Курт, согласно наблюдениям Тео, не стремился ни к какой великой цели: он жил сегодняшним днем, радовался простым вещам и свободе. Это избавляло его от необходимости делить людей на своих и чужих. Благодаря этому сердце Курта наслаждалось роскошной и бездумной возможностью обожать всех подряд и радоваться каждому.
Такая позиция делала Курта совершенно бесполезным для государства – разумеется, если не считать выловленной им рыбы. Государство ничего не потеряло бы, если бы этот парень был убит на фронте или умер от потери крови при неловко сделанной принудительной кастрации в каком-нибудь концлагере для неправильных, или просто забит до смерти случайными подростками в темном переулке – если бы был замечен, к примеру, целующимся с другим парнем. Что касается рыбы, ее в этом случае продолжал бы вылавливать кто-нибудь другой, и таким образом государственная безостановочность ее поедания была бы обеспечена.
Самым удивительным и даже потрясающим в Курте было для Тео то, что сознание Курта, несмотря на вненациональный и абсолютно свободный образ жизни, под самую крышку забито всевозможным мусором. Как только Курт открывал рот и начинал рассуждать, оказывалось, что он обожает фюрера: взахлеб говорил о великом будущем новой Германии, сокрушался, что евреи выпили из Германии всю финансовую кровь, а теперь допивают остатки реальной крови, ежедневно вкушая немецких младенцев.
Получалось, что в мире одновременно сосуществуют как бы два совершенно разных Курта – один живущий, а другой рассуждающий. Один – глупый и счастливый, а другой – умствующий и злобный. Пока глупый Курт просто живет, проводит время в пивнушках и спит с мальчиками, он – прекрасное и ничем не затуманенное божье создание типа бабочки или птички. А когда он открывает рот, чтобы как-нибудь поумнее высказаться о современных проблемах, – тут надо бежать от него сломя голову: потому что, если услышишь от него хоть слово, можно превратиться в соляной столб.
Тео предположил, что, поскольку оба этих Курта были абсолютно несовместимы друг с другом и даже враждебны, они, видимо, каким-то образом ухитрились договориться никогда не сталкиваться, не пересекаться и жить в изолированных параллельных космических пространствах.
Один из них просыпался только тогда, когда уснет второй, а если второй вдруг просыпался, первый сразу же старался как можно быстрее заснуть. Тео сказал, что, если бы ему предложили нарисовать Курта, он нарисовал бы сразу двоих.
В своей среде Курт был удивительно популярен. Его жизнь проходила среди моряков на рыболовном судне, в портовых гостиницах, на улицах Гамбурга, в барах. Его всюду узнавали, все были рады ему, а он был рад каждому.
Когда Курт случайно встречал в каком-нибудь баре кого-то из предыдущих любовников, он целовался с ним прямо при Тео – это вызывало в Тео жгучую ревность, злобу, неуверенность в себе и отчаяние.
Тео наблюдал за популярностью Курта с завистью. Он не мог понять, почему Курта, у которого нет ни денег, ни влияния, ни мозгов, все так любят? В то время как Тео, у которого все это есть, не любит никто – ни в Берлине, ни в Гамбурге, ни во всей Германии, а может, и во всей вселенной – если, конечно, не считать той мертвой старушки на померанском пляже, – Тео был уверен, что она, лежа лицом в песок где-то в другой, навеки застывшей реальности, любит его до сих пор.
Тео предположил, что свобода и простота Курта были следствием того, что Курт – сирота с детства, даже при живом отце. У отца Курта была своя жизнь, и сын занимал в ней очень маленькое место. Когда у отца появлялась новая женщина или иногородняя работа, Курта перебрасывали от родственника к родственнику, и он привык к этому.
Над ним не висел, как над Тео, строгий холодный отец с ежеминутным контролем, слежкой, телесными наказаниями за любую провинность, с неумолимым требованием держать руки поверх одеяла, а также с постоянными нравоучениями о высоком моральном облике их известной и уважаемой семьи.
Вместо такого отца у Курта была просто пустота – либеральная равнодушная пустота, которая разрешала Курту все на свете. Пустоте наплевать на маленького Курта: это рождало ощущение холода, одиночества и ненужности; но вместе с тем пустота не врала ему: не говорила, что любит и что ее любовь вынуждает истязать Курта, мучить его, а также превращать его жизнь в тоску и боль – разумеется, исключительно ради того, чтобы маленький Курт стал лучше.
Безответственная пустота оказалась для Курта не таким разрушительным родителем, как для Тео его строгий неумолимый папа.
Из-за многолетнего жесткого контроля со стороны отца Тео находился в постоянном напряжении даже в Гамбурге. Он постоянно оглядывался по сторонам, вздрагивал от любых резких звуков, боялся возможных провокаций и неожиданностей, а больше всего боялся, что Курт окажется внештатным агентом гестапо и донесет на Тео властям. Почему привычное берлинское напряжение не отпускало Тео даже в Гамбурге?
Разумеется, Тео не мог рассказать Курту о своих подозрениях – во-первых, он боялся его обидеть, а во-вторых, Курт, даже если бы являлся агентом, все равно в этом не признался бы.
Когда они шли по улице или по коридору гостиницы, Тео мерещилась слежка за каждым углом. Тео не приходило в голову, что, если он откровенно расскажет Курту о своих тревогах, тот, скорее всего, не обидится, а просто посмеется, а может быть, даже как-то поможет. А если Курт все-таки агент, откровенность с ним никак не повредит Тео, потому что Курту и так уже все известно, а значит, уже и так все пропало.
Похоже, эти логические построения не приходили в голову Тео только потому, что ему нравилось чувство страха, нравилось пребывать в состоянии постоянной тревоги – тревога стала его привычкой и природой, без нее он чувствовал себя неуютно. Случайно оказавшись в состоянии покоя, он начинал интенсивно разыскивать в окружающем пространстве хоть что-нибудь, что могло бы его растревожить.
– Меня растил отец, – с печальной улыбкой сказал Курт, перевернувшись в кровати их гостиничного номера. – Когда он умирал, то сказал, что моим опекуном станет его старший брат дядя Людвиг. Он приедет на похороны, заберет меня к себе и будет мне как отец. Когда мы вернулись с кладбища, я сел и заплакал. Дядя Людвиг сел рядом и поддержал меня. В эту минуту он действительно был мне как отец. Он нежно обнял меня… И изнасиловал. Мне было одиннадцать.
Тео был потрясен рассказом Курта. Но при этом он отметил, что почему-то не может найти в себе ни капли сочувствия. В тот момент ему вспомнилась старушка, которая вместе со своим плетеным креслом упала лицом в песок. И вспомнил, как, увидев это, он спокойно продолжил путь в гостиницу, посасывая конфету и закрывая лицо от песчаного ветра.
Тео рассказал мне, что он и сегодня уверен в том, что решение в тот день этот маленький мальчик принял правильное: ребенку надо спасаться от ветра и искать своих папу и маму, а не заниматься обеспечением интересов каких-то мертвых старушек. Эти старухи, они ведь так и норовят умереть в самый неподходящий момент – даже наплевав на решение подарить ребенку конфету. А ведь ребенок, между прочим, уже целую вечность ждет ее всем сердцем.
В отличие от стариков, дети бессмертны. Смерть – это ведь что-то в будущем, а понятия будущего у ребенка нет, будущее – бессмыслица, ребенок живет в настоящем, и это дает ему удивительную свободу – например, от плохих ожиданий.
Если папа говорит: «вечером ты будешь наказан», это значит, что наказан я не буду никогда: вечер ведь никогда не наступит. А если вечером в красивом и тихом номере гостиницы папа почему-то вдруг достает военный ремень с бронзовой пряжкой и принимается меня бить, то это больно и горько, но это надо просто перетерпеть, как дождь или песчаный ветер, который был сегодня на пляже. Песчаный ветер тоже больно сечет лицо, но что с этим поделаешь?
Эти избиения необъяснимы, но в папе много необъяснимого: он, например, дышит дымом из сигареты, хотя от этого дыма щиплет горло и глаза. Или пьет пиво, хотя оно горькое. И одна из таких необъяснимостей – этот злой песчаный ветер, который живет внутри папы и заставляет делать больно своему сыну.
Иногда папа все же пытается объяснить необъяснимое: например, говорит, что бьет маленького Тео для того, чтобы мальчик стал лучше: если в будущем на глазах у маленького Тео будет умирать человек, Тео уже не будет сосать конфету и прогуливаться по пляжу, а вместо этого сразу же побежит за помощью – только тогда он не опозорит их известную семью бесчувствием и равнодушием к смерти мамы папиного начальника.
Разумеется, этот урок очень важен для маленького Тео, ведь родители папиных начальников каждую минуту только и делают, что умирают у малыша на глазах, а как, кроме битья, объяснить малышу, что он плохой?
В номер постучали. Курт не стал открывать – просто спросил, кто там. Из-за двери сказали, что принесли чаю. Ни Тео, ни Курт чаю не заказывали. Курт крикнул, что чаю не надо, и разносчик ушел. Курт сказал, что в этой гостинице, наверное, такое в порядке вещей – коридорный ходит и предлагает постояльцам чай.
– Знаешь, – сказал Тео, – мы с тобой строим какие-то планы, но у меня ведь совершенно нет денег… Мне неловко говорить об этом…
– Почему тебе неловко говорить об этом? – спросил Курт.
– Ну, потому что я из обеспеченной семьи. Ты, наверное, имел какие-то планы, когда связывался со мной?
– Думаешь, я хотел на тебе обогатиться? Нет, мне просто нравится быть с тобой, – сказал Курт.
– Мне ужасно неловко… – сказал Тео. – Ты зарабатываешь деньги, а мне они должны сыпаться с неба. Но они мне не сыплются, и за гостиницу платишь ты, и за нашу еду тоже…
– Я не упрекаю тебя за это, – сказал Курт. – Если отец не дает тебе, где ты возьмешь деньги? Каждый вкладывает сколько может. Если ты не можешь вложить нисколько, я вкладываю все. В этом нет вообще никакой проблемы. Я не коплю на черный день. Куда мне девать деньги?