— Ты сам с собой разговариваешь, — застает меня врасплох Ким.
Меня поражает ее свежесть. Она словно фея, окунувшаяся в родник вечной молодости: черные волосы волнами струятся по спине, большие глаза подведены черным карандашом. На ней белые брюки безупречного кроя; полупрозрачная блузка облегает красивую грудь. У нее отдохнувшее лицо и лучезарная улыбка. Мне кажется, я только сейчас наконец-то увидел ее после стольких дней и ночей, проведенных нами вместе в близком к пограничному состоянии. Еще вчера она была лишь тенью, что витала над терзавшими меня вопросами. Я не в состоянии вспомнить, как она была одета, была ли накрашена, были ее волосы распущены или собраны в пучок.
— Никогда не бываешь по-настоящему один, Ким.
Она пододвигает стул и садится на него лицом к спинке. Запах ее духов, как вино, ударяет мне в голову. Я вижу, как белеют ее прозрачные ладони, сжимающие спинку стула. Губы неуверенно дрожат, когда она спрашивает:
— Тогда с кем ты говорил?
— Я не говорил, я думал вслух.
Мой спокойный голос придает ей смелости. Она перегибается через спинку стула, чтобы ближе видеть мое лицо, и сообщает мне почти заговорщическим шепотом:
— В любом случае, ты выглядел так, словно сидишь в хорошей компании. Грусть тебе очень к лицу.
— Вероятно, я думал об отце. Я о нем часто думаю в последнее время.
Ее руки тянутся к моим в ободрительном жесте. Наши взгляды встречаются, но тут же расходятся, боясь увидеть отблески того, что могло бы вызвать неловкость.
— Как твое запястье? — обеспокоенно спрашивает она, чтобы разогнать внезапно возникшее смущение.
— Не дает спать. В ладонь словно острый камень впился, суставы немеют.
Ким касается повязки, которой перетянута моя рука, перебирает мои пальцы.
— По-моему, надо съездить в травмпункт и как следует с этим разобраться. Первый снимок был неважный. Не исключено, что там перелом.
— Сегодня утром я попробовал вести машину. Было больно держать руль.
— И куда же ты собирался ехать? — спрашивает она, расстроенная.
— Даже не подумал.
Она встает, нахмурив брови.
— Давай все-таки посмотрим, что с запястьем.
Она везет меня в травмпункт на своей машине. Всю дорогу она молчит, явно размышляя о том, куда это я намеревался ехать утром. Наверное, спрашивает себя, не слишком ли большой заботой она меня окружила, не трудно ли мне с ней.
Я умираю от желания, накрыв ее ладонь своей, дать ей понять, как мне повезло, что она рядом, но не нахожу в себе сил сделать это простое движение. Я боюсь, что рука не послушается, что слова окажутся неподходящими, что какая-нибудь дурацкая оплошность исказит чистоту моих намерений. Да, похоже, я теряю уверенность в себе.
Мной занимается толстуха медсестра. Не придав особого значения моей изможденной физиономии, она с ходу, не терпящим возражений тоном советует мне получше питаться, налегать на жареное мясо и сырые овощи — потому что, шепчет она мне на ухо, у меня такой вид, словно я голодовку объявил. Врач, изучив первый снимок, заявляет, что на нем все прекрасно видно, и долго ворчит, прежде чем дать согласие на повторное исследование. Новый рентген подтверждает предыдущий диагноз: ни перелома, ни трещины; очень сильный ушиб у основания указательного пальца и второй, менее значительный, в области запястья. Он выписывает мазь, противовоспалительные средства, обезболивающее, чтобы я лучше спал, и снова оставляет меня на попечение медсестры.
Выходя из травмпункта, я вижу Навееда Ронена. Он сидит в машине, припаркованной на ближайшей стоянке. Ногой придерживая открытую дверь и заложив руки за голову, он спокойно разглядывает фонарь.
— Следит он за мной, что ли? — спрашиваю я, удивленный, что вижу его здесь.
— Не говори глупости, — одергивает меня Ким, которую эти слова явно задели. — Он позвонил мне на мобильный, чтобы узнать, как у тебя дела, и я сама предложила ему тут встретиться.
Я понимаю, что нахамил, но прощения не прошу.
— Не позволяй, чтобы скорбь тебя портила, Амин.
— Ты о чем? — спрашиваю я, раздражаясь.
— Нет смысла вести себя грубо, — парирует она, выдержав мой взгляд.
Навеед вылезает из машины. На нем яркая куртка цветов национальной футбольной сборной, новые кроссовки и черный берет, сдвинутый на затылок. Живот свисает до колен, огромный, дряблый, почти карикатурный. Нескончаемые занятия аэробикой и диеты, которые он соблюдает с религиозной строгостью, не в силах остановить прогрессирующей тучности. Навеед стесняется своей полноты и неуклюжести, да еще одна нога короче другой. Все это придает его походке какую-то разболтанность, что плохо вяжется с солидностью и властью, которые он стремится воплощать.
— Делал тут пробежку неподалеку, — роняет он, словно оправдываясь.
— Ну и что? Это не запрещается, — говорю я в ответ.
И тут же замечаю, насколько агрессивен мой тон и неуместны намеки, но, странным образом, не испытываю ни малейшего желания вести себя иначе. Пожалуй, я даже получаю удовольствие — мрачное, как тень, окутавшая мою душу. Не замечал за собой раньше склонности к пустой злобе, а теперь не знаю, как ее обуздать.
Ким щиплет меня за руку, и это видит Навеед.
— Ладно, — бурчит он огорченно, — если я некстати…
— Ну зачем ты это говоришь? — пытаюсь я отыграть назад.
Он испепеляет меня взглядом — такой силы, что его лицевые мускулы дрожат от напряжения. Этот вопрос больнее, чем намеки, бьет по его чувствам. Он разворачивается, оказывается лицом к лицу со мной и пристально смотрит на меня — так, чтобы я не мог отвести глаз. Он в бешенстве.
— Это ты у меня спрашиваешь, Амин? — говорит он бесконечно усталым голосом. — Это я тебя избегаю или ты удираешь, едва меня увидев? Что случилось? Я с тобой как-то не так обошелся или ты дурака валяешь?
— Дело не в том. Я рад тебя видеть…
Он прищуривается.
— Странно. В твоих глазах я читаю совсем иное.
— И все же это так.
— А что, если нам где-нибудь посидеть? — настойчиво предлагает Ким. — Я всех приглашаю. А ты, Навеед, выберешь местечко.
Навеед закрывает глаза на мою грубость, но неприятный осадок у него остается. Он глубоко вздыхает, смотрит через плечо, размышляя, и предлагает пойти в небольшой уютный бар "У Сиона", поблизости; там подают лучшие аперитивы и закуски в Тель-Авиве.
Пока Ким следует за машиной Навееда, я пытаюсь понять причины своей агрессивности по отношению к человеку, который не бросил меня в то время, когда другие вылили на меня тонны грязи. Неужели это из-за того, что он полицейский, представитель власти? Но много ли найдется полицейских, которые не разорвут отношения с тем, чья жена оказалась террористкой-смертницей? Я строю то одну, то другую теорию в надежде избежать еще большего одиночества, а значит, и уязвимости, и новых мучений. Странно: вот я стараюсь, чтобы меня не занесло, и в то же время испытываю непреодолимое желание все испортить. Что заставляет меня быть грубым — нежелание отделять себя от вины Сихем? Кем же я в таком случае становлюсь? Что хочу доказать, оправдать? И знаем ли мы на самом деле, что правильно, а что нет? Есть обстоятельства, которые нам удобны, а есть те, что нам не подходят. Наша точка зрения всегда — и когда мы правы, и когда ошибаемся — неточна, размыта. Так люди и живут: если ты самый лучший, то тогда кругом кошмар, а если на многое не претендуешь, значит, все отлично… Мысли загоняют меня в тупик, играют на моем душевном состоянии. Пользуются тем, что я истерзан, знать не хотят о моей печали. Они подкрадываются ко мне, а я и пальцем не шевельну, словно сморенный сном ночной сторож. Часть моей тоски, вероятно, утонула в слезах, а вот злоба никуда не делась, она тут, словно опухоль, что скрывается внутри тела, или жуткая тварь, что в своем темном логове под землей дожидается часа, когда выползет на поверхность и все живое содрогнется.
Ким думает о том же. Она знает, что я пытаюсь вытянуть наружу распирающее меня злобное отвращение, что моя агрессивность — симптом дошедшей до предела ярости, которая мерно клокочет в глубине, пока струи лавы не сольются в поток и не извергнутся из вулкана. Она ни на секунду не выпускает меня из поля зрения — чтобы свести к минимуму масштаб разрушений. Но игра, которую я веду, сбивает ее с толку, вливает сомнение в душу.
Мы располагаемся на террасе маленького кафе в вымощенном плитами скверике. Немногочисленные клиенты сидят за столиками; одни пришли целой компанией, другие в одинокой задумчивости не сводят глаз со стоящей перед ними чашки или стакана. Хозяин кафе — здоровенный парень с волосатыми руками и непокорной шевелюрой цвета спелой пшеницы, до самых глаз заросший бородой, словно викинг. На нем тельняшка без рукавов, но ему очень жарко. Он подходит поздороваться с Навеедом, которого, как видно, хорошо знает, принимает у нас заказ и удаляется.
— С каких пор ты куришь? — спрашивает Навеед, когда я достаю пачку сигарет.
— С тех самых пор, как мои грезы улетучились, как сигаретный дым.
Ким только кулаки стискивает. Навеед, оттопырив нижнюю губу, спокойно обдумывает мои слова. Я чувствую, еще миг — и он поставит меня на место, но в конце концов он откидывается на спинку стула и скрещивает руки на переходящей в огромный живот груди.
Хозяин кафе возвращается с подносом, ставит пенистое пиво перед Навеедом, томатный сок — перед Ким и чашку кофе — передо мной. Сказав полицейскому начальнику какую-то любезность, он оставляет нас. Ким первая подносит стакан ко рту и отпивает три маленьких глотка. Она расстроена и, чтобы не высказать мне все в лицо, молчит.
— Как Маргарета? — спрашиваю я Навееда.
Навеед отвечает не сразу. Он начеку, а потому сначала прикладывается к бокалу и лишь затем делает осторожный шаг:
— Хорошо, спасибо.
— А дети?
— Да сам знаешь: иногда ладим, иногда ссоримся.
— Выдаешь Эдеет за того автослесаря?
— Это ее желание.
— Думаешь, хорошая партия?
— В таких делах не думают, только молятся.