Из кухни слышно дребезжание кастрюль, потом звук шагов — и наконец доносятся голоса Анники, Хеннинга и мальчиков. Папа вот-вот принесет чай. В кабинете стало прохладно. Сейчас бы развести огонь, погреться… Но я не двигаюсь. Невозможно списать все на мою фантазию. Ведь он сам рассказал мне об этом в тот вечер. Мы сидели в этих креслах перед камином, и папа говорил о том, каково смотреть на мир из темноты. Он дал мне понять, как выяснилось, чем занимается Сигурд. Не преминул упомянуть, что ездил в Сёркедал кататься на лыжах в день, когда пропал Сигурд; раскрыл карты. Сказал мне, что можно многое узнать, глядя на мир из мрака. Надо только потом выбраться из этого мрака, не оставаться там, сказал он. Как просто для него оказалось списать человека со счетов…
Я обратила все в шутку. Да уж, непросто потом выбираться из мрака, сказала я; вот тогда-то и вспоминают о нас, психологах…
Приближаются шаги. Всего пара секунд, и он будет здесь. Что мне делать?
А если спросить напрямую? Ужасно хочется услышать, как он будет все отрицать. Хочется, чтобы он успокоил меня, чтобы оказалось, что я ошибаюсь: папа именно в тот день был в отъезде, он может это доказать. А рассуждал тогда абсолютно без задней мысли… Я могу просто забыть об этом.
Но папа верит в бескомпромиссную честность. Я будто так и не выросла: я все еще та маленькая девочка в ночнушке, которая сидит на площадке лестницы, видит, как ее папа среди ночи возвращается домой, и не осмеливается спросить, где он был. Чувствует, что это может оказаться ей не по силам. Спрашивая, рискуешь услышать в ответ что-то страшное, что-то, чего не забыть, с чем придется жить всю оставшуюся жизнь. Это ощущение присутствует во всех моих воспоминаниях о нем: лучше не приставать с расспросами, лучше не знать.
Ведь если я спрошу, где папа был в ту пятницу, а он ответит правду, я его потеряю.
Папа отворяет дверь, и на пол падает полоска света. Даже в полутьме мне видно, что он улыбается. Света слишком мало, чтобы как следует разглядеть его лицо, но я и без того знаю, как по нему расходятся морщинки; глаза — зеленые озерца в окружении загоревшей, задубелой на открытом воздухе кожи.
— Ну Сара, — говорит он своим шершавым голосом. — Что же ты сидишь тут в темноте?