В этот момент звонит Маргрете. От звонка я вздрагиваю — Сигурд? Звонит развеять этот кошмар, мол, всё в порядке и он дома; какая-то доля секунды, пока я отчаянно надеюсь, что всё разрешилось… Но нет.
— Сара, — потрескивает в трубке, — это Маргрете.
А то я сама не вижу! Но она всегда так разговаривает. Мне сразу представляются далекие времена, которых я не застала, но о которых читала в книгах или видела по телевизору: тогда разъезжали на спортивных автомобилях, носили шелковые шарфы, перманент и губную помаду, а перед ужином пили в библиотеке аперитив.
— Здравствуйте, — отвечаю я.
Ее воспитанность делает меня косноязычной, ее стиль — неуклюжей; таков наш модус взаимодействия.
— Я на Ханкё у подруги, уехала на выходные, — сообщает она мне. — Мы весь день возились в саду, я не услышала твоего звонка.
Как всегда, кажется, что Маргрете только и ждет, что я уцеплюсь за возможность рассказать ей о том, как прошел мой день; мои занятия должны оказаться похвальными. Она как бы ожидает, что все должны быть такими, как она, и не теряет надежды на это, или того хуже: не замечает, что это не так. Никак не может смириться с тем, что я такая неловкая.
А тут еще в комнату входит Анника: капельки пота на лбу, тащит на руках младшенького…
— Ну, не важно, — говорит Маргрете, поскольку я молчу. — Ты мне звонила; что ты хотела, милочка?
Она называет меня милочкой. Больше меня никто так не зовет — ни отец, ни сестра, ни муж. Я откашливаюсь: надо прочистить голосовые связки, надо рассказать ей о случившемся.
— Да вот, хотела просто спросить, — говорю, снова прочищая горло: в нем так першит, будто оно из наждачной бумаги. — Вы с Сигурдом не разговаривали в последние дни?
На другом конце линии становится непривычно тихо.
— Разговаривала ли я с Сигурдом? — спрашивает Маргрете.
— Просто получается, — говорю я, — что он пропал или не то чтобы пропал, но как-то так… Он на выходные собирался на дачу с Томасом и другим своим другом, но не приехал туда. А еще…
Я больно прикусываю язык; знаю, что, конечно же, не надо бы выкладывать это другим, совсем не надо, но раз уж я начала, то пусть, и я продолжаю:
— А еще он позвонил мне и сказал, что он там, с ними, но его там не было. И мы тогда подумали, мы с Томасом, и там еще был Ян-Эрик… Ну, в общем, они втроем собирались на дачу, но не важно; главное, что он туда не приезжал, говорят они. А мне он сказал, что находится там.
— Что ты такое говоришь, Сара, — говорит Маргрете, и голос у нее теперь строгий такой, чуть ли не осуждающий; так звучит, должно быть, голос у высокоморальных матерей, которых дети пытаются впутать в свои мелкие козни.
Языку больно, во рту влажно и солоно; наверное, до крови прикусила.
— Он не приезжал на дачу, — говорю я. — И домой не вернулся.
На другом конце провода молчание. Я сижу тихо-тихо. И вокруг все тихо; слышно только, как возится ребенок на руках у Анники, но и они помалкивают. Просто невероятно, чтобы в этом доме стояла такая тишина; здесь обычно и собственные мысли-то не расслышишь. Но сейчас сестра стоит и совершенно откровенно слушает наш с Маргрете разговор; и я знаю, что теперь мне предстоит объясняться еще и с Анникой.
— А на работу ему ты звонила? — спрашивает Маргрете.
— Я ему на мобильный звонила, — говорю, — он им пользуется.
— А его коллегам ты не звонила?
— Нет.
— Так я и думала.
Маргрете выдыхает, быстро и энергично: вот она и решила мою проблему.
— Так позвони им, — говорит, — или съезди туда. Он наверняка на работе. Сигурд такой ответственный человек, работает без устали, да ты и сама знаешь…
— Да, — растерянно говорю я, — к тому же большинство пропавших сами находятся в течение двадцати четырех часов.
Маргрете не удостаивает меня ответом, и я осознаю, что такой поворот темы ей не нравится.
— Позвони мне, когда свяжешься с ним, — говорит она еще более скупо, чем обычно. — Ну пока, жду звонка.
Я завершаю разговор и, подняв голову, вижу, что рядом стоит Анника с сыном на руках и оба они не сводят с меня глаз.
— Сигурд пропал? — спрашивает Анника, и в ее голосе я слышу тот страх, который изо всех сил пыталась закамуфлировать в своем.
Я сижу на пассажирском сиденье, а Анника выруливает из тупика на дорогу пошире. В запутанном конгломерате путей, проложенных через их жилой комплекс, разобраться постороннему нет ни малейшего шанса. Мы едем в полицию. Когда я рассказала Аннике о случившемся, она не стала медлить ни секунды. Я старалась подбирать слова так, чтобы подать всю историю как можно менее драматично; повторила слова дамы из полиции, что, мол, большинство находятся; я твержу эту фразу, как мантру. Наверняка все объясняется просто и обыденно.
Поахав, Анника сказала:
— Выброси из головы чушь, что они тебе наговорили, Сара. Поехали, подашь заявление.
— Но она сказала… — начала было я, но не договорила: сама услышала, насколько беспомощно это звучит, насколько послушно я подчиняюсь системе.
— Они так говорят, потому что им можно, — заявила сестра, хватая ключи с кухонной полки, — но если ты заявишь о его пропаже, они будут обязаны открыть дело. Поехали, я с тобой.
Рукой, свободной от ребенка, она сдернула со стула куртку и вышла в сад. Анника впечатляет, когда решит действовать. Теперь каждый ее шаг, каждое движение рук целенаправленны, и я, едва поспевая за ней, ощущаю слабый отзвук того чувства защищенности, которое помнится мне с детства: теперь Анника все уладит. Я стояла на веранде и наблюдала, как она крикнула Хеннингу, все еще сидящему на дереве, что ей с Сарой нужно съездить в полицию, а потом дала мужу логистические указания.
— Ничего не случилось? — спросил сверху Хеннинг. Со своего места я видела только его ноги, но голос слышала ясно и отчетливо.
— Надеюсь, — решительно отрубила Анника.
Когда Хеннинг слез с дерева, младший сын был передан на попечение отцу, и теперь мы с сестрой едем в семейной «Хонде», лавируя по одной, потом по другой улочке.
— С полицией нужно стоять на своем, — говорит Анника. — Они свое дело знают, но им, как и всем, не хватает ресурсов, так что не повредит показать им, что тебя так просто не отфутболишь.
— Понимаю, — говорю я, и это правда: теперь я понимаю это даже слишком хорошо.
Конечно, нужно настоять на своем, показать, насколько серьезно воспринимаешь случившееся, потребовать того же в ответ. Разве не этому меня учило общение по работе практически со всеми госструктурами? Почему с полицией должно быть по-другому?
Анника выруливает на главную дорогу, включает четвертую скорость, а на меня накатывает тяжелая волна самобичевания. Как я могла послушаться женщину, с которой утром разговаривала по телефону? Почему поддалась на ее уговоры? Почему не прислушалась к самой себе, к своей памяти, к собственной логике? Конечно же, никакого иного разумного объяснения нет, кроме того, что Сигурд наврал, что само по себе указывает на абсолютную ненормальность ситуации, и я это нутром чувствовала. Почему я не уперлась, не потребовала немедленно соединить меня с кем-нибудь из начальства? Что если Сигурд в опасности? Что если на самом деле стряслось что-то ужасное? Что если я могла сделать что-нибудь — а вместо этого, чтобы убить время, шлялась по магазинам на Майорстюа? Анника никогда не отправилась бы по магазинам. Она сразу сообразила бы, как быть. Она всегда взваливает все на свои плечи — и вот я снова чувствую себя сестренкой с сопливым носом и ободранной коленкой. С тех пор как умерла мама, а папу нельзя отвлекать от работы на подобную ерунду, пластырем меня заклеивает Анника. И всегда с безжалостной резкостью: почему мне постоянно приходится выручать тебя?
— Анника, — говорю я, — как ты думаешь, я сглупила, да? Что не позвонила?
Анника косится на меня. Мы едем прямой дорогой вдоль фьорда.
— Сара, — говорит она, — это вообще не имеет отношения к делу.
Сестра говорит так, потому что хочет меня утешить, снять вину с моих плеч, но получается только хуже: дело раздувается — да уж, теперь это и вправду дело, и когда мы приедем в управление полиции на Грёнланд, они заведут настоящее дело, с папкой и прочими причиндалами; так я, во всяком случае, думаю. И я уже этим делом распоряжаться не смогу. И ничего случившегося уже не могу изменить… Закрываю глаза и мысленно переношусь в утро пятницы, в нашу спальню: уходя, Сигурд прохладными губами поцеловал меня в лоб. «Ты спи, спи…»
У входа в управление полиции мне приходится отойти за мусорные баки, потому что меня тошнит.
Ночевать я остаюсь у Анники с Хеннингом; мне дурно от одной мысли о том, чтобы поехать к себе, в пустой дом дедушки Торпа. Мы едим такос и смотрим по телевизору фильм про Джеймса Бонда. Приходит эсэмэска от Маргрете — ответ на отправленное мной сообщение о том, что я заявила ее сына в розыск и если она что-нибудь от него услышит, то должна связаться с полицией. У нее даже сообщения исключительно немногословны: разумеется; спасибо, что предупредила, пишет она, как-то даже язвительно, мне кажется. Перед глазами мелькают кадры фильма, но я даже не пытаюсь понять, в чем там дело: мне не до того. За двадцать минут до конца фильма ухожу в их рабочий кабинет и ложусь. На выдвижной диван, тот самый старый икеевский диван, который стоял в гостиной первой общей квартиры Хеннинга и Анники: на нем был зачат Тео, как мне со смехом поведала Анника. Я закрываю глаза и думаю: две ночи назад мы лежали рядом. Сорок часов назад он, уходя, поцеловал меня в лоб. От него чуть-чуть пахло зубной пастой и кофе. На плече висела сумка. Теперь кажется, что я чуть ли не выдумала это. Я так устала… Как странно. Кажется, проснусь завтра утром, и окажется, что мне это приснилось или померещилось…
Он приходит к нам каждый вечер. Часто мы уже сидим на диване и смотрим телевизор; поздно, мы кемарим. У него капли росы в волосах, под курткой флисовая кофта и шерстяное белье. От него пахнет холодом, п