Я смеюсь. Целую его.
— Я серьезно, — говорит Сигурд. — Ты думаешь, я дурачусь, но я серьезно.
Я обвиваю его шею руками. Прижимаюсь к нему.
— Сигурд, — шепчу ему в ухо, — давай попробуем?
Первая попытка осуществляется тем же вечером. Пока Сигурд, обхватив меня руками, работает телом, я думаю: вот оно, сейчас мы делаем тебя, малыш, сейчас…
На благоприятной неделе следующего месяца мы сношаемся каждый вечер. Сейчас, сейчас, сейчас… Я прикидываю, когда делать тест. Вечером накануне этого дня обнаруживаю мазок сукровицы. Непонимающе вглядываюсь в пятнышко: как же так? Ведь мы так старались! Столько раз!
На следующий месяц я успеваю сделать тест раньше, чем появляется кровь. В окошке теста — одинокая синяя полоска; строгая, как придирчивая учительница.
Многим приходится ждать подолгу. В среднем шесть месяцев, пишут в Интернете. Не стоит паниковать, пока не прошло года. Я никому не рассказываю про это. Представляю себе, что я скажу, когда это случится, когда в окошке теста появятся две полоски; как я расскажу это Аннике, как бы мимоходом: «Кстати, — (сияющая улыбка), — хочу тебе кое-что рассказать…» Представляю себе, что сказать Ронье.
Но про это — нет. Про это ничто, эту промежуточную стадию — нет. Мы пытаемся. Это не новость. И это ничто — пустое обещание и даже хуже.
…Проходит три месяца. Лето, отпуск. Маргрете уезжает с друзьями в Италию и говорит нам: присмотрите за дедушкой, съездите к нему раз в неделю или около того. Жарким летним днем мы едем и находим его на чердаке.
…На момент переезда в Нурберг мы не прекращали попыток шесть месяцев. Среднестатистически должно было получиться. Многие пробуют дольше, пишут в Сети. Вынужденная бездетность — не болезнь, гневно восклицает автор письма в газету. Я комкаю ее и швыряю прочь: нет сил читать это, нет желания узнать, почему это не конец света, насколько богатой может быть жизнь без детей и как я должна радоваться тому, что имею. Сигурд не покладая рук перестраивает мой кабинет, а сейчас как раз благоприятная неделя. Я иду за ним. На нем рабочий комбинезон, защитные очки; в руках дрель со шлифовальной насадкой. Меня он замечает не сразу. Я молча стою в дверях и наблюдаю за ним: опустив голову, он шлифует пол в том месте, где низко спускается наклонная крыша. Всё его внимание отдано этому полу. И я думаю: стоит ли мне сейчас соблазнять его, обольщать, заманивать в спальню? Стоит ли? Я в тренировочных штанах, он в рабочей одежде. Он не знает, что я здесь, не знает, что я смотрю на него, и я думаю: разве не чудо, что это вообще случается? Что среди всех своих забот люди находят время, чтобы переспать друг с другом?
Тут Сигурд замечает меня. Выключает дрель, сдвигает на лоб защитные очки, снимает противошумные наушники.
— Что? — спрашивает он.
На его челку налипла пыль с пола. Губы потрескались. Он думает, что я пришла попросить о чем-то, ждет: в чем дело-то? Я стою перед ним в своих трениках и чувствую, что соблазнить его — невозможная задача.
— Ничего, — говорю. — Просто хотела сказать, что иду спать.
— Ладно. Спокойной ночи.
Сигурд делает это ради меня — шлифует полы, приводит в порядок кабинет… Я поднимаюсь наверх, принимаю душ, ложусь. Ворочаюсь час, другой без сна. Времени половина первого. Сигурд еще не лег.
…Я просыпаюсь и снова проваливаюсь в сон; вздрагиваю и прислушиваюсь: здесь кто-то есть? Я придвинула к двери стул, в руках у меня кухонный нож. Потрескивают половицы, по дороге проезжает машина, плачет ребенок. Я опять засыпаю. Вскоре просыпаюсь. Проваливаюсь из бодрствования в сон и наоборот.
…Проходит восемь месяцев, и ничего. Правда, последние месяца два мы уже не очень стараемся. Сигурд закончил ремонт в кабинете, но остается еще так много сделать на кухне, в ванной, в спальнях… На работе у него тоже дел по горло. Он возвращается домой часов в шесть, поглощает ужин перед телевизором и начинает мастрячить на кухне. И я начала практиковать, но дела идут ни шатко ни валко. Днем я шарю в Интернете, читаю советы, как забеременеть. Ешьте рыбу и цитрусовые. Избегайте алкоголя и кофе. Заниматься сексом лучше по утрам, подложив под попу подушку.
Вся наша жизнь вертится вокруг этого дома. Я здесь живу и работаю, почти нигде больше не бываю. Сигурд с утра убегает в бюро, возвращается под конец дня или вечером, работает до глубокой ночи. Лицо осунулось, кожа серая.
Вот опять наступили благоприятные дни, золотая середина цикла. Сигурд сдирает обои со стен рабочей комнаты в цокольном этаже. Я надеваю ночнушку, уместно короткую, уместно секси, распускаю волосы и спускаюсь к нему. На полу валяются обрывки обоев — то, что Сигурд сумел оторвать руками. Теперь он работает скребком. От этого звука — как ножом по фарфоровой тарелке — у меня мороз по коже.
— Сигурд?
Он оборачивается. В челке клей, на лице защитные очки.
— Идем спать?
— Я хотел еще поработать.
— Но как раз середина цикла, — говорю я жалким голосом, — надо попробовать…
— Понятно.
Сигурд задирает очки на макушку. Трет кулаком глаза. Потягивается, тяжелыми шагами идет ко мне. Останавливается, облокачивается о дверную раму. Он так близко, что мне видны отпечатавшиеся на его лице красноватые вмятинки от очков; как от складок наволочки, когда мы вместе просыпались в Бергене.
— Я как раз подумал, — говорит он. — Не знаю… а что если мы это дело немножко отложим? С ребенком?
Воздух разом покидает комнату; я дрожу в своей рубашке.
— Как отложим?
Он сглатывает. Смотрит на меня своими серо-голубыми глазами, под левым родинка.
— Мы же совсем замотались, Сара. Мы оба только-только начали работать на себя. А тут еще этот дом…
— А как же комната? — говорю я и слышу, каким грубым стал мой голос от накатывающих слез. Стою перед ним в короткой ночнушке, волосы по плечам.
— Чуть-чуть подождем, — отвечает Сигурд. — Пусть все на работе войдет в колею, мы приведем в порядок дом… Хотя бы в первом приближении. А?
Он проводит ладонью по моей щеке. Я загоняю плач внутрь; вот еще, стоять тут в ночной рубашке и хлюпать…
— Просто, — говорит Сигурд, — я сейчас не смогу, наверное. Устал как собака. Нет никаких сил.
— Ладно. Понимаю. Подождем немножко. Только, правда, недолго.
— Нет, конечно. Только разгребем первоочередное…
В спальне я присаживаюсь на край кровати и пытаюсь понять, расстроена я или нет. И некоторое облегчение я тоже чувствую, не без того. Не заниматься этим принудительным траханием. Не видеть каждый месяц ядовитую синюю полоску, свидетельство поражения. Не волноваться. Спать друг с другом, когда захотим. Привести в порядок дом. И кто знает, может, всё получится само собой. В блогах пишут про такое. Пробуешь годами, а потом, когда совсем не ожидаешь… Я удивленно откидываюсь на подушки. Что плохого-то — пока растет живот, жить в доведенном до ума доме… Подожди немного, малыш. Уже скоро ты появишься на свет, и все будет для тебя готово.
Среда, 11 марта: открытые светлые пространства
Кто-то снова похозяйничал у меня в доме. Я уже с лестницы вижу: что-то не так. Окидываю кухню взглядом и понимаю, что именно: холодильник. Мы с Сигурдом прицепили к нему магнитами фотографии, наши и мальчиков Анники, пару открыток и два рекламных меню доставщиков еды. Теперь там ничего. Дверца холодильника девственно пустая, чистая и белая; необжитая. К тому же, будто чтобы специально подчеркнуть, что кто-то набедокурил, все магниты сдвинуты в правый верхний угол дверцы. Секунду-две, необходимые, чтобы осознать увиденное, я не отрываю глаз от этой картины — а потом издаю вопль.
Я сама себе постоянно напоминала: Сигурд убит. Но только теперь это дошло до меня по-настоящему, когда я собственными глазами увидела его. Сегодня ночью кто-то снял с дверцы холодильника все картинки, и я совершенно точно знаю, что не он. А значит, кто-то чужой — и кто это может быть еще, если не человек, который застрелил Сигурда? В моем доме побывал убийца. Может, он еще здесь… Я ору во все горло. Потом разворачиваюсь, бросаюсь по лестнице вниз, отпираю входную дверь и выскакиваю во двор.
Как раз когда я выбегаю на газон, перед домом останавливается машина полиции. За рулем Фредли, а с другой стороны из машины выходит та, что показалась мне типичной цацей из западного Осло. Они вроде бы переговариваются, держа в руках картонные стаканчики с кофе, и тут видят меня. Обе остолбенело замолкают, что, конечно, вовсе не странно, поскольку я в одном халате и босиком галопирую к ним по мокрому газону, на котором еще лежат кучки подтаявшего снега. Но я, увидев их, могу думать только об одном: они меня спасут. Я бегу и кричу.
Фредли ближе ко мне, придется ей взять меня на себя. Она это видит, конечно, или с инстинктами у нее всё в порядке, потому что стаканчик с кофе она выпускает из рук, и он шмякается на газон, истекая кофе с молоком. Я бросаюсь ей на грудь; она обхватывает меня руками и спрашивает:
— Что такое?
Я не в состоянии выговорить ни слова. Всхлипываю, хватаю воздух ртом, вроде бы плачу, но без слез, дрожу от страха и холода; слова не идут с языка. Манерную цацу мне не видно. Я только чувствую щекой плечо Фредли; дрожа, прижимаюсь к ней, пока мне не удается немного успокоиться и выговорить:
— Ко мне кто-то влез.
— О’кей, — настороженно откликается Фредли.
— Может, они еще там, — всхлипываю я.
— Мы проверим, — говорит она, а цаца забирается назад, в машину; наверное, хочет вызвать подкрепление. — Вы можете вкратце пояснить, что произошло?
— Я сегодня спустилась и вижу: там кто-то побывал, — хнычу я. — С дверцы холодильника сняли все картинки, сдвинули все магниты…