— Опять табак нюхаешь? — спрашиваю я, а он, тяжело вздохнув, отвечает:
— Табак помогает мне сосредоточиться, когда я работаю допоздна. Но это не так, как раньше, это только временно.
Я чищу зубы, не снимая обуви, потому что бетонный пол в ванной ледяной. И думаю: а почему я должна молчать, если он этого не делает?
— Не хочу возвращаться к прошлому, — говорю я, — но в ванной такая холодина, мочи нет… Может, съездим на выходных, выберем плитку и кабели для теплого пола? Ну, просто чтобы уж начать, а?
— А расплачиваться чем будем? — спрашивает Сигурд. — Мне наличка как-то не слишком оттягивает карманы; может, тебе?
Не как раньше, говорим мы. Мы не предъявляем друг другу претензий.
А бытовые проблемы можно и обсудить…
Не знаю, когда и как мы вернулись к старому. Как-то незаметно. Ровно так же, как незаметно мы перестали говорить о том, что теперь у нас все иначе, чем было до Рождества. Вот так незаметно все и перестало быть иначе.
Сигурд задерживается на работе. Шлет эсэмэску: «Буду поздно». Возвращается в девять-десять. Разогревает на кухне остатки ужина, а если я не готовила, намазывает бутерброд. Я все реже готовлю что-то специально на ужин — какой смысл? Он усаживается перед телевизором, ставит на колени компьютер. Я ложусь первая. Сигурд говорит, что скоро придет. Как правило, к тому времени когда он ложится, я уже сплю. Если я еще не заснула, мы все равно слишком устали для чего-либо еще, кроме небрежного поцелуя. Утром он собирается за десть минут и уходит. Я никогда никуда не ухожу, я вечно дома.
Сигурд рассказывает, что собирается поехать с ребятами на дачу, и я с трудом удерживаюсь от желания спросить, как у него находится на это время, когда ванная до сих пор в жутком состоянии. По электронной почте приходит письмо из Аргентины от Роньи, она там преподает английский и учится танцевать танго. Мне на дачу ехать не с кем.
Ранним утром, когда Сигурд ушел, было еще темно. Проснулась я оттого, что он наклонился, поцеловал меня в лоб и прошептал:
— Я пошел. Ты спи, спи.
Его шаги на лестнице я еще слышала, но заснула прежде, чем за ним захлопнулась входная дверь.
Пятница, 13 марта: Крукскуг
Из сна меня вытряхивает звон. Даже не звон — звук куда пронзительнее. Больше похож на раскаты грома или на вой. Подскочив в постели, я на ощупь, почти ничего не видя, полулежа шарю на тумбочке в поисках телефона, чтобы сориентироваться во времени, но бросаю эту затею и тороплюсь прикрыть уши подушкой. Прижимая ее локтем к обоим ушам, другой рукой исхитряюсь нащупать мобильник. Времени половина пятого; на экране большими буквами высветились слова ТРЕВОГА! ТРЕВОГА! ТРЕВОГА! с возбужденными восклицательными знаками. Я встаю и, шлепая по холодному полу босыми ногами и все так же прижимая к голове подушку, бреду к панели управления, установленной Ариллем. Мне нужно сначала приложиться к ней пальцем, чтобы система распознала меня по отпечатку, а потом набрать код, но беспрестанно завывает сирена — зловеще, устрашающе и настолько оглушительно, что ушам становится нестерпимо больно, как только я роняю подушку. Набирая код в первый раз, ошибаюсь, потому что как раз в этот момент падает подушка, и панель издает пронзительный высокочастотный писк, который слышно только в промежутках между завываниями сирены. Со второй попытки набираю код правильно, и какофония унимается.
Наступившая после дикого воя тишина кажется непривычной. Арилль не обманул: сигнализация работает как надо. Не удивлюсь, если она перебудила весь Нурберг. Я валюсь на постель с ощущением, что от громких завываний сирены я оглохла и обычных ночных звуков — поскрипывания досок, шелеста ветра, едущей по улице машины, поезда метро у станции «Холстейн» — не слышу. Внезапно гудит телефон.
— Алло? — говорю я.
В наступившей после сирены тишине мой голос такой слабый…
— Октавия, — слышу в трубке.
— Ризотто, — отвечаю я.
— Это Кристоффер из охранного предприятия Арилля.
— Здравствуйте.
— С вами всё в порядке?
Я еще не успела осознать, всё или не всё.
— Вроде да, — говорю.
— Где вы находитесь?
— У себя в спальне.
— Замок в двери не поврежден?
Я иду проверить. Толстая цепь весит так же, как висела, когда я ложилась. Я дергаю дверь: она плотно сидит в раме.
— Нет, — говорю. — Цел.
— Хорошо. Я сейчас спускаюсь в гараж и через пятнадцать минут буду у вас. Из спальни не выходите, я приеду и осмотрю дом.
— О’кей.
Помощник юн, но не теряется в кризисной ситуации.
— А вы пока можете просмотреть видеозапись, — говорит он.
Когда перед тобой поставлена задача, чувствуешь себя лучше. Как только мы заканчиваем разговор, я открываю приложение. Сидя в своей постели, смотрю, что происходило перед входной дверью за пять минут до того, как включилась сирена. Система Арилля придает уверенности в своих силах. Я уже не беззащитная клуша, зависимая от усилий полиции, не проявляющей особой заботы о моем благополучии; теперь наконец я и сама могу контролировать ситуацию. Тычу в значок «воспроизведение», вижу на экране темное изображение места, где еще ничего не произошло, и чувствую определенное удовлетворение при мысли о том, что шпионю за шпионом.
Всю первую минуту я просто пялюсь в пустой экран. Потом совершенно неожиданно вспыхивает свет. Я вижу крыльцо, а на нем — одетую в черное фигуру с тянущейся к двери рукой. На свету фигура замирает и пару секунд стоит не шевелясь. Потом скрывается из зоны действия камеры. Несколько минут не происходит ничего. Текст внизу экрана гласит, что в 4.33 произошло автоматическое включение света. Через две минуты свет выключается. Я жду. Проходит еще минуты две. Снова включается свет; какой-то предмет пересекает экран с такой скоростью, что я едва успеваю заметить его, пропадает, а внизу картинки высвечиваются слова ТРЕВОГА! — то же предупреждение, что и на телефоне до того. Я всматриваюсь в изображение еще две минуты, пока оно не гаснет. Больше ничего не происходит. Ушел ли шпион или попробовал влезть в дом в другом месте, непонятно, но раз сирена больше не включалась, проникнуть внутрь ему не удалось. Я переключаюсь на запись с лестничной клетки. Там пусто.
Минуты идут; ничего. Я уже не испытываю такого испуга, как сразу по пробуждении; я чувствую себя в безопасности с телефоном в руке в своем укрепленном убежище — в спальне. Разумеется, на тумбочке Сигурда у меня лежит кухонный нож — на всякий случай, — но теперь, кажется, он вряд ли мне понадобится. Одна толщина цепочки на двери внушает уверенность в моей неуязвимости. Я обеспечила себе надежную защиту.
Прокручиваю запись снова. Теперь видно, что темный экран не совсем темен: благодаря далекому уличному фонарю очертания одетой в черное фигуры можно разглядеть еще до того, как вспыхивает свет. Потом экран заливает светом, и черная фигура, до этого двигавшаяся и, как я уже говорила, тянувшая руку вперед, останавливается, а потом скрывается в тень. Быстро. Пятясь. Словно обжегшись. Я прокручиваю запись еще раз. Эпизод короткий, всего шесть секунд. Я смотрю его снова и снова.
Черная фигура не выглядит особо пугающей. Во-первых, этот человек сам безумно перепугался, когда включился свет. В нем проступает что-то жалкое. От убийцы-психопата я этого не ожидала. Во-вторых, фигура тоньше, чем я думала, более гибкая. Чем внимательнее я всматриваюсь в кадры, тем отчетливее вижу это. Мой шпион или совсем молоденький парнишка, или, может быть, женщина. Лица не разглядеть: на него опущен капюшон, а как только включается свет, фигура опускает голову. Хитро: так камера не запечатлеет черты лица. Но отступать с опущенной головой еще и трусливо.
С каждым просмотром я чувствую себя все увереннее. Так вот кто нагнал на меня страху после исчезновения Сигурда… До такой паранойи, что я уж опасалась за свой рассудок, меня довел этот щуплый пугливый человечек. Это существо, замирающее в ужасе, если его — или ее? — осветить. Со склоненной головой, словно побитая собака, пятящееся вон из освещенного круга. А теперь я за ним слежу. Я его спугнула. Поймала на камеру.
Поначалу меня разбирает смех. Я останавливаю кадр в тот момент, когда черная фигура делает первый шаг от двери назад. И тут меня охватывает гнев, сдавливающий горло. Руки и ноги наливаются энергией, рвутся в бой. Я дышу тяжело и резко. Хватаю с тумбочки Сигурда кухонный нож, вскакиваю с постели, отключаю сигнализацию, отпираю дверь спальни.
В доме темно и тихо. Я быстро спускаюсь с ножом в руке. Убедившись, что на кухне и в гостиной всё по-прежнему, смелею и следующий пролет преодолеваю во весь опор, с топотом. Раззадорившись, забываю об отстающих планках — и с размаху жахаюсь пальцами левой ноги об одну из них.
Матовое стекло, вставленное Сигурдом во входной двери, разбито. Сквозь зияющую в нем круглую дыру видны деревья по сторонам дороги. В комнату задувает прохладный ночной воздух. Среди осколков на полу валяется какой-то предмет. Я подхожу. Опускаюсь на корточки. Поднимаю его. Раскрываю ладонь.
Стеклянный поплавок. К нему прицеплены ключ и клочок бумаги. Ключ блестит. На бумаге характерным наклонным почерком Маргрете подписано: Крукскуг.
Я жду Кристоффера, сидя у кухонного стола. Слышу, как он паркует машину, отпирает замок, как ходит внизу, открывая двери, как поднимается по лестнице. Увидев меня, вздрагивает.
— Привет, — говорю я.
— Привет. Что-то случилось?
— Нет.
— А я видел внизу кровь…
— А, — говорю я, взглянув на ногу, — это я. За планку запнулась. Ничего страшного.
Кристоффер медленно кивает.
— Вы же собирались ждать меня в своей комнате?
— В дом что-то забросили. Надо было посмотреть что.
В его взгляде читается недоверие, и я выдаю козырной довод:
— Это же могла быть зажигательная бомба, или как там оно… коктейль Молотова.