— Гюндерсен, — откликается он.
— Это что такое было с системами наблюдения? — спрашиваю я.
— Что, Сара?
— Зачем в моем доме камеры наблюдения?
— Минуточку, подождите…
Я слышу звук шагов; потом Гюндерсен, кажется, открывает и закрывает дверь и говорит:
— Камеры, значит. Так…
— Они ваши?
Он вздыхает.
— Нет.
— Но вы о них знали?
— Да. Фредли с группой выявили их, осматривая дом.
Это уже несколько дней прошло…
— Ах так, — говорю я, и все во мне вскипает: какая несправедливость! Кто-то подглядывал за мной, когда я думала, что одна в доме… — А вам не пришло в голову поставить меня в известность? Вы не подумали, что мне, возможно, важно знать, что кто-то за мной подсматривает? Подслушивает?
Он молчит. Непривычно смирно молчит, сказала бы я.
— Какого черта, Гюндерсен! — воплю я. Теперь молодежь на перроне оглядывается на меня. — Вы ни словечком не обмолвились, позволили мне расхаживать по дому, в который несколько раз забирались, а я даже не знала, что за мной подглядывают!
— Я понимаю, почему вы сердитесь.
— Ах, вы понимаете? Значит, всё в порядке? Да я плевать хотела на то, понимаете вы, почему я злюсь, или нет. Я желаю знать, кто за мной шпионит. Желаю знать, кто установил в моем доме эти чертовы камеры.
— Сара, успокойтесь, пожалуйста. Выслушайте меня.
— Вы об этом сегодня упомянули. Когда мы говорили по телефону, я рассказала вам о пропавшем револьвере. И вы спросили меня. Саркастически. Почти дурачась, показалось мне. Про замысловатые системы наблюдения.
— Да, — мрачно отвечает Гюндерсен. — Неразумно с моей стороны. Подумал, что стоит проверить, не известно ли вам об этом…
— Ах, так… Оказалось, что нет, и вы решили оставить меня в неизвестности?
Он тяжело вздыхает. Мой гнев тоже понемногу стихает. Что толку-то.
— Мы обнаружили камеры. Фредли позвонила мне. Нужно было принять решение. Кто-то же установил их. Может, вы, чтобы следить за Сигурдом. А может, он, чтобы следить за вами. Мог быть третий человек, следивший за вами обоими или за одним из вас. Или их могли установить из-за нас. Вы могли их установить, чтобы мы их нашли. Чтобы создалось впечатление, что за вами кто-то следит.
— И какой в этом был бы смысл? — устало спрашиваю я.
— Я могу дать целый ряд возможных ответов. Но главное — их обнаружение могло означать массу разных вещей. Фредли тогда спросила: «Что будем с этим делать?» И я рассудил так: если я спрошу вас, вы скажете, что ничего о них не знали. И это нам ничего не даст. А вот если не спрашивать, а просто подождать и посмотреть, что будет, возможно, выяснится, откуда они и для чего.
— И что выяснилось?
— Ну, я пока не уверен на сто процентов… Но некоторые альтернативы исключил. Скажем так.
— И пока вы исключаете альтернативы, какой-то придурок наблюдает за моей личной жизнью?
— Похоже на то. Мне очень жаль, что так вышло, Сара. Правда.
— Да ладно, — устало говорю я. — Мне все равно, сожалеете вы или нет. Но раз уж вы так разоткровенничались, скажите хотя бы, сколько камер вы нашли?
— Две. Одну в прихожей и одну в вашей спальне.
— И в спальне?
— Да. И к ней был подключен микрофон.
В метро по дороге домой я пла́чу. Сначала тихонько. Потом в голос.
Все молчат. Никто не смотрит в мою сторону. Я превратилась в человека, с которым не хотят иметь дела. В странную невоспитанную женщину, которая громко плачет в общественных местах. Думают, наверное, что я пьяная. Наверное, они посочувствовали бы мне, если б знали, что недели не прошло, как умер мой муж. Но что скорее должно бы вызывать беспокойство, это полное мое равнодушие к тому, что они обо мне думают. От «Сместада» до «Майорстюа», потом на перроне станции «Майорстюа» и дальше до самого «Нурберга» я реву в три ручья. Рядом со мной никто не садится.
Арилль нашел камеру в спальне. Демонтировал все три и разложил на кухонном столе, чтобы показать мне. Маленькие такие, как резиновые наконечники карандашей со сменными стержнями; на них еще нужно нажать. Из них торчат хвостики проводков. С другой стороны плоский кружок размером с монетку. Радиопередатчик, поясняет Арилль. Вероятно, он посылает сигналы на компьютер или даже на телефон того, кто установил камеры. В какой-то момент в голосе Арилля звучит восхищение: подумать только, что могут современные технологии. Потом он показывает мне кусочки черного скотча, которым были прикреплены камеры. Та, что в подвале, — сбоку на потолочном светильнике. Кухонная — с внутренней стороны решетки на холодильнике. В спальне — на лампе. Микрофоны тоже крохотные; они были на кухне и в спальне. Если спрятать их хорошенько, то заметить очень трудно. Арилль, правда, считает, что эти были спрятаны не слишком хорошо, так себе; но их легко не заметить, если не знаешь, что именно ты ищешь, и особенно если нет никаких оснований подозревать, что они вообще есть в доме. Арилль тщательно обыскал его весь и не может исключить, что на чердаке ничего не осталось, но за подвал, лестничную клетку, первый и второй этажи ручается. В помещениях, где я провожу время, их теперь точно нет.
Потом Арилль демонстрирует мне систему безопасности. Да, неслабо. С наружной стороны входной двери установлена лампа с датчиком двигательной активности. Лампа включается, как только в зоне действия датчика кто-либо появится. Такая же установлена на двери террасы.
— Не бойтесь, если вдруг сработает, — говорит Арилль. — Обычно это означает, что просто кошка прошла или что-то в таком духе… Но если кто-то захочет влезть в дом и его внезапно осветят прожекторы, то определенный шок ему обеспечен.
К тому же над входом, под коньком крыши, установлена камера. У меня появляется чудесное ощущение удовлетворения: теперь камеры устанавливаю я. Съемка ведется непрерывно, а изображение передается мне и в центральную диспетчерскую в Экерне. Арилль помогает мне загрузить приложение, с помощью которого я смогу просматривать видео на своем телефоне. Мы залогиниваемся и видим крыльцо перед входом: никого.
Далее, на входной двери установлен хитроумнейший из замков: здоровенная такая бандура и к ней несколько ключей, а с внутренней стороны приделана крепкая цепочка. Арилль показывает мне датчики движения, смонтированные в прихожей, на кухне, возле двери на веранду и на лестнице на второй этаж. Они нашли камеры как раз, когда монтировали датчики. Одну видеокамеру Арилль прикрепил к стене перед моей спальней, так что у меня теперь есть глаза на лестнице и возле двери в спальню. Он показывает мне, как работает еще один здоровенный замок — на двери спальни, и у меня теперь всяких ключей как у привратника. На окно моей спальни приделан сверхкрепкий крюк, так что теперь я ночью могу приоткрыть окно, и все равно будет почти невозможно в него влезть. Если включится сигнализация, поднимется жуткий вой на весь дом; его услышат в их диспетчерской с круглосуточным дежурством, откуда всегда следят за происходящим два помощника Арилля, Кристоффер и еще один. Как только сработает сигнализация, дежурный вскочит в машину и с дороги позвонит мне. Арилль показывает, как отключать звук, но советует делать это не сразу: пусть лучше повоет пару минут, чтобы отпугнуть злоумышленника. Кристоффер позвонит и скажет «октавия», на что я должна ответить «ризотто». Кодовые слова выбирает Арилль, на тот случай если забиравшийся ко мне человек знаком с моей манерой думать. Все это так сложно, но мне нравится. Мне всё нравится: связка ключей, приложение с видеонаблюдением, кодовые слова… Я чувствую себя в безопасности.
Уже почти восемь, когда Арилль заканчивает работу и собирается уходить. Наверняка обычно он заканчивает работу гораздо раньше.
— Спасибо вам за помощь, — говорю я.
Он пожимает плечами и внезапно кажется совсем юным.
— У меня самого дочь. Это могла быть она…
Мы прощаемся, и Арилль уезжает. Я возвращаюсь в дом, запираю дверь на ключ и цепочку и поднимаюсь наверх. Осматриваюсь по сторонам в своем доме, укрепленном как настоящий бастион. Я дома.
Теперь все будет по-другому, обещаем мы друг другу. Под новогодние петарды, окрашивающие южное небо в красный, синий и зеленый цвета, чокаемся бокалами с дешевой «шипучкой». Мы возьмем Тенерифе с собой домой — ведь тут мы такие, как на самом деле; мы правда такие, заверяем мы друг друга. Так ведь было. Нам никогда не было скучно вместе. Мы всегда заботились друг о друге. Просто за последний год накопилось проблем — с домом, деньгами, работой… Но теперь все будет по-другому.
— Я больше не буду нюхать табак, — говорит Сигурд. — Дурацкая привычка.
— Я больше не буду зудеть, — отвечаю я. — Да, ремонт затянулся, но я же знаю, что ты делаешь всё, что в твоих силах.
— А я не буду приставать к тебе, чтобы ты искала новых пациентов.
— А я не буду тебя пилить, когда у тебя пойдет аврал на работе и придется задерживаться допоздна.
— А я не буду оставаться допоздна часто. Обещаю. С Аткинсонами я завязал.
Мы скрепляем нашу договоренность поцелуем. Отныне все будет по-другому. Но нам уже страшно. Словно упоминание будничной жизни в Осло здесь, в отпуске, когда нам так хорошо, грозит все испортить. Больше мы об этом не заговариваем.
Сначала все идет хорошо. Сигурд не работает так много по вечерам. Я не упоминаю ванную, в которой почти невозможно мыться. Иногда мы вместе выходим куда-нибудь поесть: не в дорогие рестораны, но время от времени идем посидеть в паб, а потом в кино. На мой день рождения он заказывает столик в ресторане среднего класса: мы потягиваем вино и пытаемся возродить настроение как на Тенерифе. Получается не совсем то. Возвращаемся домой в половине первого и перед сном занимаемся сексом.
Когда все изменилось? Когда Сигурд начал задерживаться на работе? Поздно вернувшись домой в феврале, он рассказывает, что снова пришлось ехать к Аткинсонам: ну никак она не уймется, говорит он. Теперь оказалось, что на лестнице темнее, чем она рассчитывала; придется все переделывать. В кармане его куртки я нахожу снюс.