– Эти уроки музыки хоть немного отвлекали ее от мыслей о Рихарде, – сказала Рахель. – Теперь опять будет рыдать круглые сутки.
– Все равно больше нет денег на уроки, – сказал я. – Знаешь, иногда мне хочется понять – существует ли вообще еврейская нация? Религиозное сообщество существует определенно – в этом у меня сомнений нет. Но там я чужой.
Я остановился около нашей двери. На ней красовалась шестиконечная звезда, небрежно нарисованная белой краской.
– Надо это стереть, – сказала Рахель.
– Да, как-нибудь… – пробормотал я без особого энтузиазма.
Мы вошли в квартиру.
– Ты сделал свой выбор, – сказала Рахель. – Зачем тебе сообщество?
Этим Рахель продолжила наш разговор, который возник до того, как мы встретили Аиду, – он касался моего посещения синагоги.
– Не знаю… – ответил я. – Просто чтобы был кто-то, кто прибежит однажды ночью и крикнет – бегите, ваши дома поджигают. Иногда так хочется почувствовать, что ты не один…
– Ты прав – вместе гореть веселее… – сказала Рахель.
Последняя фраза Рахели полностью обесценила мое членство в каком-либо сообществе. Получалось, что выбор был не в том, умереть ли мне одному или спастись с кем-то вместе, а в том, умереть ли мне одному или все равно умереть, но в хорошей компании милых людей.
Что-то бунтовало во мне против такого взгляда. Ведь ясно же – сообщество сильнее одиночки: люди для того и соединяются, чтобы увеличить свои силы и чтобы их голос был услышан.
Например, евреев в Германии, думаю, примерно миллион. Что легче: убить кого-то одного или убить целый миллион? Разумеется, никто не станет убивать целый миллион. Это и технически невозможно, и шум поднимется.
Одно дело – разглагольствовать о вредоносности евреев – это, в конце концов, не так уж и трудно, всего лишь слова. Но совершенно другое – приложить огромные усилия и ресурсы к их физическому уничтожению – хлопотному, требующему уймы выдумки и денег, а главное – никому на самом деле не нужному.
Не нужному в первую очередь самой пропаганде – столько усилий она потратила на создание образа еврея как врага, и что она потом будет делать, когда евреев не станет? Снова тратить усилия на создание врага нового? Кому нужны эти напрасные хлопоты, если и старый враг прекрасно послужит еще многие столетия? Разумеется, нападать на имеющегося врага надо только так, чтобы он сохранялся как можно дольше. Враг – друг пропаганды, беречь его надо.
Любой рационально мыслящий человек, если он достаточно умен, должен понимать, что враждебность к евреям, которую нагнетает пропаганда, всего лишь необходимый трюк, ритуал, просто игра. Всерьез это принимать не надо. Если рейх объявил себя тысячелетним, где он будет каждые десять-двадцать лет подыскивать себе новых врагов?
Так ведь никакой фантазии не хватит: можно и до мышей, и до пауков докатиться. Я не спорю, мыши и пауки – это тоже плохо, их тоже никто не любит, на них легко можно будет перенаправить всенародный гнев, когда в Германии не останется евреев, но каких неимоверных усилий будет стоить выстраивание системы доказательств, что мыши или пауки подрывают экономику Германии, проникли в банковское дело, обманывают покупателей, растлевают детей? Честно говоря, если бы я работал в ведомстве господина Геббельса, я бы ни за что не взялся за такую непосильную задачу.
Я скосил глаза на Рахель. Она лежала рядом со мной в кровати и читала книгу. За окном было уже темно. На моей прикроватной тумбочке стояла маленькая деревянная темно-зеленая коробочка. Я отвернулся к стене и тихо запел древнюю немецкую колыбельную:
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Der Vater hüt die Schaf,
Die Mutter schüttelts Bäumelein,
Da fällt herab ein Träumelein.
Schlaf, Kindlein, schlaf…[2]
Позже Тео рассказал мне, как это было. Он вошел в комнату свиданий тюрьмы, его посадили за стол. Открылась дверь, ввели Курта. Сердце Тео сжалось: на лбу Курта была содрана кожа, под скулой темнел синяк, руки за спиной. Его посадили напротив.
– Как дела? – радостно спросил Курт. Было видно, что он счастлив видеть Тео и все эти синяки сейчас не имеют для него никакого значения.
Потрясенный следами мучений Курта, Тео вдруг почувствовал, что плачет. Курт посмотрел на него с тревогой.
– Что с тобой? – спросил он.
– Мне так плохо… – неожиданно для себя прошептал Тео.
– Расскажи, – сказал Курт, глядя на Тео с искренним сочувствием.
Тео растерялся: ситуация выглядела абсурдной – избитый и замученный узник тюрьмы с участием и состраданием расспрашивает молодого отпрыска из благополучной семьи, сегодня ночевавшего на хрустящих простынях, о невзгодах последнего.
К счастью, абсурд быстро прекратился – в голове Тео щелкнул какой-то переключатель, все невзгоды Курта куда-то исчезли и больше не мешали сосредоточиться на собственных.
– Отец потребовал, чтобы я женился… – убитым голосом сказал Тео. – Немедленно… На ком угодно… Невесту для меня уже нашли… Вчера привозили знакомиться.
– Ну и как она? – спросил Курт.
– Злая и обиженная на весь мир. Зато женщина, – сказал Тео.
Курт рассмеялся.
– Свадьба в конце месяца, – сказал Тео в полном отчаянии. – Что мне делать?
– Что ты хочешь, чтобы я сказал? – спросил Курт.
– Скажи мне, чтобы я женился, – убитым голосом сказал Тео, ощутив вдруг всю безвыходность своего положения.
– Женись! – рассмеялся Курт.
Тео посмотрел на него с недоумением. Ситуация не выглядела смешной ни в малейшей степени. Только вчера он случайно увидел в газете маленькую заметку в разделе уголовной хроники – о том, что какой-то молодой парень из благополучной семьи покончил с собой буквально через несколько дней после свадьбы. Его нашли повешенным в семейном гараже. Тео не знал, в чем там было дело, но весь сегодняшний день он ходил подавленным и с обреченностью примерял на себя судьбу незнакомого парня.
– Курт, я не понимаю, что происходит… – сказал Тео. – Я рассказываю тебе такие вещи, а они тебя, кажется, просто веселят? Ты нисколько не сочувствуешь мне?
– Извини, Тео, – виновато сказал Курт, сдерживая смех. – Твоему отцу удалось замять этот скандал, но только благодаря тому, что он перевалил все на меня. Якобы я соблазнил тебя. Теперь меня ждет суд, тюрьма, концлагерь, принудительная кастрация. Вот что бывает, когда простой матрос связывается с мальчиком из богатой семьи. Может быть, тебе хочется посочувствовать мне?
Тео замер… Курт никогда таким не был – он всегда радостен и всегда всем доволен, он никому и никогда не высказывал претензий… Значит, вот оно – истинное лицо Курта?..
Слова Курта словно ошпарили Тео – они были грубы и бестактны, они шокировали, ранили и полностью разрушали атмосферу той прекрасной дружбы, которая установилась между ними за последнее время. Это был удар – неожиданный, внезапный, болезненный. От ближайшего друга Тео такого просто не ожидал. Он в волнении поднялся из-за стола, на ватных ногах сделал шаг к охраннику и сказал:
– Спасибо, мы закончили.
Охранник открыл дверь и вывел Тео на улицу. Другой охранник закрыл переговорное окно на задвижку, поднял Курта из-за стола и увел его к чертям собачьим.
Выйдя на улицу, Тео почувствовал облегчение. Ему почему-то вспомнилась старушка, упавшая лицом в песок вместе со своим плетеным креслом. Старушка умерла, конфета съедена. Тео вздохнул свободнее и зашагал прочь – туда, где был шанс поймать такси.
– Итак, если больше нет пациентов, которые держат тебя в Германии… – сказала мне Рахель за завтраком, но я перебил:
– Умоляю, не начинай. Ты же знаешь, Гитлер закрыл границы и никого теперь не выпускает.
Разговор не обещал быть приятным. Я чувствовал, что уже не могу так же быстро, как прежде, найти аргументы, которые помогли бы убежать из душной и тоскливой атмосферы раздражающего и бесполезного спора, ставшего по милости Рахели почти ежедневным.
Меня, честно говоря, угнетало, что в наших отношениях возникли постоянное напряжение, раздражительность, усталость друг от друга. Я всегда любил мою драгоценную Рахель и дорожил ею. Я никогда не думал, что мы с ней когда-нибудь скатимся в подобную яму привычных дрязг, так характерных для огромного количества окружавших нас пар.
Мне почему-то вспомнился рассказ Тео о том, как однажды на пляже на его глазах умерла какая-то старушка. Вернее, не сам рассказ, а одна его странная фраза. «Старушка умерла, конфета съедена», – почему-то сказал тогда Тео.
В дверь постучали. Я с радостью ухватился за возможность прервать тоскливый диалог с Рахелью, в волнении поднял вверх палец и произнес:
– Пациент!
– Ты разве кого-то ждешь? – в недоумении спросила Рахель.
Нет, ко мне давно уже никто не приходил. Я так давно никого не ждал, что несколько дней назад даже перестал бриться. Но почему бы кому-нибудь вдруг не прийти без спроса? Почему бы неизвестному, кто стоит сейчас за дверью, не оказаться новым пациентом? Я в воодушевлении поспешил открывать.
Никакого нового пациента за дверью не оказалось. И никакого старого тоже. Вообще никого – в подъезде было пусто. Я выглянул подальше в коридор. Откуда-то послышался детский хохот и топот убегающих ног – соседские детишки опять хулиганили.
– Вот сорванцы! – сказал я и закрыл дверь.
Но к Рахели в столовую я не вернулся. Поступил хитрее – затаился в прихожей, прижал ухо к двери и прислушался. Некоторое время было тихо. Потом послышался еле различимый шепот и снова – осторожный стук в дверь.
Я мог бы прямо сейчас рвануть дверь на себя и застать детей врасплох. Но вместо этого я быстро и бесшумно схватил с полки шарф Рахели и повязал его себе на голову. Длинная бахрома спадала мне на глаза и немного мешала видеть.
– Евреи! Евреи! – послышались за дверью веселые детские голоса.
Быстро рванув на себя дверь, я выпрыгнул из квартиры и страшно закричал: