Жму на кнопку звонка. Внутри раздается громкое и агрессивное дребезжание. Больше ничего не слышно. Я жду. Краска на двери кое-где облезает; половик, на котором я стою, давно не вытряхивали. Не знаю, какой из этого следует вывод.
Я снова жму на кнопку, слышу в квартире тот же пронзительный звон, а потом шаги. В животе разливается холод. Не перебегаю ли я дорогу Гюндерсену? Но отступать поздно, да я и не хочу. Щелкает замок. Дверь приоткрывается на длину толстой цепочки, из щели слышится тонкий и какой-то воздушный голос:
— Да?
Через щелку мне виден только силуэт, белое облачко волос, голубой глаз.
— Э-э-э, — кашлянув, говорю я, — меня зовут Сара. Я к вам от архитекторов «ФлеМаСи».
Повисает тишина.
— Да? — снова слышится из-за двери.
Оттуда пахнет чем-то затхлым, тяжелым, сладковатым; старомодный запах, одновременно пряный и нечистый.
— Мне нужно только кое-что прояснить… — Снова кашляю. — Я ассистентка Сигурда. Торпа.
Дверь приоткрывается еще на несколько сантиметров, и теперь я вижу собеседницу. Она маленькая и старенькая, за восемьдесят. Морщин у нее, собственно, немного, на лице во всяком случае, но сквозь жидкие седые волосы просвечивает голова, а шея — сплошные жилы и складки. На даме платье в синий цветочек, а ее голубые глаза такие, какие часто бывают у стариков: прозрачно-светлые и чуть влажные, за десятки лет выбеленные и обесцвеченные солнцем. На старческий запах накладывается запах сигарет. У нее маленький тонкогубый рот, который она облизывает розовым языком. На шее золотая цепочка. Теперь она улыбается мне и произносит, не сводя с меня взгляда:
— Ах вот оно что… Ассистентка Сигурда Торпа…
Язык у нее еле ворочается. Попадись она мне в клинике, я предположила бы, что она принимает сильнодействующее успокоительное. Я немного разочарована: совершенно очевидно, что передо мной не таинственная блондинка.
Я говорю:
— Да. Мне нужно прояснить кое-что. То есть нам. Бюро. Вы позволите? Можно войти?
Она медлительно кивает, закрывает дверь, звякает цепочкой, потом распахивает дверь настежь. Меня обдает запахом духов и старости: к тому же в квартире сильно накурено. Впечатление, что здесь не проветривали много дней. Я все-таки вхожу: набираю в легкие воздуха и ныряю в прихожую. Хозяйка босая, в руке мундштук с сигаретой.
— Мне нужно кое-что выяснить, — говорю я, пока та закрывает и запирает за мной дверь.
— Входите, входите, — говорит старушка.
Она проходит вперед, в гостиную; я иду вслед за ней. Накурено — хоть топор вешай. Полутьма, потому что жалюзи опущены; но солнце такое яркое, что в щелки полосками пробивается свет. Одна полоска освещает безделушки на каминной полке; другая наискось пересекает темный стеллаж красного дерева; третья, отразившись от стеклянного колпака, стоящего на разгрузочном столике возле обшитого парчой гигантского кресла, слепит мне глаза. Хозяйка присаживается на краешек стула из блестящего темно-коричневого дерева. Свои седые волосы она закрепила пластиковым крабиком. Стряхивает пепел с сигареты в огромную эбеновую пепельницу. Я разглядываю обстановку, главным образом чтобы не смотреть на саму хозяйку. Взгляд скользит по старомодной мебели, по картинам на стенах: неумелый живописный портрет двух детишек в матросках; в серебряной раме — строгий мужчина в форме.
— Чаю не хотите? — спрашивает старушка.
— Да, пожалуйста, — говорю я.
Но она не трогается с места; снова стряхивает пепел с сигареты, затягивается. Я смотрю на ее голые ноги, опухшие, синеватые. Она аккуратно гасит сигарету, вынимает окурок из мундштука и кладет в пепельницу. Поднимает мундштук повыше; рассматривает витиеватый узор на нем и спрашивает:
— Нравится?
— Да, — говорю я, сглотнув.
Какой тут сухой воздух… Надо было взять с собой воды.
— Это я в Париже купила, — говорит хозяйка. Кладет мундштук в стоящую на столе коробку, тщательно закрывает ее и отодвигает в сторону. — Так, дешевка на самом деле.
Я киваю. Она поднимается со стула.
— Вы садитесь. Пойду поставлю чайник.
Отодвинув портьеру, старушка покидает комнату. Я смотрю на стул, с которого она встала, на истертую донельзя подушку из дорогостоящей ткани. В этот момент что-то касается моей ноги. Я подскакиваю на месте. О мою ногу трется пушистый жирный кот. Он и ухом не повел, когда я дернулась. Из глотки кота исходит низкое мурчанье; не представляю себе, как у кошек получается этот звук, инородный какой-то, не похожий на звуки, которые могут издавать живые существа. Кот ластится ко мне. Я не шевелюсь. Наконец это надоедает ему, и он неторопливо следует дальше, высоко задрав хвост. Посреди комнаты оборачивается и смотрит на меня узкими зелеными глазами. Тут я вижу, что на стеллаже что-то шевелится. Вдоль ряда книг с красными корешками, выше полки, на которую падает полоса света, крадется кошка. С кухни доносится бряканье посуды. Повернув голову, я окидываю взглядом диван; и точно, там лежит еще один кот, белый, но такой же жирный, такой же пушистый, как тот, что терся о мою ногу. Не понимаю, почему Сигурд никогда не рассказывал мне про это — про сигаретный дым, про кошек…
В комнате беззвучно возникает хозяйка квартиры. Теперь у нее в волосах тиара, из таких дешевых, которые маленькие девочки мечтают получить на Рождество: с пластмассовыми драгоценностями и блестками. Я никак на это не реагирую; не представляю, что можно было бы сказать.
— Чайник на плите, — говорит хозяйка.
— Угу, — говорю я. — Вы ведь фру Аткинсон?
— Да, — улыбается она. Во рту не хватает несколько зубов. — Это я. Очень приятно.
Носками внутрь она приседает в книксене — и в это мгновение кажется ребенком.
— Сара, — представляюсь я.
— Да. Вы сказали.
— А ведь, — неуклюже спрашиваю я, — в смысле, Сигурд ведь здесь что-то проектировал? В этой комнате?
Она трясет головой. Мимо ее ног проскакивает в сторону кухни четвертая кошка.
— Я не совсем понимаю, — тяну я время, а мой мозг изо всех сил пытается найти правильный подход к делу, — не вполне понимаю; он ведь проектировал работы по расширению подвала, кажется?
Я не привыкла вытягивать из людей сведения обманом. Психологам позволено расспрашивать о глубоко личных вещах. Очевидно, с ассистентами архитекторов дело обстоит иначе. Фру Аткинсон наблюдает за мной, на ее лице стеклянными шариками вертятся маленькие глазки; потом говорит:
— Мой муж в море. Вы это знали?
— А, — бестолково откликаюсь я, — нет, не знала.
— Он — любовь всей моей жизни.
Она показывает на фотографию, стоящую на столике возле дивана. Жених и невеста: мужчина в костюме, женщина в белом платье по щиколотку. Стоят перед маленькой церковью. Фотограф отошел слишком далеко, чтобы можно было разглядеть черты их лица; не разберешь, молоды ли они, хороши ли собой. Непонятно даже, та ли женщина на фото, что стоит сейчас передо мной.
— А что он делает в море? — спрашиваю я.
— Плавает, — говорит хозяйка, закрывая глаза. — Все плавает и плавает.
Я киваю. Она стоит неподвижно. Потом открывает глаза и делает шаг по направлению ко мне.
— Идемте, я покажу вам ту комнату.
Берет меня за руку. Ладошка у нее маленькая и скрюченная, но сильная; стискивает мою как клещами. Я не хочу двигаться с места, не хочу углубляться в эту квартиру, хочу остаться поближе к выходу, но она тянет меня за собой. Мы минуем портьеру и выходим в темный коридор. Хозяйка ведет меня мимо какой-то двери к другой портьере из плотного бархата. Свободной ручонкой отодвигает портьеру. За ней другая дверь. Фру Аткинсон открывает ее.
За дверью светло и пусто: просторная комната с немытыми окнами, выходящими во двор, где стоят велосипеды. С облегчением вздыхаю; я уж было подумала, что эта темная квартира бесконечна. На улице сияет солнце. Во внутреннем дворике есть даже детская горка.
— Вот отсюда вниз будет вести лестница, — говорит хозяйка, не выпуская моей руки. — Когда вернется мой муж.
Повсюду лежат крупные листы фанеры, стоит ящик с надписью «Центр помощи лицам с ограниченными возможностями»; похоже, что тут собирались что-то строить, но не видно, чтобы работа была начата.
— А вы договорились о том, какой она будет, — спрашиваю я, — с Сигурдом?
Старушка вперяет в меня глаза, окидывает взглядом с головы до ног. Чуть не целую минуту мы так стоим: она смотрит, я ей не мешаю. Моя рука покоится в ее. И тут она говорит:
— Разве вы не знаете?
— Чего я не знаю?
— Сигурд представил свой проект еще до Рождества. Он здесь много месяцев не появлялся.
Я едва дышу, возвращаясь за ней в гостиную. Наверное, раз уж я здесь, нужно было вытянуть из нее больше, но нервы у меня на пределе, притворяться нет мочи. К счастью, она отпустила мои руки; дрожат они так, что видно невооруженным глазом. Единственное, чего я хочу, — это поскорее убраться отсюда. Но хозяйка не сворачивает на кухню, как я надеялась, когда мы шли назад по темному коридору. Она проходит в гостиную. Я безвольно плетусь за ней, втягиваю воздух в легкие, и они наполняются сладковатым пряным дымом, окутывающим всю мебель. Ничего не говоря, фру Аткинсон идет к столу, открывает футляр, куда она убрала мундштук из Парижа, и достает новую сигарету. Я устремляю взгляд на висящий на стене фотопортрет строгого господина в форме; дыши, приказываю я себе, дыши. С неумело намалеванной картины смотрят дети в матросках, мальчик и девочка, оба светловолосые и голубоглазые. О мою ногу снова трется тот же кот. Я снова взглядываю на мужчину в форме. На лацкане у него угадывается свастика.
— Вы, кажется, удивлены, — говорит хозяйка.
Она опять села, сидит и курит. Я молчу. Тиара съехала ей на лоб. Фру Аткинсон закрепила ее на волосах, но волосы такие жиденькие, косицами. На скрюченных пальцах золотые перстни.
— Полицейские тоже удивились, — говорит она. — Вот как, надо же; значит, Сигурд Торп говорил, что приходил сюда всю зиму… Он подготовил свои чертежи за месяц. Последний раз я его видела в ноябре.