Но чем дальше он объясняет, тем сложнее это сделать. Он все говорит, а мой мозг пытается найти рациональные аргументы против сказанного. Конечно, Вера могла это сделать! У нее был сообщник. Она убила Сигурда в другом месте и переместила тело. Мы не учли какую-то деталь. Разумеется, это она убила Сигурда, кому еще это могло понадобиться?
Я не соглашаюсь с Гюндерсеном, и тогда он рассказывает, как у Веры прошла та неделя. Если принять ее версию, как он говорит. В тот день она пришла из школы домой и весь вечер ждала, что Сигурд позвонит ей и объяснит, почему он не выполнил свое обещание. Не дождавшись звонка, заволновалась. Она наблюдала за мной на изображениях со своих камер, слышала мой телефонный разговор с Томасом, на следующий день слышала, как я звоню в полицию, чтобы объявить Сигурда в розыск. В субботу днем без спросу взяла автомобиль матери, поехала на дачу и нашла там вещи Сигурда, но самого его там не было. Словно он ненадолго вышел, говорит Гюндерсен. Телефон на столе. Тубус с чертежами прислонен к окну. Сумка открыта, на кухонном столе тарелка с недоеденным бутербродом, словно Сигурд вот-вот вернется и доест его…
Вера забрала его телефон и тубус, говорит Гюндерсен, и взяла ключ от дачи. Разумеется, она же вернула тубус с чертежами в дом. Затем выкинула его телефон в моем саду. Этим она пыталась бросить на меня подозрение, а в ее понимании — помочь полиции, рассказывает Гюндерсен. Она уверена, что Сигурда убила я. Гюндерсен рассказывает, что когда он перечислял Вере все доводы против того, что это была я — ее собственные видеозаписи, например, — она не желала этого слышать. Она была убеждена, что у меня имелся сообщник. Я ревновала, поскольку узнала, что у Сигурда есть другая, с убеждением говорит Вера на допросах, и убила его из мести. Она уверяет, что я наверняка знала о ее камерах, ходила себе по дому и изображала из себя обеспокоенную супругу, а мой партнер в это время ехал в Крукскуг. Когда Гюндерсен возражал ей, она отметала его возражения. Она не верила ему, когда он говорил о невозможности такого развития событий. Гюндерсен рассказывает, что на все это Вера отвечала одним и тем же вопросом: «А кто еще это мог быть?»
Я вяло сопротивляюсь. Контраргументы находятся с трудом.
Гюндерсен рассказывает, что Вера призналась: да, она забралась ко мне в дом и взяла револьвер старого Торпа, о котором ей поведал Сигурд; она знала, где примерно его искать. Потому и копошилась на чердаке в ту ночь, когда я слышала шаги. В свой микрофон она слышала, что и как говорят полицейские. Гюндерсен выглядит даже слегка смущенным, продолжая:
— Мы, пожалуй, иногда высказывались не вполне подобающим для профессионалов образом. Признаю это. Моя группа, да и сам я. Пока не поняли, что за нами наблюдают. Вы же не хотели передать нам медкарты… Стерли сообщение… Скажу честно, я был крайне раздражен. И… гм… позволил раздражению повлиять на то, как я представил дело своим сотрудникам. Я ведь думал, что больше меня никто не слышит. А Вера слышала. Возможно, это послужило толчком к дальнейшему…
Но тут она попала в поле зрения полиции. Дело в том, что они взломали компьютер Сигурда и обнаружили, что он состоял в отношениях с молодой девушкой. Гюндерсен рассказывает, что, когда его сотрудники опросили Веру, выяснилось, что никто не может подтвердить ее местопребывание в определенные часы пятницы, 6 марта. Она попала под подозрение и хотела вновь обратить его на меня. Начала вмешиваться в события. Поняла, что я испугалась, обнаружив, что кто-то побывал у меня дома. Следила за мной. Слушала, что я рассказываю полицейским, и слышала, что они относятся ко мне с прохладцей. Хотела сильнее испортить отношения между нами.
— Магниты на холодильнике — это хитро придумано, — говорит Гюндерсен. — Вроде бы ерунда какая… Да это ерунда и была. Профессионалам, десятки лет расследующим убийства, это представилось такой мелочёвкой… Какой в этом смысл? Легко было списать все на истерику. На то, что человек сорвался с катушек. И в то же время вас это, естественно, напугало до потери пульса.
— Никак не пойму, — произношу я с горечью, — почему никто не догадался, что как раз это и было целью? Что если кто-то хотел меня дискредитировать, то лучшего способа не придумаешь.
— Ну, — говорит Гюндерсен, — скажем так: эта мысль меня посещала. О разных сценариях. И что у вас совсем помутился рассудок и развилась паранойя или что вы попытались представить себя жертвой — но довольно неумело. Или что кто-то на самом деле хочет бросить подозрение на вас. И я на всякий случай приставил сотрудника следить за вашим домом. Так что в ночь на пятницу, тринадцатого марта, не только ваши, то есть Арилля, камеры наблюдения зафиксировали Веру. Мой человек ее тоже заметил. Когда Вера убегала, он ее преследовал, но потерял, когда она скрылась в саду одного из домов на улице Карла Хьельсена.
Воспоминания о том вечере обретают чуть менее зловещий характер. Так, значит, кто-то сторожил меня… Значит, я не была брошена на произвол судьбы…
Видимо, Вера заподозрила, что полиция интересуется ею, полагает Гюндерсен. Просматривая свои видеозаписи, она увидела, что полицейские всё реже наведываются ко мне, и, пока Фредли не обнаружила видеокамеры, могла слышать их разговоры о других представляющих интерес лицах, в том числе о любовнице. А они-то думали, что их никто не слышит… Вера не имела доступа ни к заключению о вскрытии, ни к цифровым фотофайлам с указанием времени и даты; она не знала, что с нее подозрения сняты. Разумеется, ее вполне устроило бы, если б в убийстве Сигурда обвинили меня. Но в какой-то момент ее, должно быть, посетила мысль, что было бы неплохо, если б я тоже была убита. Гюндерсен рассказывает, что, по мнению Веры, я отняла у нее Сигурда дважды: сначала потому, что он несколько раз предпочел меня ей, а потом — потому что убила его. Если б она меня застрелила и заявила, что сделала это обороняясь, ей было бы просто снять подозрение в убийстве Сигурда с себя и переложить его на меня. Это было бы тем более убедительно, что я не могла бы возражать. Смерть послужила бы еще и наказанием мне за то, что я отняла у нее Сигурда, в обоих указанных смыслах. Должно быть, Вера рассуждала так.
Дача хорошо подходила для задуманного. Ей нужно было выманить меня из дома — ведь повода прийти ко мне домой у нее не было. Она рискнула подкинуть мне идею: вот ключи — ответ на твои вопросы ты найдешь в Крукскуге.
— Но все это пустые измышления, — говорит Гюндерсен. — Мы можем сколько угодно обсуждать предположения «за» и «против», что Вера умышленно заманила вас в ловушку, чтобы убить. Но доказать, что это входило в ее намерения, мы не можем.
Я вздыхаю. Что еще ему надо? Листок, на котором черным по белому записан ее план? Признание вины?
— По ее словам, она хотела проникнуть к вам в дом, чтобы вернуть ключи от дачи, но когда сработала сигнализация, испугалась и действовала в панике. Что вы пришли в ярость, обнаружив ее на кухне крукскугской дачи, и угрожали ей. И она решила, что вы ее убьете.
— Это просто смешно, — говорю я. — Это же она целилась в меня!
— Да, — говорит Гюндерсен. — Но она не выстрелила.
— Выстрелила бы! Если б не Фредли, она меня убила бы.
— Мы скажем так, — невозмутимо парирует Гюндерсен. — А ее защитник возразит: откуда нам это известно? Защита свою роль отыграет по полной: восемнадцать лет, ранее не привлекалась, оружия в руках не держала, то да сё…
— И что теперь, — говорю я голосом, невнятным от слез, — вы даже не попытаетесь? Она меня чуть не убила, но раз мы не можем этого доказать, то скажем только: «Ай-яй-яй, нехорошо»? И отпустим ее?
Теперь черед Гюндерсена вздыхать. На его лице вдруг разом проступает усталость. Он трет глаза, а когда убирает руки от лица, их движения как бы распространяются по коже; морщинистая, тонкая, чуть опухшая кожа мелко подрагивает.
— Какие обвинения ей предъявить, решит прокуратура, — говорит Гюндерсен. — Полицейский юрист, вы ее видели, внесет представление. И что ни говори, она — профессионал высокого класса. Если сочтет возможным предъявить попытку убийства и они согласятся с этим, велик шанс, что так и будет.
— Если.
— Ну да. Но если не получится, тут хоть отбавляй других правонарушений. Проникновение, преследование, несанкционированное наблюдение. Кража револьвера. Запугивание, домогательства.
— И что может грозить ранее не привлекавшемуся несовершеннолетнему лицу за такие правонарушения?
— Может быть, и лишение свободы, — говорит Гюндерсен, — но, скорее всего, нет. Возможно, условное наказание. Возможно, общественные работы и ощутимый штраф.
Мы надолго замолкаем. Я вспоминаю свою первую встречу с Верой. Каким тоном она произнесла свое «доктор»… И как мне после всего этого принимать новых пациентов? А вдруг я буду подозревать от каждого из обратившихся ко мне — от тех юных страдальцев, что отваживаются подняться в мой кабинет над гаражом в надежде получить так необходимую им помощь, — какой-то подвох? Смогу ли я вообще практиковать? Будет ли это этично, будет ли это вообще возможно?
Теперь наши с Гюндерсеном пути разойдутся. Пока же он заверяет меня, что это дело по-прежнему остается приоритетным. Он признаёт, что, раз за целую неделю выявить подозреваемых не удалось, может случиться и так, что виновного не найдут. Но в то же время уверяет, что, вполне возможно, дело будет раскрыто; он лично приложит к тому все усилия, они уже разрабатывают ряд новых версий. «ФлеМаСи», например. Как распределялась собственность. Они изучают также круг знакомств Маргрете, продолжают работу над выявлением лиц, входящих в сферу общения Веры. Иногда полезно перетасовать колоду и начать сначала, говорит полицейский, и настроен он вроде бы вполне оптимистично; но сквозит в его тоне нечто, не оставляющее мне больших надежд. Лавируя вслед за Гюндерсеном по лабиринту коридоров и запертых стеклянных дверей к стойке дежурного, я думаю: на этом все кончится. Через какое-то время мне пришлют письмо или позвонят и проинформируют о том, что расследование откладывается на неопределенный срок. Затем дело будет прекращено — или его сдадут в архив, где оно будет пылиться на полке в ожидании нового импульса: новый поворот, дымящийся пистолет, инкриминирующее электронное письмо. Велика вероятность, что ничего нового не всплывет. Скорее всего, я никогда не узнаю, что же на самом деле произошло с Сигурдом.