ские рисунки и наглядные пособия, а освещение уныло утилитарное. У патефона был всего один динамик, а коллекцию пластинок составляли поцарапанные диски на 78 оборотов. Но для меня, только что вышедшего из кокона отрочества, молодежный клуб был местом волнующих и утонченных наслаждений.
Танцам меня учила почтенная дама из прихода, которая на игровых вечерах (куда родители редко отпускали Морин) давала бесплатные уроки. Я с удивлением обнаружил, что у меня есть способности к танцам, и с удовольствием следовал постоянному напоминанию-наказу миссис Гейнор: «Крепко держите партнершу!», особенно воскресными вечерами, когда моей партнершей была Морин. Само собой, я танцевал в основном с ней, но клубные правила запрещали присваивать партнера, а я пользовался большим спросом во время «белых танцев» благодаря ловкости своих ног. Это были, разумеется, бальные танцы — квикстеп, фокстрот и вальс, — которые для разнообразия иногда разбавлялись старинными. Мы танцевали под сдержанные ритмы Виктора Силвестера, перемежаемые популярными песнями Нэта «Кинга» Коула, Фрэнки Лейна, Гая Митчелла и других певцов того времени. Признанным фаворитом была песня «Рэгтайм Двенадцатой улицы» Пи Ви Ханта, но джайв не дозволялся — его совершенно недвусмысленно запрещал отец Джером, а сольный твист, мотание головой и вращение тазом, которые сходят в наши дни за танцы, еще пребывали в утробе времени, дожидаясь своего рождения в шестидесятые годы. Когда сегодня я заглядываю на дискотеку или в ночной молодежный клуб, меня поражает контраст между эротизмом обстановки — приглушенный красный свет, оргиастический рокот музыки, плотно облегающая, провоцирующая одежда — и почти лишенном прикосновений самим танцем. Видимо, потом у них бывает столько физического контакта, что на танцплощадке они по нему не скучают, но для нас все было наоборот. Танец, даже в церковном молодежном клубе, подразумевал, что тебе разрешается обнимать девушку на людях, девушку, которую до приглашения на танец ты, может быть, и в глаза не видел, чувствовать, как ее бедро, укрытое шуршащими юбками, касается твоего бедра, грудью ощущать тепло ее груди, вдыхать аромат духов за ее ухом или запах шампуня, идущий от свежевымытых волос, которые щекочут твою щеку. Конечно, приходилось притворяться, что не это главное, нужно было болтать о погоде, музыке, о чем угодно, пока ты вел свою партнершу по залу, однако лицензия на физическое сближение составляла суть. Вообразите коктейль-вечеринку, где все гости занимаются мастурбацией, для видимости самозабвенно потягивая белое вино и обсуждая новинки литературы и театра, и вы составите некоторое представление о том, чем были для подростков начала пятидесятых танцы.
Надо признать, что отец Джером делал все от него зависящее, чтобы пригасить пламя вожделения, требуя прочесть в начале вечера «Аве Мария» десять раз подряд, называя это «тайной святых четок», — для меня это уж точно была тайна, я ничего не мог разобрать в произносимых монотонной скороговоркой словах. Отец Джером оставался в зале еще какое-то время, наблюдая за танцующими парами, чтобы убедиться, что все пристойно и честно. В правилах клуба был один пункт, известный как Правило Пятое, являвшийся для членов клуба предметом умеренно рискованных шуток, — он гласил, что между танцующими парами должен оставаться видимый просвет; но выполнялся он не строго. Тем более что отец Джером обычно удалялся (поговаривали, выпить виски и поиграть с закадычными друзьями в вист) задолго до последнего вальса, когда мы выключали часть освещения и самые смелые танцевали щека к щеке или грудь к груди. В такие моменты я, естественно, всегда старался пригласить Морин. Она танцевала не особенно хорошо, а танцуя с другими мальчиками и вовсе выглядела явно неуклюжей, что меня совсем не огорчало. Она подчинялась моему уверенному ведению и смеялась от удовольствия, когда я вращал и вращал ее в конце танца, заставляя кружиться юбки. Для воскресных вечеров у нее было два наряда: черная юбка из тафты с разными блузками и белое платье в розовых розочках, которое плотно облегало ее грудь, красивую и хорошо развитую для ее возраста.
Вскоре и другие члены клуба приняли меня, особенно после того, как я присоединился к их футбольной команде, которая в воскресенье днем играла против других приходов южного Лондона, имевших такие же причудливые названия, как наш, и тогда счет матча, например, объявлялся таю «Непорочное Зачатие» — 2, «Драгоценная Кровь» — 1 или «Неустанная Помощь» — 3, «Сорок Мучеников» — ноль. Я играл правым полусредним и так хорошо, что в том сезоне мы выиграли чемпионат лиги. Я оказался впереди по количеству забитых мячей — двадцать шесть. Менеджер команды-соперницы узнал, что я некатолик, и официально заявил, что меня не должны были допускать до игры. Мы думали, что у нас отберут кубок, но когда мы пригрозили выйти из лиги, нам его оставили.
Играли мы в общественных парках на неровных, покатых полях, добираясь туда на трамвае или автобусе, переодевались в сырых, унылых хибарах — в лучшем случае с туалетом и с холодной водой, никакой тебе ванны или душа. После игры грязь засыхала коркой у меня на коленях, и, сидя потом в ванне, я отмачивал их, постепенно распрямляя ноги и воображая, что мои колени — это два вулканических острова, погружающихся в океан. Когда они исчезали, из мутной воды, от которой шел пар, показывался, словно страшный морской змей, мой налившийся кровью пенис — я думал о Морин, которая в это же время мыла голову, готовясь к воскресному вечеру «общения». Она сказала мне, что обычно делает это в ванне, потому что выполоскать Длинные волосы над раковиной трудно. Я представлял, как она сидит в теплой, мыльной воде и, наполнив из-под крана эмалированный кувшин, поливает голову и длинные пряди прилипают к изгибам ее грудей, как у русалки на картинке, которую я когда-то видел.
Морин и еще несколько девушек из молодежного клуба часто приходили на воскресные матчи поболеть за нас. Забив гол, я искал ее глазами среди зрителей, когда трусцой возвращался на середину поля с видом скромным и сдержанным, подражая Чарли Вогану, центральному нападающему «Чарлтон атлетик», и она в ответ с обожанием мне улыбалась. Один мяч я особенно запомнил — зрелищный гол, забитый головой буквально в полете, кажется, это был матч против «Божьей Матери Неустанной Помощи» из соседнего прихода, в Брикли, а значит, это были уже зональные соревнования. Вообще-то гол этот был чистым везением, потому что головой я играл неважно. Все произошло на последних минутах: я принял мяч от нашего вратаря, ударившего от ворот, обошел двух игроков соперника и передал мяч нашему правому крайнему нападающему. Его звали Дженкинс — Дженкси, так мы звали его: маленький, не по возрасту морщинистый, сутулый парень, который курил «Вудбайн» не только до и после матча, но и в перерывах между таймами и был известен тем, что просил затянуться у зрителей во время пауз в самой игре. Несмотря на свой неказистый вид, он был шустрым, особенно если бежал под уклон, как было в тот раз. Он помчался вдоль фланга к угловому флажку и ударил по мячу, по своему обыкновению, не глядя, просто спеша избавиться от мяча до того, как преследовавший Дженкинса левый защитник догонит и врежется в него. Я подоспел на штрафную площадку как раз в тот момент, когда мяч вылетел из угла и оказался передо мной где-то на уровне пояса. Нырнув «рыбкой», я по счастливой случайности принял его головой, прямо лбом. Мяч влетел в сетку, как ракета, вратарь даже не пошевельнулся. Благодаря сетке на воротах (немногие поля, где мы играли, снисходили до таких мелочей) этот гол показался еще более эффектным. Наши противники уставились на меня, разинув рот. Мои товарищи по команде помогли мне встать, похлопывая по спине. Морин и другие девчонки из Непорочного Зачатия прыгали, крича как сумасшедшие. Думаю, с тех пор я ни разу в жизни не переживал момента столь чистого торжества. Именно в тот вечер, проводив Морин до дома после вечера в молодежном клубе, я впервые дотронулся до ее груди поверх блузки.
Прошел уже, должно быть, год, как я впервые заговорил с ней. К физической близости мы продвигались медленно и немыслимо мелкими шажками, по нескольким причинам: из-за моей неопытности, невинности Морин и придирчивого надзора ее родителей. Мистер и миссис Каванаг были очень строгими, даже по меркам тех дней. Они не могли помешать нам встречаться в молодежном клубе и вряд ли могли возражать, чтобы потом я провожал Морин домой, но запрещали нам ходить куда-либо только вдвоем — в кино или куда-то еще. Субботними вечерами Морин сидела с детьми, пока родители отдыхали в Ирландском клубе в Пекаме, но мне, пока их не было, приходить к ним в дом не разрешалось, и ей не позволяли бывать у меня. Конечно, каждое утро мы по-прежнему встречались на остановке, выходя из дому пораньше, чтобы поболтать подольше (только теперь это была автобусная остановка: лондонские трамваи постепенно ликвидировали, пути разобрали и залили дорогу асфальтом, а моего отца перевели на канцелярскую работу в депо, и, надо сказать, он не жаловался). Обычно я вручал Морин любовные послания, чтобы она читала их по дороге в школу — она просила ни в коем случае не посылать их по почте, потому что рано или поздно они попадут в руки родителей. Я же просил ее именно посылать свои письма, мне казалось таким взрослым получать личную корреспонденцию, особенно в этих розовато-лиловых конвертах, пахнущих лавандой, — мой младший брат умирал от любопытства, глядя на них. Я мог не опасаться, что родители прочитают эти письма, тем более что их содержание было совершенно невинным. Сами письма тоже были написаны на розовато-лиловой почтовой бумаге, с тем же запахом лаванды, крупным, округлым почерком, с маленькими кружочками над всеми «i». Думаю, она позаимствовала эту идею из рекламы ручек «Байро». В школе ей постоянно делали замечания по этому поводу. Помимо кратких утренних встреч на остановке, мы могли видеться только в молодежном клубе — на вечерах общения и вечерах игр, на футбольных матчах и во время редких прогулок в зеленом поясе Кента и Суррея в летние месяцы.