– Ты мог бы откладывать на будущее.
– Будущее… – усмехнулся Курт. – Я живу сегодня.
– Я не буду жить за твой счет. Я украду у него. Там приличная сумма. Я знаю, где он прячет. Ты поможешь? Это не опасно. В доме никого не будет.
– Нет, – сказал Курт. – Проживем без этого.
– Тогда я украду сам. Я ненавижу возвращаться в Берлин. Я мечтаю остаться в Гамбурге.
– Разве для этого нужны деньги? – спросил Курт. – Я проведу тебя на борт. Спрячу в моей каюте. Буду приносить тебе еду.
– А потом?
– Когда выйдем в море, поговорю с капитаном. Будешь работать с нами. Ты хочешь работать с нами?
– Хочу, – воодушевился Тео. – Когда бежим?
– Прямо сейчас!
Тео от радости подскочил в кровати.
В дверь снова постучали.
– Я же сказал – чаю не надо! – крикнул Курт.
– Откройте, полиция! – послышался требовательный мужской голос.
Тео напрягся. Слово «полиция» мгновенно вернуло его из Гамбурга обратно в Берлин… Одновременно с тоской Тео уловил знакомое чувство покоя и облегчения: больше не надо бояться и ждать плохого: плохое пришло. Визит полиции воспринимался чем-то желанным и правильным: все встало наконец на места, все эти незаконные и опасные вещи – праздник, непослушание, свобода – теперь закончились, они были неправильной случайностью, недоразумением, иллюзией.
На душе стало легко: как тогда, когда отец вырвал у него из рук ту неподобающую открытку – плохое наконец случилось, и бояться больше нечего – пришла свобода.
Тео улыбнулся Курту.
– Мы не откроем, – тихо сказал Курт в напряжении.
– Открывайте! Мы знаем, что вы там! – послышалось из-за двери.
Тео и Курт переглянулись.
Тео думал, что дверь будут ломать, но послышался звук вставляемого в замок ключа, дверь открылась. Вспоминая этот момент во время сессии в моем кабинете, Тео заметил, что дверь снова не защитила его – как дверь его детской когда-то. Только на этот раз в комнату ворвался не отец, а подростки в сопровождении двоих взрослых мужчин в обычной гражданской одежде.
– Скоты! В тюрьму! – кричали подростки. – Вы мусор немецкой нации!
Сверкнула вспышка фотоаппарата. Потом еще одна. Курт и Тео накрылись одеялом с головой, но свирепые подростки сорвали одеяло и продолжили фотографировать…
– Я понял, почему вас не остановила даже угроза для вашей дочери… – сказал Рихард, ерзая в кресле для пациентов.
– Почему? – спросил я.
– Вы так раздулись от профессиональной самоуверенности, что даже не сомневаетесь, что вам удастся изменить меня. А я не так прост. У вас нет никаких гарантий.
Я молчал. Из Рихарда потоком шло то, что надо было просто переждать.
– Молчите? А может, вы надеетесь, что вам удастся что-то наболтать про меня Аиде, чтобы она не захотела со мной встречаться?
Я молчал.
– Тоже не выйдет, – продолжил Рихард спокойнее. – Она будет делать то, что скажу ей я. Хотите это проверить?
Я молчал. Рихард агрессивен, и это хорошо.
– Она сейчас дома? – спросил он.
Я не ответил.
Рихард вдруг сник.
– Нет, я полное ничтожество… – сказал он. – Я просто мусор. Люди так ко мне и относятся. Ненавижу людей. Покойники лучше. Этот мир – он совсем не для меня. Знаете, почему у меня нет денег? Я думал об этом. Деньги не могут появиться у того, кого нет.
Я весьма спокойно отнесся к тому, что его бросает то в агрессию по отношению ко мне, то в агрессию по отношению к себе. Рано или поздно мы с ним проанализируем это.
– Меня никто не уважает, – продолжил Рихард. – Все смотрят с презрением. Вы тоже. Почему вы не берете с меня денег? Между прочим, это было главной причиной, почему я перестал к вам приходить.
Ночью я и Рахель лежали в постели. Рахель читала книгу, а я делал записи в тетради. Сегодня мне наконец стала ясна одна из причин, почему Рихард бросил терапию: ее бесплатность он воспринял как унижение.
Рихард имел полную свободу на любые другие версии – например, мог думать, что я не беру с него денег, потому что я просто идиот… Или потому что у меня и без него много денег… Или потому что Рихард так невообразимо прекрасен, что все ищут возможность что-нибудь сделать для него бесплатно… Но он выбрал интерпретацию намеренного целенаправленного унижения. Именно она была наиболее выгодна тому внутреннему злодею, который грыз Рихарда изнутри.
А как быть с практической точки зрения? Что мне теперь делать? Брать с него деньги? Хотя бы небольшие? Нет, буду продолжать унижать его.
– Он возобновил терапию… – сказала Рахель, отложив книгу на прикроватный столик. – Значит, он все-таки хочет изменить свою жизнь?
– Не думаю, – сказал я. – Он приходит только для того, чтобы лишний раз увидеть Аиду.
Третий этаж – это не так уж высоко. Особенно если не смотреть вниз и если ситуация требует не бояться, а наоборот – выглядеть мужественным, сильным и смелым, как моряк из фильма «Эмден». Я стоял в свете луны на пожарной лестнице и, мужественно подавляя страх высоты, помогал Аиде выбраться из окна ее комнаты.
Спрыгнув с последней ступеньки на землю, я протянул руки, поймал Аиду, обнял ее и поцеловал. Аида закрыла глаза. Мы стояли на траве, обнявшись в свете луны, а где-то вверху, в темной супружеской спальне, под уютным одеялом безмятежно спали ее мама и папа – двое взрослых, которые должны были обеспечивать безопасность своей девочки.
Но не обеспечили: мама доверилась папе, а безумный папа за спиной мамы осознанно сделал их девочку жертвой своих профессиональных амбиций.
Ничего не подозревавшая девочка доверчиво прижалась ко мне, а я молился, чтобы под ногой не хрустнула какая-нибудь ветка – на улице было очень тихо. И мои мольбы были услышаны – ветка не хрустнула. Хрустнула только Аида в моих объятиях.
– Пойдем, – прошептал я Аиде, увлекая ее за собой.
– Куда? – спросила она.
Я не ответил. Жертва не должна знать, куда ведет ее злодей.
– Зачем мы сюда пришли? Мне тут страшно, – сказала Аида, когда мы вошли в огромный зал пустого ночного морга. Здесь было холодно и сумрачно, она поежилась, подняла воротник.
Я повел ее в глубь моего драгоценного царства смерти. Широко открыв глаза, она оглядывалась на покойников, ровными рядами лежавших в лунном свете вокруг нас.
– Сюда привозят всех, кто умирает в нашем городе? – прошептала Аида.
– Не знаю. Маму привезли. Она лежала вон там.
Я показал на место у стены, где лежала моя мама. Аида растерянно оглянулась.
– Мне, наверное, не понять тебя… – сказала она. – У меня еще никто не умер.
– Умрут, – успокоил я. – Мне нравится тут работать. Хорошо, что я не знал их живыми. Наверное, придурками были редкостными. А теперь поумнели – не хвалят, не ругают, не болтают лишнего, не дают советов.
– А мне тут страшно… – сказала Аида.
Чтобы ей не было страшно, я обнял ее и начал тихо петь. Эхо разносило мое пение по залу. Я вдруг подумал, что загробные звуки моего голоса делают эту картину в глазах Аиды еще более жуткой, и прекратил пение.
– Им нравится, когда я пою, – сказал я. – Они все слышат. Одна старушка… Это было пару месяцев назад…
– Не продолжай! Мне страшно! – прошептала Аида.
– Когда я запел, у нее даже улыбка на лице появилась…
– Ты придумываешь!
Вцепившись в меня, Аида испуганно оглядывалась по сторонам. Никто из трупов сейчас не улыбался.
– Утром выяснилось, что она живая… Ее по ошибке сюда запихнули. Своим пением я просто разбудил ее. Это же лучше, чем пинок или будильник?
– То есть сюда может попасть и живой?.. – испуганно спросила Аида.
– Ошибки бывают везде, – сказал я. – Вполне допускаю, что и сейчас здесь лежит кто-нибудь не слишком мертвый.
Глаза Аиды расширились от ужаса.
– Не бойся. Если даже кто-то из них сейчас проснется, он сначала спросит, который час, потом спросит, где он, а потом пойдет домой… Мы же поможем ему добраться до выхода?
Аида нервно оглянулась.
– Ты наверняка встречала таких – бредущих ночью по городу неизвестно откуда и неизвестно куда… Теперь ты знаешь откуда такие берутся…
Я говорил мягко, тихо, плавно. Аида испуганно оглянулась. Вдруг у нее за спиной послышался резкий скрипучий голос:
– Э-э… Где я?.. Который час?.. Я хочу домой!..
Моя холодная костлявая рука вцепилась в горячее бедро Аиды на высоте стоявшей рядом тележки. От ужаса девушка завизжала и подпрыгнула на два с половиной метра. Мне стало так смешно, что от хохота я сломался пополам.
– Идиот!! – закричала Аида.
Она набросилась на меня с кулаками и заплакала. Я заботливо обнял ее и прошептал лживое «прости».
Аида успокоилась.
– А если бы ты не запел?
– Тогда бы она умерла от холода. Я спас ее. Я любую спящую красавицу могу оживить. Пусть только ее прикатят сюда ко мне – хотя бы на одну ночь…
Эта фраза показалась мне достаточно эффектной и загадочной, чтобы поцеловать Аиду так, как целуются взрослые.
Обратно мы шли по тихой и безлюдной ночной улице. Под ногами скрипели миллиарды сверкающих стеклянных осколков – в них отражались луна, звезды и волшебный свет фонарей. Откуда здесь столько стекла? Свет шел отовсюду – с неба, из-под ног; из-за этого многократного отражения у меня возникло удивительное ощущение, будто мы с Аидой плывем в ночном космическом пространстве, и звезды светят нам отовсюду – и сверху, и снизу.
Позже я узнал, что, пока мы с Аидой совершали экскурсию по ночному моргу, а ее родители мирно спали, мой народ времени не терял: в приподнятом состоянии духа люди вышли на улицы и доступными средствами устроили себе весьма оживляющий и бодрящий праздник борьбы со злом.
Он собрал людей разных возрастов, полов и убеждений, подарил волнующее чувство душевного подъема и единения. В историю эта ночь вошла под названием Хрустальной.
Через некоторое время мы свернули в тихий переулок, осколки под ногами нам больше не попадались.