— Просто я промокла и замерзла, — сказала она.
— Ты сказала «ну и хрень».
— Это я про погоду.
Сеансы с ней давались мне тяжело. Это бывает, когда у пациента депрессия. Тяжелое бремя уныния, безнадежность могут передаться терапевту, и обоим кажется, что все усилия тщетны. Но с Верой дело обстояло не так. Мы скорее топтались на месте. Она хотела говорить о своем любовнике. Или обсуждать вечные темы: любовь, смысл жизни… И не хотела касаться остального: родители, школа, подруги, настоящая жизнь. Не подпускала меня близко. Проверяла меня? Хотела разобраться, что я за человек? Или хотела выведать у меня что-то, узнать, как живется нам с Сигурдом? Меня охватывает легкая паника; я пытаюсь вспомнить. Обычно я мало что рассказываю о себе пациентам, в психотерапии это не принято, но и мне случалось упомянуть то одно, то другое. Что я рассказывала Вере о своей жизни?
И когда она позвонила мне на этой неделе… Оставила сообщение на ответчике: «Мне нужно с вами поговорить, вы мне перезвоните?» Так не похоже на нее… Зачем Вере срочно понадобилось со мной поговорить, почему нельзя было дождаться сеанса? Она что, послушалась моего совета и в трудную минуту решила обратиться ко мне? Я тогда набрала ее номер, а она ответила: «Да нет, ничего важного». Я удивилась, но в последующей суматохе не придала этому значения.
Однако когда доходит до этого, я не могу мыслить ясно. Мне так больно… Я так измотана, так утомлена бесконечным ожиданием, и мне так страшно… Я, должно быть, прикорнула на этом диване часов в одиннадцать, проспала больше часа, свернув затылок набок; теперь уже перевалило за полночь, а я все еще изолирована в этой комнате.
Комната, в которой я сижу, выходит в коридор с большим количеством закрытых дверей. Кабинеты, наверное, или помещения для совещаний, или, может быть, здесь есть еще такие комнаты ожидания, как эта, где люди сидят и не знают, сколько им еще сидеть, пока за ними не придут и не уведут куда-нибудь или не выпустят. В средней части коридора располагается своего рода приемная, где сейчас несет ночное дежурство молодой мужчина. Я иду к нему. Пол, по которому я ступаю, абсолютно не цепляет подошву: касаясь мягкого покрытия, моя обувь не производит ни звука. Кажется даже, что я вовсе вычеркнута из реальности. Он вскидывает глаза, только когда я оказываюсь прямо перед ним. На столе лежит раскрытая книга по специальности, судя по обложке; но может, и нет.
— Я только в туалет, — говорю.
Он кивает и показывает на две двери напротив. А то я не нашла бы туалет, проведя тут почти двенадцать часов… В зеркале над раковиной отражается мое лицо. Бледное, измученное; глаза какие-то странные, выпученные… Может быть, оно кажется таким, потому что тут яркий свет… Но видок такой, будто я увидела что-то жуткое. Сходив в туалет, споласкиваю лицо, пытаюсь взбодриться. Уже ночь, а мне так и не удалось как следует поспать с тех пор, как вчера в половине пятого утра сработала сигнализация; и кто знает, когда мне теперь удастся выспаться?
В дверях комнаты ожидания я сталкиваюсь с полицейским в форме. Ему лет сорок — сорок пять, у него густые каштановые волосы и очки с круглыми стеклами.
— Сара Латхус? — спрашивает он.
— Да.
— Ну вот, теперь можете идти.
Я выдыхаю, громко и отчетливо.
— Извините, что пришлось так долго вас тут продержать, — говорит он, пока я собираю манатки — джемпер, куртку, рюкзак. — Надо было уточнить кое-что, но теперь всё в порядке.
— Ничего, — устало откликаюсь я, и внезапно на меня накатывает полнейшее равнодушие ко всей этой свистопляске. Единственное, чего я хочу, — упасть в постель.
Полицейский провожает меня до выхода, показывает дорогу. Я тащусь следом.
— Вам пока еще сообщили очень мало информации, — говорит он мне на ходу, — но вы ее получите, обещаю. Просто на данной стадии расследования разглашать ее нельзя.
— Критическая фаза, — уточняю я.
— Именно. Но потом вас вызовут сюда и подробно обговорят все произошедшее… ну то есть, вам сообщат больше информации, чем во время сегодняшнего снятия показаний.
— О’кей.
В лифте мы молчим. У самого выхода полицейский вдруг говорит:
— Да, вот еще что. Лучше бы вам несколько деньков дома не появляться. Нам нужно произвести там следственные действия. Вам есть у кого остановиться?
— Да.
— Отлично. Мы с вами свяжемся. Пойду закажу вам такси.
И он уходит в здание. Я остаюсь. Сыро и холодно, я кутаюсь в куртку. И вдруг соображаю, что не спросила его, где теперь Вера.
Но тут подъезжает такси. За рулем немолодой пакистанец. Я валюсь на гладкие кожаные подушки.
— Вам куда? — спрашивает он.
— В Нордстранд, — говорю я.
Суббота, 14 марта — понедельник, 16 марта: Нордстранд
Единственное, чего я хочу, — это играть со своими племянниками. Не хочу больше думать ни о Сигурде и Вере, ни о расследовании, наблюдении или револьвере. Хочу просто строить шалаш, играть с конструктором «Ниндзяго», пожарными машинками и пиратскими кораблями.
Я веду мальчиков в магазин купить субботних вкусняшек. Младший сидит в коляске, двое старших идут слева и справа от меня и не переставая тараторят. «А знаешь?… а знаешь?… а знаешь?…» — выкрикивают они, перебивая друг друга. А знаешь, на этой улице живет колдунья? Я делаю изумленное лицо. Не может быть, правда колдунья? Мальчики увлеченно показывают, объясняют, как они мимо того дома ехали на великах, а она вышла на крыльцо и кричала им вслед. Славные мальчуганы. Как им все интересно: велосипеды, футбол, соседи, среди которых есть, оказывается, колдуньи и волшебники… Как же я не понимала, сколько новых впечатлений они могут дать!
И я дурачусь вместе с ними. Усаживаюсь на пол и строю железную дорогу, петляющую вокруг ножек стола в гостиной. Достаю пластилин и мозаику, леплю и складываю вместе с ними. Удивляю саму себя тем, что не утратила забытых навыков. Я умею складывать из бумаги «гадалку», у меня хорошо получается рисовать собачек. Предлагаю родителям — пусть отдохнут! — загнать мальчишек в постель, а потом сижу в их спальне, пока дети не уснут. Двое старших спят в одной комнате; я присаживаюсь на край кровати, читаю им книжки, рассказываю сказки. Не ухожу долго-долго. Обычно с ними разговор короткий: одна книга — и на боковую, а я рассказываю сказки, пока им нравится слушать. В глубине души я хотела бы, чтобы они вовсе не засыпали и я бы всё сидела и вела с ними разговоры. Но в конце концов они засыпают, и я глажу их, спящих, по головам.
Ночами мне хуже всего. Я ложусь только тогда, когда от усталости начинаю клевать носом перед телевизором; но стоит мне убраться на спальный диван в свою комнату, и сна как не бывало. Чтобы прогнать мысли, я измышляю разные стратегии: сосчитать обратно от ста с пропуском каждого третьего числа, вспомнить как можно больше городов, названия которых начинаются со всех букв алфавита по очереди. Хочу усыпить себя хитростью. Удается лишь отчасти. Чем более усталой я себя чувствую, тем легче из моего подсознания всплывает Сигурд. И Вера тоже. Я никак не могу перестать думать о Вере. Когда же наконец проваливаюсь в сон, сплю беспокойно. Просыпаюсь совершенно не отдохнувшей: плечи свело, в голове туман. Но стоит мне встать, как на меня накидываются мальчишки, и я говорю их родителям: «Спите-спите, я их займу», — и опускаюсь на пол вместе с детьми, благодарная им за то, что они на время отвлекают меня от тревожных мыслей.
На вторую ночь я просыпаюсь от жажды. Даже дом Анники и Хеннинга в темноте кажется чужим. Тишина. Все они спят на втором этаже, и, проходя на кухню попить, я слышу только собственные шаги. Никто наверху не ворочается в постели? Не храпит, не кашляет во сне? Никаких признаков, что в доме есть люди? Но нет, ни звука, только где-то вдали проезжает автомобиль, да вот я плетусь по полу.
Пока наполняю стакан водой, у меня возникает ощущение, что за мной наблюдают. Не понимаю, как я это почувствовала; держу стакан под струей воды из крана, а боковым зрением воспринимаю какое-то шевеление. Повернув голову к окну, вижу, что там что-то движется. Пять леденящих кровь секунд я стою в неподвижности, вглядываясь в темноту стекла, очертания деревьев за ним, уличный фонарь, свет над входной дверью соседей. Я думаю: не Вера ли это? Прищуриваюсь, сосредоточенно вглядываясь в темноту, но вижу только саму себя в слабом свете лампы над раковиной. Сделав два шага к окну и различив свой развевающийся халат, соображаю, что видела себя саму, наливавшую воду. Пытаюсь порадоваться этому пониманию и улыбнуться, но ничего не выходит. Так и стою, смотрю в окно, вижу свое отражение в ночной рубашке и халате. На секунду встречаюсь взглядом сама с собой и думаю, как это странно: я думала, что это Вера, а это была я сама…
У меня дома продолжает работать полиция, поэтому черное платье на похороны мне приходится одолжить у Анники. Оно болтается у меня на бедрах, но это не играет никакой роли. Пока я в ванной дома сестры привожу себя в порядок, звонит телефон.
— Это Гюндерсен. Вам завтра нужно подойти к нам. Часам к десяти. В управление полиции.
— Хорошо, — говорю я, поправляя колготки на талии. — Приду.
Нет никакого желания к ним ехать. Лучше б он прямо сейчас, по телефону рассказал, что там у него.
— Договорились, — произносит Гюндерсен, — ждем вас завтра. И держитесь. Это я о сегодняшних похоронах. Я хочу сказать, надеюсь, церемония пройдет достойно.
— Спасибо, — говорю я. И только разъединившись, думаю: надо же, на него не похоже так со мной разговаривать…
Кладбищенская часовня полна людей. Маргрете опирается на руку оставшегося ей сына. Гроб завален цветами. А больше нечего сказать. Разве что «Песня Сольвейг» пришлась к месту. Сотрудник похоронного бюро был совершенно прав. Исполнительница оказалась совсем молоденькой, с непослушными рыжими волосами и глубоким голосом. Да,