Разумеется, эта картина была далека от реальности. Какой-то частью себя я прекрасно видел будущее. Но я не хотел об этом думать. Вот почему мне было гораздо легче вмешаться умными советами в жизнь Рихарда, чем своими действиями – в жизнь собственную.
– Вы ничего мне не скажете?.. – спросил Рихард.
Я очнулся. Мысли совсем отключились от настоящего, и я не понимал, сколько времени Рихард просидел в ожидании ответа.
– Однажды я шел с работы… – продолжил Рихард. – Рабочие несли трубу. Они были такие важные, хмурые, серьезные. По ним сразу было видно, что в их жизни есть смысл. Трубе надлежит быть там. И есть важные люди, которые несут ее туда. Если их не будет, труба не будет там. И тогда человеческие нечистоты не устремятся по этой трубе в Мировой океан. Человечество захлебнется и погибнет. А я что?.. Зачем я?.. Кто погибнет, если меня не станет? Никто даже не заметит, что меня нет!..
Я молчал. В этот момент я вдруг увидел Рихарда совсем другими глазами. Рихард – один из моих пациентов. То есть он как раз и есть тот, кто намертво привязывает меня к Германии. Он и есть один из прутьев забора, проникшего в толщу моего дерева. Из-за этого вот конкретного человека я не могу немедленно увезти отсюда Рахель и Аиду. Вот я слушаю сейчас его бред, его рассуждения про какую-то трубу, про каких-то рабочих, но какое мое дело?..
– Этот рабочий, который нес трубу, вечером приходит домой с работы, – увлеченно продолжал Рихард. – И с полным правом ест суровую пищу, которую ставит ему жена…
Рихард был настолько возбужден своими фантазиями, что даже вскочил с кресла. Он стал прохаживаться по комнате, его глаза горели, лицо покраснело и отражало волнение, он без конца разминал пальцы и потирал руки.
– После еды он с полным правом идет в туалет, – продолжал Рихард. – Хмуро тужится и с полным правом производит нечистоты, которые отправляются в ту самую трубу, которую он сегодня установил… И труба, и рабочий, и полицейский – все это одна большая система нечистот. Она кипит и булькает, а я в этой системе кто?.. Никто, я лишний!
Рихард замолчал. Он смотрел на меня, ожидая, видимо, опровержения или подтверждения того, что он лишний. Но я молчал.
– Я, разумеется, тоже произвожу нечистоты… – сказал Рихард уже спокойнее. – Куда деваться… Но какое право я имею гадить в систему, не будучи ее частью?..
Рихард в отчаянии смотрел на меня: казалось, он хотел, чтобы я подтвердил или опроверг его право гадить в систему, в которую он не имел права гадить. Но я продолжал молчать: в моей голове кукарекали оранжевые эквадорские петухи в закатном солнце.
– Когда я шел к вам на самую первую встречу, по улице проехала открытая машина… – печально сказал Рихард. – В ней были пацаны и девчонки. Моего возраста… Красивые… Смеялись… Вот для кого жизнь.
Рихард с тоской посмотрел в окно.
– Вон, птичка сидит на дереве… Вам видно? – тихо спросил он.
Я посмотрел в окно и увидел птичку, которую он имел в виду. У нее была красная голова.
– Вот для кого жизнь… – сказал Рихард. В его глазах блеснули слезы.
Эта встреча давалась мне тяжело. Я никак не мог сосредоточиться на том, как ему помочь. Получалось, что он изо всех сил отчаянно стремится влиться в окружающий мир, чтобы любым способом стать его частью. Не быть одному. Не жить в пустоте и холоде. Осмыслению этого в данный момент мешала моя личная проблема, которая выглядела обратной, – как мне вырваться из мира? Как оторваться от рутины и уехать, чтобы спасти себя и семью?
Мы с Рихардом стремились к противоположному: он – влиться, а я – вырваться. Но что меня держит? Если представить, что завтра утром я вдруг исчез – умер, оказался арестован, уехал в Эквадор, – жизнь моих пациентов не остановится ни на минуту, она продолжит течь своим чередом.
Они будут продолжать каждое утро ходить за хлебом, а вечером перед сном справлять нужду и ложиться спать. Ни Рихард, ни Тео, ни даже фрау Зальцер, для которой вопрос жизни и смерти – каждый четверг подробно рассказать мне о своих снах, – никто из них не умрет оттого, что я исчез. Фрау Зальцер уж точно не бросится вслед за мной в Эквадор, объятая ужасом, что ее сны остались никому не рассказанными…
Получается, что никому я в действительности не нужен? Получается, что я сам держусь за всех?.. А если это так, тогда чем моя ситуация отличается от ситуации Рихарда?
Он пытается стать кому-то нужным, ищет возможности достичь этого любой ценой, потому что боится, что его одиночество снова приведет его на чердак. Желательно на такой, где скрип стропил услышит весь дом. Ведь если не хочешь, чтобы тебя услышали, можно и в лесу повеситься?..
В отличие от Рихарда, я кому-то нужен – люди приходят на прием и платят деньги. Но что это меняет? Мы оба боимся одиночества – каждый своего. Тогда на каком основании один пришел к другому лечиться?
Жаль, что в тот момент у меня не было возможности прийти к какому-то решению: передо мной сидел пациент, и я обязан был решать его проблемы, а не собственные.
Все описанные здесь мысли пронеслись в моей голове быстро и смутно – словно в тумане, их даже нельзя было назвать мыслями – просто ощущения, они остались неосознанными. Они не были так старательно сформулированы, как сейчас, когда я пишу эту книгу – в обстановке покоя, в тишине и с бездной свободного времени: как у каждого, кто на том свете.
В тот момент я еще не осознавал драматизма своей внутренней ситуации. Если бы я осознал ее, я бы прекратил терапию с Рихардом немедленно – нельзя помочь пациенту, не разобравшись с собственной подобной проблемой. А если это действительно невозможно и терапия с Рихардом действительно бессмысленна, почему бы тогда не собрать всю семью и не рвануть на вокзал прямо сейчас?
Позже, в свободную минуту, мне предстояла попытка разобраться еще в одном вопросе: почему во время сессий именно с этим пациентом я довольно часто забываю о нем и незаметно скатываюсь в самоанализ? Почему этого не происходит во время работы с другими? Связано ли это с тем, что терапия для него бесплатна? Позволил бы я себе то же самое с платным пациентом или этот фактор не имел достаточного значения? У меня не было однозначного ответа на этот вопрос.
– Вам не кажется, что всегда есть какие-то возможности, которые мы по разным причинам запрещаем себе увидеть? – спросил я Рихарда.
– Какие? Мой отец? Да, он влиятельный человек. Но я не пойду к нему.
– Почему?
– Мама его ненавидела. Мы с ним не общались.
– Может, стоит пообщаться?
– Вы предлагаете мне предательство?
– Иногда имеет смысл думать о своих интересах, а не о чужих чувствах, – сказал я.
Рихард удивленно посмотрел на меня. Видно было, что он чуть не задохнулся от моей наглости. Он заметно растерялся и некоторое время никак не мог найти слов. Но наша эпоха снова пришла ему на помощь.
– Да, это очень по-еврейски, – сказал Рихард. – Фюрер правильно говорит о вашей безнравственности. Это же моя мама. Близкий мне, родной человек. Она умерла. По моей вине, между прочим. А вы предлагаете мне предать ее?..
– Но в ваши цели не входит причинить маме боль. Вы просто хотите сделать в своей жизни новый шаг вперед.
– Я уже сказал вам – я не пойду к нему. Вы его не знаете. Он подлец и подонок.
– Так считала мама? – спросил я.
Рихард молчал.
– Преданность маме – не в том, чтобы думать как она, – сказал я.
Рихард выглядел так, как будто я дал ему по голове портретом Вундта.
– Не все, кого вы собираетесь использовать для достижения своих целей, обязаны быть ангелами, – мягко сказал я, мысленно нанеся этим же предметом второй удар по его голове.
Но Рихард на этот раз нашел в себе силы не отправиться в нокаут.
– Это тоже очень по-еврейски, – встрепенулся он. – Пачкаться общением со всяким говном и оправдывать это необходимостью достижения своих целей! Я понимаю ваш интерес. Вы хотите, чтобы я разбогател и смог платить вам за терапию. Но я не всеяден. Святые вещи для меня есть. Например, мать. Я не предам ее. Вы даже не понимаете, что своим предложением только что оскорбили меня. Оскорбили ее память. Вы ужаснули меня своим истинным лицом.
Я предположил, что позиция морального превосходства стала для Рихарда наиболее эффективной защитой, помогающей спрятать от самого себя истинный мотив неприятия обращения к отцу – страх, что Рихард будет им отвергнут.
Поймав себя на этой мысли, я обрадовался ей и неосторожно усмехнулся. Это было самой настоящей ошибкой – непростительной и глупой. Ее уже невозможно исправить: Рихард истолковал мою усмешку по-своему. Он решительно встал с кресла и сказал:
– Вот что – сегодня мы встречались в последний раз: вы подбиваете меня на плохое, и я не буду продолжать с вами встречи.
Рихард вышел из кабинета.
Уход Рихарда оказался не последней неудачей этого дня. После полудня я неторопливо шел по аллее городского парка. Увидев продавца газированной воды, я остановился и подал ему деньги.
– Простую или с ноткой лимона? – спросил продавец.
Я задумался. Нотка лимона – несколько капель лимонного сока. Меня это заинтриговало, и я решил попросить с ноткой лимона. Но не успел: кто-то схватил меня сзади за плечо. Я обернулся. Передо мной стоял Тео. Он был взволнован.
– Хорошо, что я вас встретил! – воскликнул он.
– Что-то случилось? – спросил я.
После вторжения в их номер в гамбургской гостинице оба были арестованы, но Курт остался в тюрьме, а Тео вскоре выпустили. Он вернулся в Берлин, и сейчас, когда он заметил меня гуляющим в парке, мы с ним виделись с тех пор впервые. О том, что с ними произошло в Гамбурге, я в этот момент еще не знал.
– К нам с Куртом ворвались юнцы из молодежного крыла СС! – в волнении выкрикнул Тео мне в лицо. – Теперь нас ждет уголовное преследование! Представляю, что будет, когда узнает отец! Его репутация! Это разрушит его карьеру! Он перестанет давать мне деньги! Меня посадят в тюрьму!