Полицейский отомкнул наручники, попросил меня развести руки в стороны и прохлопал все мое тело так, как это делают на контроле безопасности в аэропорту. Тщательно. Я стояла столбом. Фредли читала что-то у себя на телефоне. Закончив, парень отошел к подоконнику, прислонился к нему. Фредли продолжала читать. Я села, дожидаясь, пока она закончит. Полицейский тоже ждал.
— Скоро мы вас отпустим, — обратилась ко мне Фредли. — Мы только ждем, когда подъедут наши сотрудники.
Я кивнула. Какая она деятельная; взгляд постоянно в движении, высматривает непредвиденные обстоятельства… Старается держать ситуацию под контролем. Хорошо бы она сказала что-нибудь обнадеживающее. Например, «она задержана, вам больше нечего опасаться» или «наконец дело раскрыто». Но тут зажужжал ее телефон.
— Позже поговорим, — сказала Фредли, выходя из комнаты.
Полицейскому с родинками все так же не сиделось на месте, но больше он ко мне со своими наручниками не лез. Еще с час мы все оставались на даче.
Потом двое полицейских, ворвавшихся туда позади Фредли, отвезли меня в столичное управление полиции. Они сидели впереди, я — сзади. За всю дорогу я не проронила ни слова.
Здесь меня передали в руки одетой в гражданское женщины по имени Янне. Наверное, она у них вроде секретарши в приемной: к ее джемперу английской булавкой был прицеплен бейджик с именем. Она предложила мне бутылку воды и два багета с ростбифом и с креветками, сказав: «Я бы посоветовала креветки». Я выбрала креветки.
— Поешьте, — сказала Янне. — Кто его знает, на сколько вам придется у нас задержаться…
Приятно было ощутить заботу. Багет оказался сухим, но я его все-таки съела, утешая себя тем, что Фредли в общем-то осадила полицейского, заковавшего меня в наручники.
После беседы с серьезными следователями это уже мало меня утешает. Они были так бесстрастны… Невозможно понять, что они думают, а из того, что говорят, ничто не успокаивает. Ни словечка из серии «расслабьтесь», «скоро пойдете домой»… Разве не это должны говорить человеку, которого едва не убили?
Часы идут. Заняться нечем. Янне притащила мне старые журналы; я листаю их, читаю про знаменитостей — у кого родился ребенок, кто от кого ушел; но ничто не интересует меня, ничто не задерживается в памяти. Хоть бы Гюндерсен был здесь. Хоть бы Фредли пришла. Хоть бы мне рассказали что-нибудь. В подсознании то и дело всплывает выкрик Веры: господи, остановите же ее.
Янне приносит мне кофе. Часа в четыре она дает мне роман, название которого на обложке напечатано шрифтом с завитушками. Янне нахваливает мне эту книгу. Это история про английскую аристократку, которая влюбляется в конюха, говорит она, и ее семья негодует, но тут начинается Первая мировая война. Я беру книгу. Читать ее у меня нет ни малейшего желания, и я, разумеется, не собираюсь этого делать, но рада, что кто-то подумал обо мне. Меня подмывает выспросить у нее, каков мой статус, как долго, по ее мнению, мне придется здесь сидеть и чем, по ее опыту, заканчиваются подобные дела, но я ничего не говорю.
Около пяти Янне сменяет неулыбчивая женщина постарше; она далеко не столь приветлива. Я пытаюсь как-то истолковать эту перемену: что, я теперь под более строгим наблюдением? Это что, шаг на пути в камеру? Но все это не обязательно имеет какое-то значение. Сделать глубокий вдох, начать сначала… Не очень-то у меня получается. В половине восьмого я все-таки принимаюсь за одолженный мне роман. Янне права: он оказывается вполне себе увлекательным.
Зачем Вере убивать Сигурда? Зачем шпионить за нами, устанавливать камеры, влезать в наш дом? Почему она хотела меня застрелить? Гюндерсен спрашивал меня о моих пациентах: нет ли среди них таких, кто меня ненавидит, кто в меня влюблен… Я категорически отрицала это. Но потом прошлась мысленно по всему списку, и хотя кое о ком я могла бы с натяжкой предположить нечто подобное, но о Вере — ни за что в жизни.
Всего у нас с ней было сеансов восемь. Она приходит раз в неделю, никогда не отменяет встречи. Необходимость терапевтической помощи обосновывала тем, что не может найти смысл в жизни, — ну и сложными отношениями. С женатым любовником старше ее… Так это был Сигурд?
Сигурд изменял мне? Что Вера светленькая и молодая, конечно же, не прошло мимо моего внимания. И она обратилась за помощью к жене из-за проблем с мужем этой жены?… Я встаю, хожу взад-вперед по комнате. Не хочу даже думать об этом, но не думать не могу.
Вот они знакомятся в баре. Собственно, Вера еще малолетка для этого, но ее пустили, не спросив документы. Она в приподнятом настроении, опьянена собственной дерзостью; усаживается за стойку и оглядывает зал. А там Сигурд с приятелем. Зашли убить время. Приятель — Ян-Эрик, наверное… дa, точно Ян-Эрик — уже собирается домой, а Сигурд говорит: да ладно, посиди, возьмем еще пивка… Ему не хочется домой, к вечному ремонту и другим делам, не хочется домой ко мне. И он идет к стойке за последней порцией пива — а там она…
Наверняка это он завязывает разговор. Может быть, комментирует обстановку в зале: видишь, как тут темно? А вот если снести целиком вон ту стену и вставить большие окна, сразу стало бы намного светлее. Что-нибудь в этом стиле. Вера кивает, словно Сигурд выдал какую-то невероятно мудрую мысль. Соглашается с ним. Наверное, он хорошо разбирается в таких вещах? Ну да, говорит Сигурд, я ведь архитектор. Нарочито скромно улыбается; он ведь всего только жалкий рабочий муравей в маленьком бюро, но у него есть свое твердое мнение о направлении, в котором развивается норвежская архитектура. Сигурд делится своими представлениями о вкладе, который стоило бы привнести в это развитие. Не проходит и пары минут, а он уже живописует, каким образом можно организовать пространство для лучшего взаимодействия между использующими его людьми. Подходит Ян-Эрик; мне пора отчаливать, говорит он. Сигурд кивает. Ян-Эрик уходит, а Сигурд остается с Верой. Он вещает. Вера внимает. Она что, умеет слушать лучше меня? Впитывает его слова с искренним энтузиазмом, тогда как я давно уже только делаю вид? Расспрашивает о подробностях, тогда как я жду не дождусь, когда же он выговорится? Он ведь делает выводы из того, как она кивает, приоткрыв рот и не сводя с него глаз, словно боясь упустить оброненное им слово. Значит, она заслушалась его рассказами? Он находит ее очень умной. Исключительно потому, что она прислушивается к нему. Может, он ей так прямо и говорит: ну ты и умница. Должно быть, особенно это пришлось Вере по вкусу. Она одаривает его сияющей улыбкой: да, спасибо, вообще-то и вправду умница…
Я не слишком вредничаю? Не слишком карикатурно рисую их — самовлюбленного мужчину, наивную девушку, стереотипное знакомство? Может быть, всё было совсем по-другому. Может быть, родители Веры — друзья Маргрете. Может быть, они встретились на Ханкё, где она снимает домик на лето, в тот единственный уикенд, когда он поехал туда один…
Да какая разница, как они познакомились. Все сценарии, которые я себе рисую, — всего лишь прелюдия к единственно важному продолжению. Они снимают номер в гостинице возле бара. Открывают дверь пристройки на Ханкё. Поднимаются в нашу спальню в доме на Конгле-вейен или проходят последний участок пути к даче в Крукскуге, не в силах разомкнуть объятия, а потом набрасываются наконец друг на друга, срывают друг с друга одежду… Я вся горю, представляя себе это; меня бросает в такой жар, что приходится прибавить темп и в два шага преодолевать расстояние от одной стены до другой в этой тесной комнате, чтобы избавиться от ненужного прилива судорожной энергии. Почему она, Сигурд, почему? Как ты мог так поступить?
Как он умудрялся скрывать это от меня? Вечер за вечером встречаться с другой, а мне — всё Аткинсон да Аткинсон? Да, знаю, я и сама не без греха; я не забыла о той злосчастной ночи в Бергене. Но, Сигурд, ведь это случилось только единожды, и я за это заплатила… Без сил опускаюсь на диван, ложусь на спину, закрываю глаза. Хочу, но не могу заснуть: слишком светло, диван жесткий, живот болит. Я корчусь, пытаясь принять позу поудобнее. Сигурд, Сигурд, что ты наделал?
Часов около девяти хмурую женщину сменяет молодой мужчина. Он не заглядывает ко мне, но я вижу его, когда иду набрать воды из диспенсера в приемной, где он сидит. Мужчина читает; едва взглядывает на меня, когда я выхожу из своей комнаты. Не говорит ничего, никоим образом не дает мне понять, долго ли мне еще ждать, придут ли за мной. Не отрывает глаз от книги, но когда я открываю дверь в комнату, где меня оставили ждать, и оборачиваюсь, то встречаюсь с ним взглядом.
В пятницу неделю назад Вера сидела у меня в кабинете и рассуждала о доверии. Огрызнулась на меня: у вас друзья есть вообще? Злится, подумала я тогда. При нашей первой встрече она, здороваясь со мной за руку, сильно ее сжала. Большинство моих пациентов, войдя, оглядываются по сторонам, смотрят на большое окно, на кресла. Так обычно ведут себя люди, войдя в незнакомое помещение. Но не Вера. Она смотрела прямо на меня. Сжимала мою руку в своей дольше, чем другие; так долго, что мне пришлось усилием воли заставить себя не выдернуть свою руку. Сжимала так, что обручальное кольцо врезалось в другие пальцы.
А не возникало ли у меня раз или два во время наших сеансов неприятное чувство, испытанное при первой встрече? Как-то в сильный дождь Вера пришла ко мне промокшая и продрогшая. Я протянула ей бумажные салфетки и настроила обогреватель, чтобы грел сильнее, заметив, что так она быстрее обсохнет и не простудится. Она шваркнула салфетки на стол и дрожащим от негодования голосом процедила: «Ну и хрень».
— Что именно? — спросила я, но Вера не ответила.
Попозже, когда она немного обсохла, я спросила, что она имела в виду. Вера пожала плечами. Я попробовала найти объяснение за нее: ты будто рассердилась на меня, когда я пыталась проявить о тебе заботу…