянии по берегу и ни знает, куда деваться, ведь не нужен ему ни огонь, ни холод, хочется только жить спокойно, как все люди.
Василий, не выключая мотора, захлопнул дверцу и пошел к соседнему «горбатому», прикрываясь от ветра сумкой с едой. Ветер дул не сильный, но сухой, как полагается в середине зимы, и словно теркой обдирало лицо. Потом он станет влажным, дуть станет сильнее — это значит, пришел март. Но до весны еще будет много морозов.
Полигон, на котором пришлось заменить безалаберного Серегу, Василий знал, — вторая машина, работающая здесь, числилась за его бригадой. Когда он подошел ближе, то увидел, что Семен занимается рыхлением — делает борозды на ледяной корке. Он заметил Василия и замахал ему.
— Переведи рыхлитель вперед, коронки меньше изнашиваться будут, — сказал Василий, поднявшийся в кабину.
Тот сразу же исправил как нужно. А когда они разложили еду и съели по первому куску, Семен тронул его за плечо:
— У тебя случилось что? Ты сходи к парторгу, поделись, он всегда поможет. Или со мной поговори, мы же одногодки почти. Здесь на Севере если друг за друга не держаться — пропадешь…
— Эх, Сема ты, Сема! — сказал Василий, бросая в сумку термос.
А в своей кабине Василий снова пожалел: зачем человека напрасно охаял? Честный парень, когда нужно, сутки в моторе прокопается, но поломку на напарника не спихнет.
Тут Василия такая злость на себя взяла, что ладонь заболела, которой он рычаг сжал. Не бывает, чтобы человек ни при чем оказался, когда с ним происходит что-нибудь. А раз себе ответить побоялся — значит, точно сам виноват, потому что страшно сказать только правду бывает.
Василий увидел монолит, когда поворачивать было уже поздно. Но он не затормозил, а рванул газ на всю. Когда у него долго болел зуб, он всегда так злился, что кусал что-нибудь твердое. И сейчас ему захотелось, чтобы брызнули искры из глаз. Он не стал объезжать монолит, оставляя его взрывникам, а двинул прямо. Отвал ткнулся в огромную глыбу, но не раздалось ни треска, ни скрежета — «горбатый» спокойно остановился и сбросил обороты. Василий отъехал немного назад. Педали фрикционов торчали из противопылевых манжет как каблуки из собранных в гармошку штанов. Он газанул и надавил изо всех сил ногой на правый каблук. «Горбатый» стал загребать вправо, но, наткнувшись на непосильную преграду, снова остановился. Он не выл, не трясся, не пускал из трубы черный дым с искрами — от перегрузок его надежно защищал блок автоматического переключения скоростей. Как Василий ни суетился, с «горбатым» поделать ничего не мог.
Василий почувствовал вдруг себя маленькой букашкой, бессильной, легко заменяемой на другую такую же букашку. Ему не хотелось чувствовать себя пешкой — распоряжаться своей судьбой должен только он сам. И он может заставить посчитаться с собой. Вот тогда его и пронзила мысль о воде…
Василий стоял на морозе уже минут десять. Вода в ведре покрылась пленкой с узорами. И вдруг он подумал: чем же машина виновата? Ведь она — как ребенок. В чьи руки попадет, такой и станет, куда ее направишь, туда и пойдет. Просто от него ушла жена, вот все и перевернулось. Это лет через сто все правильно будет, и никто не станет ошибаться ни к себе, ни в работе, ни в людях. Человека страшит что — его прошлое или будущее. Ему бояться нечего, жил и будет жить, как все люди, все в его руках.
Василий поднялся в кабину и поставил ведро к печке, чтобы скорее оттаяло. Он смотрел на снежные сопки, на заледеневшую долину между ними и думал: когда подует теплый ветер, лед начнет таять. Здесь настроят промывочных приборов, и будут съемщицы увозить с освобожденного им полигона золотой песок. Где в это время будет он? Поедет на Волгу или останется здесь?
Василий поставил заднюю скорость, дал правый рычаг от себя — отвал плотно опустился на землю, и все стало на свои места. У Василия снова началась работа, без которой нельзя жить на земле. Она помогает жить и делает человека лучше. Холодный ветер дует с сопок или припекает сквозь березы солнце — дело не в климате, географии или настроении. Жить надо, работать надо, и это — главное, в этом — весь человек.
Коляй — колымская душаПовесть
Вопрос, как жить, Коляя волновал до тех пор, пока он ждал от жизни чего-то необычного и радостного, надеялся, что в один светлый день придет ласковый и мудрый дядя и все объяснит, всему научит. Потом понял: у всех своих забот через край, каждый сам творит свою судьбу. И сразу на душе стало легче, потому что стало ясно, что надо делать.
Мать отнеслась к его решению как полагается — всплакнула, конечно, потом выкурила полпачки папирос и, накинув драный платок, убежала к соседке.
Коляй улыбнулся, покрутил головой и вышел на улицу. Поставил на крыльцо рюкзак и подошел к конуре. Чаун рвался с привязи, поднимался на задние лапы и, поскуливая, норовил лизнуть в лицо.
— Ну, — присел возле него Коляй, — давай тут… Уголька я вам привез, сохатина еще есть — не скучайте…
Пес был хороший, и бросать его было жаль. Но как с собой брать, если не знаешь, где завтра спать придется? «Васьки-якута нет, ему бы оставил, — подумал Коляй, — ничего, через год заберу вместе с ружьем!»
Он нахлобучил поглубже лохматую росомашью шапку и, не оглядываясь на прыгающего Чауна, пошел к дороге. Низкие кособокие дома вокруг уже начали зажигаться тусклыми окнами — свет был слабый, напряжения в сети не хватало. Для людей в поселке заботы к вечеру закончились, у Коляя они только начинались.
Про Синегорье он узнал прошлой зимой. В газете читал и раньше, что, мол, собираются строить плотину, а тут человек сказал.
Коляй возил старателям лес. Старательских артелей при поселке числилось немного, но разбросаны они были далеко от трассы. По зимнику добираться до них приходилось долго. Да пока бревна стащут, да чайку попьешь, да попросят в поселок какую-нибудь железяку в ремонт отвезти — в бокс под погрузку встать надо, в общем на рейс порой не одни сутки уходят.
Дело клонилось к вечеру, и завязывался туман — это значит, за сорок перевалило. Коляй ехал и вспоминал повариху старателей Клаву. Такая, чуть что, так тебя шуранет, не обрадуешься. Сахару на стол она, правда, всегда наваливала сколько хочешь.
Постепенно он подкидывал газу — чем сильнее мороз, тем лучше колеса с дорогой слепляются. Дома, правда, никто его не ждал, наверняка мать у соседки торчала, и он уже пожалел, что не остался ночевать на стане. Потом вспомнил, что к Ваське-якуту можно сходить — с ним, чертом, не соскучишься.
На трассе не было таких колдобин и ямин, как на зимнике, но Коляй сбросил газ: впереди по склону сопки шел закрытый поворот. Как оказалось, он поступил предусмотрительно — сразу за поворотом стояла груженая машина задним бортом к нему. Коляй медленно поравнялся с ней, гуднул, чтобы из-за капота никто не выскочил. Дальше за машиной горел маленький костерок, над ним склонился человек — грел руки.